Наша с Робби соседка по каюте, «вдова пекаря на покое», как она любила себя называть, полная, хорошо сохранившаяся дама лет шестидесяти, советовалась с нами, как заставить молодого человека, который ей «уж очень пришелся по душе», сделать ей предложение. А некая замужняя женщина, воспылавшая любовью к одному из судовых офицеров, попросила меня написать ему письмо от ее имени. Он не имел права вступать в беседы с пассажирами, но был так великолепен в своем белом мундире с золотыми галунами, что, вспомнив Кристину Розетти[18], я начала письмо обращением:
«Мой повелитель, любовь моя, мой дивный солнечный цветок...» По всей видимости, я нашла правильный подход, ибо за письмом последовали тайные свидания, и мне еще не раз пришлось сочинять послания для этой дамы.
А Гарри флиртовал с девицей по имени Грейс и едва не попал в беду. Он чрезвычайно гордился бриллиантовым кольцом — подарком своей матери. И однажды вечером на палубе — так потом он рассказывал — Грейс сняла с его пальца это кольцо, чтобы полюбоваться бриллиантом, и как бы невзначай надела его себе. А потом, к ужасу Гарри, отказалась его вернуть и на следующий день показывала кольцо всем, утверждая, будто они с Гарри помолвлены. Гарри в ответ на поздравления пытался отшучиваться, объяснял, что Грейс просто смеется над ним; но убедить ее расстаться с кольцом не мог. Пусть даже он передумал насчет помолвки, говорила Грейс, но кольцо она все же оставит себе на память. Когда «Руник» уже входил в док у Тильбьюри, Грейс все не отдавала кольца и Гарри в полном отчаянии не знал, как поступить. Тогда за дело взялись Робби и еще кто-то из пассажиров. Уж не знаю, как им удалось этого добиться, но Гарри получил свою драгоценность обратно и поклялся, что ни одной девице больше не позволит «примерить это кольцо».
Немало дружеских отношений и романов вспыхнули и угасли за эти недели на «Рунике», но наша дружба с Гарри и Робби завязалась на годы. Случилась на борту и смерть, печально отозвавшаяся во всех сердцах. Немолодые, заурядного вида супруги везли к родителям в Англию единственного своего сына, в котором души не чаяли, — кудрявого рыжеволосого мальчонку, едва начинавшего ходить. Мальчик умер от крупа за несколько дней до конца плавания. Невыносимо больно было смотреть, как маленькое тело, завернутое в парусину, поглотили бурные, свинцовые воды Атлантического океана.
И вот однажды на рассвете, сквозь мутную пелену измороси, проступили низкие зеленые берега Англии. Впервые я отчетливо представила себе необъятные морские просторы, отделявшие меня от Австралии, и в душе шевельнулась тоска по родине и страх перед неизвестным будущим. Казалось, далеко позади остались детство и юность, и теперь уже самостоятельным, зрелым человеком я вступала на путь борьбы за осуществление надежд, которые так долго лелеяла.
Путь этот лежал впереди, пустынный, полный опасностей. Удастся ли преодолеть бесчисленные препятствия, стоящие передо мной? Как знать! Но, сказала я себе, Дочь Урагана должна быть готова встретить лицом к лицу все бури — и победить.
17
Утром на море было холодно, и я вообразила, что в Англии всегда стоит холодная или дождливая погода; поэтому в день прибытия в Лондон я надела теплое пальто и черно-бурую лису, подаренную мне друзьями на родине.
В суматохе и волнении, сопровождавших высадку в Тильбьюрийских доках и короткую поездку поездом мимо мелькавших в окне разноцветных полей и старинных домиков, я не заметила, что стало гораздо теплее. Немного растерявшись, я стояла рядом с чемоданом и шляпной коробкой у дверей вокзала, как вдруг ко мне подскочил мальчишка-газетчик:
— Кэб, леди? Кликнуть кэб?
— Да, пожалуйста, — сказала я и, движимая благодарностью к этому первому лондонскому знакомцу, добавила:
— Я только что приехала из Австралии.
— Ну и ну! — весело удивился мальчишка. — А я думал — прямо с Северного полюса!
Дело в том, что стоял июль и день выдался самый жаркий в году, так что мои меха и громоздкое пальто выглядели несколько странно. Но обо всем этом я позабыла, когда подъехал кэб, багаж был водружен на крышу и я двинулась на поиски гостиницы, где, по моим сведениям, иногда останавливались Шоу и Голсуорси.
Глядя на проплывающие мимо серые здания и бесконечные улицы с их толчеей и скоплением экипажей, я стала побаиваться — пробью ли я себе среди них дорогу. «О старый город, — думала я. — Кто из нас победит — ты или я?»
Где-то вблизи Пиккадилли сэркус кэб попал в уличную пробку. Девушка-цветочница просунула в окно свое улыбающееся лицо и букетик роз.
— Купите розочку! Купите розочку, леди, миленькая.
Приятно было услышать приветливое слово и купить розу именно сейчас, когда мне было страшно; аромат красных роз смешался с жарким, пыльным запахом улицы. И потом, когда мне почему-либо надо было набраться храбрости, я всегда покупала красную розу и заметно приободрялась. Позднее я свела знакомство со всеми цветочницами на Пиккадилли и Оксфорд сэркус; выслушала и записала историю жизни каждой из них.
Но в ту минуту главной моей заботой было найти пристанище хотя бы на несколько дней. В маленькой гостинице с пестрыми цветами на окнах, где я надеялась увидеть многих прославленных писателей, комнаты не нашлось. Кучер повез меня по другим адресам; но, судя по всему, в тот день в Лондоне разразился острейший жилищный кризис; час за часом мы ездили по улицам, и я начала беспокоиться, смогу ли уплатить за кэб, не говоря уж о печальной перспективе провести ночь на улице.
Полная жажды набраться новых впечатлений и опыта, я, разумеется, считала излишним вспоминать добрые советы, которые мне давали дома, и не подумала даже остановиться в каком-нибудь «надежном» месте, вроде общежития Х. А. М. Ж.[19] Помню, мама намекала на «торговлю белыми рабынями» и говорила, что ей было бы спокойнее, если бы я хоть несколько недель прожила у родных за городом. Но такая перспектива мне не улыбалась. Мне было немногим более двадцати; я успела составить себе кое-какое литературное имя на родине и считала, что не нуждаюсь ни в чьей опеке. А на самом деле была до смешного неопытна и совершенно не знала жизни. Для меня явилось печальным откровением, что на молодую женщину, путешествующую в одиночестве, в Англии смотрели весьма подозрительно.
И только письмо старого друга моего отца побудило хозяина одного пансиона в Саут-Кенсингтоне дать мне комнату. Пансион был фешенебельный и очень дорогой. Долго оставаться там я не могла.
Встретившись назавтра с Гарри, мы пустились в странствия по Лондону, с трудом разбираясь в путанице улиц, восторженно разглядывая памятники и места, о которых читали в книгах. После полудня, стоя у памятника Нельсону на Трафальгар-сквере и озираясь кругом, словно двое провинциалов, мы увидели проезжавшую мимо открытую коляску. Пожилой джентльмен в сером, развалившийся в коляске, приподнял шляпу, улыбнулся и поклонился нам.
— У меня в Лондоне нет знакомых! — воскликнула я, удивляясь, кто этот весьма представительный джентльмен.
— У меня тоже! — подхватил Гарри.
Мальчуган-газетчик, вертевшийся поблизости, видно, услышал наш разговор.
— Вы что, и впрямь не знаете, кто это? — презрительно обронил он. — Это Альберт Эдуард. Небось думаете, он так и разъезжает повсюду в короне?
В первые несколько дней мы с Гарри увлеченно знакомились с городом. Все казалось нам необыкновенно интересным: закопченные древние здания, дилижансы и разговоры с возницами, Ковент-Гарден и тележки уличных торговцев, Сохо и Пиккадилли. В каждом переулке нас поджидали открытия. Мы бродили по Инс-оф-Корт и садам Темпля, вспоминая Диккенса, и вдоль набережной до Вестминстера. Мы словно путешествовали по истории, и все романтические образы поэзии и великие писатели Англии были нашими попутчиками. Ежедневно нам открывался какой-нибудь новый уголок великого города — мрачность его трущоб и бедняцких кварталов, красота и великолепие древних зданий, церквей, дворцов, зеленых парков и садов, пламенеющих цветами.
После одного неприятного случая я поняла, как мне повезло, что у меня есть надежный товарищ — Гарри. С тех пор я даже несколько умерила свое стремление всюду расхаживать в одиночку и жить где попало, лишь бы было подешевле и удобно для работы. А произошло все из-за моей наивности — ведь я понятия не имела, какие опасности могут подстерегать в Лондоне «одинокую молодую женщину». Прежде я была абсолютно уверена, что в любой ситуации смогу постоять за себя. Этот злополучный случай несколько поколебал мою уверенность.
Желая поскорее выехать из дорогого фешенебельного пансиона, я сняла комнату в доме за отелем Расселла. Домик был довольно убогий, я поселилась в нем на третьем этаже. Я перебралась туда в субботу днем и, оставив в комнате свой багаж, отправилась на очередную прогулку с Гарри. Хозяйка дала мне ключ, и после театра Гарри проводил меня до моей новой квартиры. Часы как раз пробили двенадцать, когда мы попрощались на пороге дома, и Гарри ушел. Я попыталась отпереть парадную дверь, но замок не поддавался. Я продолжала возиться с ключом, как вдруг чей-то голос произнес:
— Я вижу, у вас затруднения с замком. Позвольте я вам помогу.
— Ах, пожалуйста, — обрадовалась я и простодушно вручила ключ стоявшему рядом молодому человеку. Он положил его в карман и заявил:
— Я иду с вами.
— Да что вы! — ахнула я, испуганная выражением его лица и тусклым, вороватым блеском в глазах.
Чего я только не делала, чтобы заставить его вернуть ключ: взывала к его совести, говорила, что он выглядит немногим старше одного из моих братьев и что я не представляю, как можно вести себя так непорядочно.
Он захохотал в ответ и совершенно недвусмысленно объявил о своих намерениях. Тогда я пригрозила позвать полисмена.
— Только попробуй, — пригрозил он мне, — я скажу, что ты сама ко мне пристала, сама же тогда угодишь за решетку.