Я не вполне понимала, что значит «приставать», но мысль о неприятностях с полицией да еще сейчас, когда я только-только приехала в Лондон, повергла меня в ужас.
— Ты замужем? — спросил он.
Чувствуя, что это последняя надежда на избавление, я солгала:
— Да, замужем. И муж ждет меня наверху, дома.
— Обещаешь встретиться со мной, если я верну ключ?
— Да.
— Вон на том углу, в понедельник вечером.
Я согласилась.
Он отдал мне ключ и ушел. Я звонила без конца — звонок, очевидно, не действовал — и чуть не проломила дверь, но никто не откликался. Отпереть замок тоже не удавалось. Меня так трясло, что ключ прыгал в руках, но я барабанила в дверь не переставая: наконец какая-то пожилая измученного вида женщина открыла дверь и, оглядев меня, впустила. Скорей всего, это была прислуга при меблированных комнатах, уставшая после целого дня работы; и как я была благодарна ей в ту ночь!
Я мигом взлетела по лестнице и упала на постель совершенно обессиленная, но довольная, что наконец-то попала к себе. Но тут — я еще не начала раздеваться — дверь в противоположной стене комнаты медленно приоткрылась и кто-то сказал:
— Я иду к вам.
Я не знала, что никогда не следует останавливаться в комнатах вроде этой — с двумя дверьми. К счастью, рядом стоял большой стул. Во мгновение ока я придвинула его к двери и подтащила к нему свой тяжелый сундук, укрепив таким образом баррикаду. Мужчина по ту сторону двери все не унимался и грозил вышибить дверь. Я села у окна и громко сказала:
— Если вы войдете, я выпрыгну в окно, — и уже видела свое бездыханное изуродованное тело посреди мостовой.
Так я и просидела всю ночь у окна, а едва забрезжил рассвет, бросилась вниз по лестнице и вон из дома с твердым намерением отыскать Гарри и с его помощью переехать куда-нибудь из этого дома.
Я смутно представляла себе, где живет Гарри. Знала только улицу — она была здесь же, но соседству. Как-то, проходя со мной мимо одного из домов, надо сказать, мало чем отличавшегося от остальных, Гарри невзначай заметил: «А вот здесь моя берлога».
Вероятно, только хорошая зрительная память привела меня к нужному дому. Я постучала и спросила мистера Ньютона. Хозяйка, увидев, в каком я волнении, тут же разбудила Гарри, и он прямо в пижаме буквально скатился с лестницы.
Гарри и хозяйка выслушали мой рассказ. Она была очень добра ко мне и, сказав, что в доме пустуют две комнаты, спальня и гостиная, предложила перебраться к ней. Я так жаждала где-нибудь приткнуться, что немедленно согласилась, хотя плата была, пожалуй, мне не по средствам.
Гарри оделся. Мы нашли кэб и, стараясь действовать быстро и без шума, перенесли в него мои вещи. Когда мы уже собрались отъехать, появилась здоровенная старая ведьма, хозяйка этого притона. Она была в ярости оттого, что ее потревожили в такую рань. Желая избежать скандала, я сказала, что еду к друзьям в деревню и комната мне больше не нужна. Еще накануне я заплатила ей за месяц вперед. Теперь она потребовала с меня плату еще за месяц, поскольку, мол, полагается за месяц предупреждать об отъезде. Я не стала спорить и выложила деньги, довольная, что Гарри рядом и что я вовремя убралась из этого дома.
Несколько месяцев спустя там была убита девушка. На суде один свидетель показал, что слышал крики, но не обратил на них внимания: «В этом доме женские крики не такая уж редкость».
Квартира на новом месте оказалась уютной и удобной; но друзья и родные ужаснулись, узнав мой адрес. Оказалось, что район этот пользуется дурной славой. Но мне там нравилось; на улице прямо под моими окнами ребятишки часто водили хороводы вокруг шарманщиков, и в этом тихом, неприглядном закоулке мне раскрывались новые, незнакомые стороны жизни огромного города.
Потом я начала работать на франко-британской выставке и посылала пространные отчеты в мельбурнский «Геральд». А по субботам и воскресеньям мы с Гарри по-прежнему бродили по городу.
С Гарри я впервые побывала на спектакле варьете в «Холборн Эмпайр». Нам обоим очень нравилась Мари Ллойд, и следом за ней мы кочевали из одного мюзик-холла в другой. У Гарри было пробное выступление в Мидлсексе; я сидела в партере, и на полочке перед креслом у меня, как и у всех зрителей, стояла кружка пива. Гарри исполнял «Кэтлин Мэворнин». Пел он хорошо; но во фраке и безукоризненной белой сорочке, с гладко причесанными лоснящимися светлыми волосами он походил на какого-то английского аристократа и потому имел гораздо меньший успех у публики, чем если бы предстал перед ними в костюме «простого парня из колонии», — я ему потом сказала об этом. Все же аплодисменты, пусть умеренные, были, и Гарри, казалось, вполне успокоился на том, что его хотя бы не освистали, как это было принято делать, если певец не нравился слушателям.
18
Стремление увидеть разные стороны жизни Англии порой заставляло нас совершать довольно нелепые поступки, например, нарядившись традиционными Гарри и Гарриэт, отправиться на августовское гулянье служащих на Хэмпстедской пустоши.
Кто-то нам внушил, будто в тот день на Пустошь можно попасть только в таком наряде. И вот я надела пеструю блузку и юбку и приколола бумажное «перушко» к шляпе; а Гарри явился в потертых брюках и рубашке без воротничка и вооружился бумажными «щекоталками». Мы все равно выглядели немножко чужаками, но веселые компании, танцевавшие вокруг шарманок, приняли нас по-свойски. Мы танцевали вместе с ними, хоть и не знали сложных па, которые они выделывали. Это не мешало нам бодро прыгать и задорно огрызаться в ответ на реплики парней и девушек, смеявшихся над нашей неуклюжестью.
С огромным удовольствием, смешавшись с толпой, мы бросали шары в мишени из кокосовых орехов в тирах, слушали шуточки их хозяев — коренных лондонцев и наблюдали, как обитатели трущоб и окраинных улочек простодушно наслаждаются праздником на зеленом склоне холма под ярким летним солнцем.
Мы немного разочаровались, заметив всего двух-трех уличных торговцев в их обычных костюмах со множеством перламутровых пуговок. Зато там была масса томми аткинсов[20] в полной форме и матросов, танцеваштих с девушками в длинных платьях с оборками и бумажными «перушками» на шляпках.
На тропинке впереди нас толстуха в черном атласе наклонилась, подбирая что-то с земли. При виде ее необъятного обтянутого шелком зада шедший за ней парень не мог удержаться от соблазна. В те дни большой популярностью пользовалась песенка «Если моя крошка при мне нагнется...» Во всю глотку затянув эту песню, парень размахнулся, и, ко всеобщему ликованию зрителей, раздался звучный шлепок.
Скандал был бы неизбежен, если б парень с завидным проворством не скрылся в толпе. Возмущенная нанесенным оскорблением, толстуха метала громы и молнии, и оказавшийся поблизости Гарри едва не пал жертвой ее ярости. Но в этот миг мимо проследовали двое полисменов, и порядок мгновенно восстановился.
По воскресеньям мы иногда катались на лодке по Темзе. Река была восхитительна в те долгие летние дни. Обычно мы брали лодку у Хэмптон Корта, где прекрасные сады и рощи подступали к самой воде. На берегах буйно разрослись розы и глицинии, наперстянка и таволга.
Гарри начал было демонстрировать гребцам, на что способен австралийский парень. Показывая самый высокий класс гребли, он рванулся вперед, словно участвовал в гонках, но быстро сообразил, что на этой древней реке, запруженной всякого рода маленькими суденышками, такая лихость ни к чему. Позже мы стали нанимать плоскодонку, и Гарри неторопливо, точно заправский лондонец, орудовал шестом, в то время как я полулежала на подушках, завороженная сказочным очарованием окрестностей и спокойной, отливающей серебром гладью реки. С наступлением осени мы добирались до самых Бернхемских Буков и пускали лодку по течению среди отраженного золота осенней листвы. Но каждый раз эти безмятежные часы были лишь краткой передышкой после долгих дней, проведенных в безуспешных попытках обратить внимание английской прессы и антрепренеров на двоих весьма одаренных молодых австралийцев.
Мы встречались у меня, обменивались новостями, а вечером шли куда-нибудь пообедать; часто к нам присоединялись Робби, моя соседка по каюте с «Руника», и Леон Бродский, журналист из Австралии, сотрудничавший в одной из еженедельных газет. Порой, когда с деньгами становилось особенно туго, мы варили на спиртовке спагетти в моей комнате, а потом болтали об искусстве, литературе и о блистательной карьере, ожидающей нас в будущем. Леон был среди нас самым искушенным. Он любил, меряя комнату широкими шагами, рассуждать об Ибсене и о пьесах, которые сам собирался написать. Робби, несмотря на свои рыжие волосы и прочие средства обольщения, которыми она беспечно пользовалась, оказалась ярой приверженкой теософии и ожидала, что Великий Дух, руководящий ею, сам укажет задачу, которой она должна будет посвятить свою жизнь.
Следующей нашей вылазкой, весьма неосмотрительной, по мнению друзей-англичан, было посещение бала в Ковент-Гардене. Об этом знаменитом празднестве мы знали из английских иллюстрированных газет; толпа в маскарадных костюмах, высыпающая на рассвете на рыночную площадь, — это зрелище представлялось нам одной из достопримечательностей Лондона. Гарри купил билеты; вместе с нами решила пойти и Робби.
Мы не ожидали, что бал начнется лишь в половине двенадцатого, и явились первыми: мы с Робби в скромных вечерних платьях — я в розовом, она в розовато-лиловом, обе в черных масках, и Гарри, на редкость красивый и внушительный во фраке, предназначенном для выступлений на эстраде.
Бал с самого начала буквально ошеломил нас. В зал хлынул нескончаемый поток дам, разодетых в ослепительно пышные туалеты. Рядом с ними мужчины совершенно бледнели. Страсти быстро разгорались — поцелуи, ухаживания прямо на людях; такого нам еще не приходилось видеть. Очень скоро дело дошло и до разорванных юбок, и в каждой нише обнимались парочки. Зато танцевальный зал и оркестр были великолепны. Мы с Гарри все время танцевали вместе. Мы не пропускали ни одного танца и скоро захотели пить, но обнаружилось, что даже самое дешевое прохладительное нам не по карману — десять шиллингов и шесть пенсов порция; пришлось набраться терпения.