Робби исчезла вскоре после начала танцев. Мы беспокоились, ждали ее до тех пор, пока почти вся публика не разошлась, и только тогда решили пойти побродить по рынку на рассвете. Гарри уверял, что Робби отлично сумеет сама о себе позаботиться, но меня все же очень тревожило ее отсутствие.
На обратном пути в кэбе Гарри в первый и последний раз поцеловал меня. Я думаю, виною этому было возбуждение, царившее на балу. До сих пор мы оставались добрыми друзьями и назавтра, чувствуя угрызения совести из-за этих поцелуев в кэбе, единодушно решили, что «это не должно повториться». Он был мне таким верным и надежным другом, с такой готовностью сопровождал меня всюду, куда я желала пойти, что мне не хотелось осложнять наши отношения любовной интрижкой. Да и Гарри вовсе не стремился связать себя, хотя был весьма неравнодушен к женским прелестям и беззаботно флиртовал со многими другими девицами.
Когда на следующий день пришла Робби, конца не было смеху и рассказам о ее приключениях. Какой-то «ужасно милый» человек пригласил Робби на танец, потом повез ужинать и проводил домой. Они условились встретиться и снова пообедать вместе. Робби полагала, что всем этим обязана своим рыжим волосам, и была в полном восторге от первого английского обожателя.
По его словам, бал, на который мы попали, считался традиционным «праздником лондонских проституток»; собразив, что Робби не их поля ягода, он стал ее опекать. У них завязался роман из тех, которые ни одной стороне не приносят неприятностей. Немного спустя Робби нам призналась, что этот пожилой юрист оказался на ее вкус слишком благоразумным и, пожалуй, даже скупым. Как-то вечером, обедая с ним, она заказала устрицы. В Сиднее, где жила Робби, устрицы вовсе не считались предметом роскоши, зато в английском меню они были чуть ли не дороже всех блюд. «Вы, видно, ошиблись. Возьмите что-нибудь другое», — сказал Робби ее спутник. Вместо ответа она взяла свою сумочку и ушла, оставив его сидеть за столиком.
Подобный же faux pas[21] совершили мы с Гарри в гостях у моих родственников в Хантингдоншире. У них мы впервые в Англии увидели персики, и, когда за обедом на десерт подали корзинку ароматных золотистых плодов, мы, нисколько не задумываясь, стали уничтожать их один за другим так, как сделали бы это дома, в Австралии; а утром мне сказали, что эти персики — из теплицы и что выращивание их обходится очень дорого.
Мои родственники отличались добротой и гостеприимством. Джим, из семейства Фрейзеров, был двоюродным братом мамы, единственным сыном того самого двоюродного дедушки Фрэнка, который не снискал любви у своих родственников в Австралии. Сисс, его жена, очень милая, мягкая женщина, была значительно моложе мужа. Во многих отношениях я шокировала своих родственников, но и они меня тоже, поскольку в отличие от меня они не так уж увлекались поэзией своей страны. Они не могли взять в толк, почему я постоянно цитирую Китса, Мередита, Броунинг и Вордсворта и прихожу в восторг от впервые оживших для меня звуков и картин сельской Англии. А к концу первого дня, когда в сумерках жуки, «гудя, пустились в свой полет», я так разволновалась, что, думаю, хозяева втайне стали сомневаться, в своем ли я уме.
— Ну, прямо как у Грея! — восклицала я и бормотала:
В мерцании померкло все вокруг,
Молчаньем грустным воздух усыплен.
Лишь в тишине жужжит упрямый жук
Да колокольцев убаюкивает звон.
Мои родственники-англичане даже не узнали, из какого это стихотворения. Великие имена английской литературы были им незнакомы. А когда, вымыв голову, я вышла в сад, чтобы высушить свои длинные волосы на солнце, это привело их в ужас.
Сисс прибежала за мной.
— О дорогая, — сказала она. — Как можно делать такие вещи? Что подумают садовники?
Как-то, расставляя свежие букеты по кувшинам и вазам в гостиной и прочих комнатах, я, недолго думая, отправилась в сад и срезала несколько роз.
Сисс была в большом расстройстве:
— Старший садовник очень рассердится! Он ведь даже мне не позволяет притрагиваться к розам.
Я, как мне было велено, принесла извинения садовнику, сварливому старику сектанту, которого хозяева между собой так и называли «наш сектант».
И он, возможно угадав во мне противницу официальной церкви, прошептал, оглянувшись через плечо на дом:
— Можете рвать розы какие хотите, мисс.
В дальней части сада стояли ульи, и место это называли «полем», потому что там росли полевые цветы, которые никто не выпалывал. Нарциссы, колокольчики, первоцвет и незабудки буйно расцветали среди всяких трав и плюща под деревьями — старыми дубами, лиственницами и моими любимыми липами. Приезжая в конце недели в «Вязы», я частенько забредала в этот уголок.
— Вы бы не подходили близко к ульям, мисс, — как-то предостерег меня садовник. — Пчелы до того люты, смотрите, могут ужалить.
— Не боюсь пчел, — сказала я. — Я уже подходила к самым ульям посмотреть, как пчелы работают, и они меня не тронули.
— Э-э, кого пчелы любят... — начал садовник и осекся, приняв таинственный вид.
— Что вы хотите сказать? — стала допытываться я.
— Да присловье у нас такое есть, — несколько смешавшись, сказал он. — Кого пчелы любят, тот, знать, маленько колдун — уж прошу прощенья, мисс, в народе так говорят.
Видимо, для проверки он пригласил меня в садик перед своим собственным домом посмотреть на ульи с соломенными крышами. Я без всяких предосторожностей ходила меж ульев, и хотя пчелы, жужжа, вились кругом, ни одна меня не ужалила.
19
Величайшим событием в первый год моей жизни в Лондоне было для меня знакомство с Джорджем Мередитом.
Перед моим отъездом мы жили на холме в Южной Джарре, недалеко от дома Дикина; старый друг мамы, Альфред Дикин, был в то время премьер-министром Австралии. Иногда мы ходили вдвоем пешком в город, через Домейн и вдоль дороги Сент-Килда; он, высокий и уже слегка сутулый, утомленный и успевший растерять многие свои иллюзии, и я, полная наивных надежд и стремления по возможности скорее стать «знаменитой писательницей».
Однажды утром, когда деревья вдоль дороги роняли пожелтевшую листву, мистер Дикин сказал:
— Слова подобны этим листьям — вянут и опадают. Что стоят слова? Очень немного.
Он продолжал говорить о бессилии слов и о моей профессии, заключающейся в сплетении слов в единую ткань. Мы разговаривали о том, как пользуются словом разные писатели, обращаясь за примерами к Карлейлю, Уолтеру Патеру, Анатолю Франсу и Джорджу Мередиту. В те дни я особенно увлекалась Мередитом.
Позже, когда я рассказала мистеру Дикину, что, подобно гусенку из старого стишка, «улетаю в мир широкий и просторный», он прислал мне два рекомендательных письма: одно, скрепленное красными печатями канцелярии премьер-министра, «для предъявления по требованию» и другое к Мередиту.
Имея самое смутное представление о «мире широком и просторном», я решила отказаться от всяких рекомендательных писем, возложить все надежды на свои собственные силы и, прибыв в качестве «одного из неизвестных австралийских молодых литераторов», завоевать Лондон исключительно с помощью своих рукописей. Мне не приходило в голову, что Лондон может устоять или что рукописи непрерывным потоком будут «с благодарностью» возвращаться ко мне, как это и происходило первое время.
При одной мысли о том, что я намерена жить «одна-одинешенька в Лондоне», мама приходила в ужас, она даже пыталась взять с меня обещание остановиться у родных в Хантингдоншире; зато когда прибыли письма мистера Дикина, она успокоилась в полной уверенности, что, вооруженная ими, я не пропаду.
— Это так на него похоже, — сказала она. — Он всегда был добрым и внимательным.
Мистера Дикина и маму объединяли многие счастливые воспоминания юности. Я это знала, хотя уже долгие годы у них не было случая увидеться или поговорить друг с другом.
Письмо «для предъявления по требованию» я так и не использовала в тот первый приезд в Англию; зато письмо, адресованное Джорджу Мередиту, было подобно рекомендации к одному из великих богов, восседавших на Олимпе.
Я считала Мередита крупнейшим писателем Англии. Я прочла почти все его романы и стихи; особенно я любила «Диану перекрестков», «Эгоиста», «Повесть о Хлое», их буйное жизнелюбие и блеск ума, тонкую ироничность, оживляющую повествование. Пожалуй, больше всего меня поражала форма его произведений, своеобразный подход к теме, что называется, его манера письма, умение подобрать слова, какие-то особенно яркие, необычные. Я знала наизусть «Любовь в долине» да и многие другие его стихотворения. Я прослушала цикл лекций Уолтера Мердока о Мередите в Мельбурнском университете и полагала, что в качестве скромной почитательницы могу рискнуть приблизиться к великому мастеру.
И вот я приложила краткую записку к письму мистера Дикина и через положенное время получила ответ с сообщением, что мистер Мередит будет рад видеть меня в такой-то день. В письме было сказано, на каком поезде мне лучше добраться в Доркинг; но, видно, в то утро все часы в Лондоне спешили, словно на пожар. Я прибыла на станцию Чаринг-Кросс на два часа раньше срока, села не в тот поезд и попала не в тот Доркинг, не ведая, что существуют два Доркинга, каждый со своей железнодорожной станцией.
Вереница ветхих открытых колясок с престарелыми кучерами встретила меня в том Доркинге, где я сошла.
— Отвезите к мистеру Мередиту, пожалуйста! — обратилась я к ближайшему из кучеров.
На лице его отразилось сомнение.
Бормоча: «Мередит? Мередит?» — он пошел советоваться с другим стариком.
Обсудив вопрос досконально, они пришли к выводу, что поблизости нет никого с такой фамилией.
— Как? — ахнула я. — Мередит, великий английский писатель! Вы должны его знать. Он же здесь живет, в Доркинге.