Но на это кучера только угрюмо молчали, покачивали головами да смотрели на меня как-то жалостливо, словно на помешанную. И тут появился еще один кучер, с самой дальней коляски.
— Мередит? Как же, знаю такого, на Бокс-Хилле живет, — заявил он.
Выяснилось, что до Бокс-Хилла добрых три мили. Мой старик взобрался на высокие козлы, хлестнул свою ленивую лошадь, и мы с грохотом потащились по булыжной мостовой унылого, чопорного городка, который выглядел так, словно знать не знал никакого Джорджа Мередита.
Но дорога, выведя нас за город, начала лениво петлять меж зеленых лугов и покатых холмов, а потом потянулась мимо придорожного трактира над ручьем, журчавшим в тени деревьев. День стоял чудесный, полный тепла и солнца, боярышник был в цвету, среди травы золотились одуванчики.
Интересно, что сказали бы домашние, если б могли видеть меня, торжественно восседающую рядом со старичком кучером в этой потешной древней колымаге, запряженной откормленной белой лошадью. Разумеется, мне надлежало явиться на белой лошади, а как же иначе: ведь дело происходило в сельской Англии, и Мередит был первым по-настоящему знаменитым писателем, которого мне посчастливилось «увидеть воочию». Я была настолько взволнована и возбуждена, что ни о чем другом не могла и думать.
Мередит представлялся мне одним из классиков английской литературы, и то, что он жив, что с ним можно увидеться, поговорить, казалось чем-то вроде чуда. Если бы тогда я вдруг увидела Шелли, птироко шагающего по дороге, или растянувшегося на траве Китса с глазами, устремленными в небо, думаю, я бы нисколько не удивилась.
День выдался жаркий, я была в светлом платье и большой соломенной шляпе. Меня стало беспокоить, достаточно ли я элегантно одета для такого визита. И что я скажу ему? Что я, быть может, самая юная, незаметная из тех, кто изучает великое ремесло, явилась, дабы свидетельствовать свое уважение высшему жрецу литературы? Нет, это слишком уж нелепо и высокопарно. Я мысленно сочинила одну за другой несколько речей, но ни одна не показалась мне подходящей!
Что лучше — поклон или реверанс? Не сделаюсь ли я от страха такой бестолковой, что буду смущать мистера Мередита своей неловкостью? Сумею ли передать ему хотя бы частицу переполнявшего меня робкого благоговения и восторга? Не будет ли он возмущен этим вторжением юной особы из далекой Австралии и не станет ли втайне проклинать мистера Дикина за его письмо? Или, может, меня выручат мамины наставления насчет природной грации и самообладания?
Экипаж подъехал к подножию широкого холма. Впереди, за частоколом, стоял красный кирпичный дом провинциального вида с унылым фасадом, перед ним были посыпанные гравием дорожки и круглые клумбы. С боков к дому подступали сосны. Я заплатила вознице, прошла в ворота, остановилась у порога и взялась за дверной молоток.
Дверь отворилась; пожилая женщина провела меня в комнату, которая после яркого солнечного дня показалась мне темной. Неяркий огонь горел в камине, и, подобно Карлейлю на уистлеровском портрете, перед камином в кресле сидел старик с накинутым на колени пледом.
Для меня так и осталось загадкой, что произошло в тот миг, когда я стояла на пороге комнаты. Казалось, взгляд Мередита обладал странной способностью передавать мысли на расстоянии. Едва глаза его встретились с моими, я мгновенно ощутила и могучее обаяние его личности, и его одиночество и жизненную трагедию. Все это так стремительно обрушилось на меня, что я позабыла о своей робости и смущении. Мы словно узнали друг друга.
Помню, он извинялся, что не может подняться мне навстречу, а я быстро подошла к нему, и мы начали говорить точно двое друзей, встретившихся после долгой разлуки.
— Вот видите, — говорил Мередит, — я заточен в этом старом теле, хотя дух мой молод, как прежде. Прав был Карлейль. Он часто повторял, что человек не должен жить дольше своего здоровья.
Горячая волна сочувствия, нахлынув, не оставила камня на камне от моего сентиментального благоговения и восторга. Мередит говорил так же, как писал, с тем же щедрым блеском ума и ироничностью, и все же годы превратили его в калеку — очевидно, это был частичный паралич; речи его поразили меня своей горечью и отчаянием.
Вероятно, почувствовав это и желая меня расшевелить, Мередит спросил о моей работе.
Я назвала рассказы, несколько очерков из жизни глухих уголков Австралии и газетные статьи, но при этом сказала, что пока не сделала ничего стоящего и недовольна тем, как я пишу, — по-моему, слишком скованно и неровно и очень много правлю и переписываю наново.
— От этого надо избавиться, — сказал он. — Надо преодолеть то, что вам мешает.
Я сказала, что очень люблю его поэзию и «Повесть о Хлое».
— Бедная Хлоя, — сказал он грустно, точно вспоминая о человеке, которого знал и любил когда-то. И спросил: — Скажите, в Австралии читают мои стихи? В Англии, знаете ли, их не читают. Они никому не нравятся.
Я рассказала об отдыхе в Данденонгах, когда целая компания юношей и девушек зачитывалась «Любовью в долине» — то были пасхальные каникулы, золотые, солнечные деньки, в заброшенном саду у дома уже поспели груши, — и о том, как много дней подряд мы повторяли друг другу строфы этой поэмы:
Вон белая сова, прекрасна, одинока,
Метнулась в зыбкой тьме, звездой освещена,
И средь еловых лап, над сумраком глубоким
Пронзительно и зло свой клич твердит она.
Отец росы, о сумрак чернобровый,
Смежаешь веки над долиной ты...
Позже Мередит говорил, что считает своим лучшим стихотворением «День дочери Аида». И он тихо, словно про себя, прошептал:
Сказал он: «Ты мне кажешься прекрасной!»
Ответила она: «И ты мне тоже!»
Таков мужской обет.
Экономка подала чай. За едой Мередит рассказывал о коттедже в сосновом лесу за домом, где он раньше работал.
А потом настало время прощаться. В письме, которое я получила в тот день из дома, оказалась веточка цветущей акации. Я принесла ее с собой как привет из Австралии и, уходя, положила рядом с мистером Мередитом.
Когда, прощаясь, он взял мою руку, печаль, сжимавшая сердце все время, пока я была у него, захлестнула меня. Несколько слезинок капнуло на его руку. И словно понимая причину моего огорчения, он похлопал меня по руке.
— Ну, ну, не надо. — Мягким, ласковым движением он поднес мою руку к губам, и я выбежала вон.
Я шла по садовой дорожке, и слезы застилали мне глаза.
Старушка экономка догнала меня и протянула веточку со словами:
— Мистер Мередит считает, что, раз вы получили ее в письме из дома, она должна быть вам очень дорога.
Чуть дальше, у подножия холма, откуда уже не видно было дома, около тропинки рос куст боярышника. Опустившись под ним на землю, я плакала, плакала и никак не могла остановиться. Не знаю, отчего я плакала, помню только ощущение безысходного горя и угрызений совести за свою юность.
Я чувствовала, что не имею права быть молодой, когда Мередит стар; я не имела права из солнечного дня врываться в ту сумеречную комнату и в своем светлом летнем платье стоять на пороге. Быть может, я растревожила какое-то горькое воспоминание или сама юность моя и долгий путь, который мне еще только предстояло пройти, безжалостно обострили сознание того, что его путь уже почти завершен. Он ожидал смерти, и я, сама того не желая, разрушила его спокойствие, подобно героине «Дочери Аида».
20
В ту зиму с помощью некоего отставного детектива и одного офицера Армии спасения я узнала кое-что об ужасающей нищете и страданиях, вызванных безработицей в Лондоне.
Они привели меня на набережную в девять часов вечера. Над нами на темном фоне неба, в ослепительном сиянии огней возвышались отели «Савой» и «Сесил». А на набережной, на всех скамейках теснились люди, большей частью женщины, с бумажными шапочками на головах и ногами, обернутыми в газеты; мужчины всех возрастов, по двое или четверо в ряд, выстроились в очередь, тянувшуюся вплоть до самого Вестминстера. То были голодные, ожидавшие двух часов ночи, когда откроется бесплатная столовая, где они смогут получить миску похлебки и ломоть черствого хлеба.
Полковник Ансуорт сказал мне, что Армии спасения разрешено открывать столовую лишь после того, как закроются рестораны. Еду выдавали только мужчинам. А женщины всю холодную длинную ночь до утра проводили на скамьях, так как не имели четырех пенни, чтобы уплатить за койку в одной из ночлежек в трущобах.
Мы обошли эти ночлежки. Все они были битком набиты: огромные, с голыми стенами, настоящие загоны для скота, с койками, придвинутыми так близко одна к другой, что между ними едва-едва можно было протиснуться. В одной из ночлежек мы видели сотни четыре мужчин в последней стадии истощения. Здесь стояло такое зловоние от немытых тел, отсыревшей одежды и заживо гниющей человеческой плоти, что я рада была снова оказаться на свежем воздухе; в этой сырой, удушливой атмосфере меня едва не стошнило, на сердце лежала тяжесть от зрелища беспросветной людской нищеты.
Одна из ночлежек для женщин оказалась до того переполненной, что запоздавших некуда было поместить. В другом месте какой-то подвыпившей женщине отказали в ночлеге. Она свалилась прямо на улице и так и осталась лежать, точно куча тряпья. Я стала просить за нее управительницу и даже всучила ей какую-то сумму в виде пожертвования. Она объяснила, что пускать пьяных, когда не хватает мест даже для «достойных помощи клиенток», противоречит правилам. Но я не могла оставить несчастную на улице. Облегчить участь одного-единственного человека после всех ужасов, на которые я насмотрелась в ту ночь, — довольно-таки слабое утешение! Все-таки я настояла на своем, и мы не ушли, пока пьяная бедняжка не была водворена на койку.
Всю ночь, блуждая в лабиринте угрюмых смрадных зданий, я с моими проводниками пробиралась по узким переулкам и карабкалась по шатким лестницам во все эти общежития и ночлежные дома, где лондонские бедняки могли переспать ночь, если имели в кармане четыре или хотя бы два пенса, чтобы заплатить за койку. Некоторые из домов содержали организации вроде Армии спасения. Там старались поддерживать какое-то подобие чистоты и давали поесть. Другие же были простыми ночлежками, принадлежавшими домовладельцам в трущобах. Окинув отставного детектива — моего спутника — наметанным взглядом, они чаще всего отказывались давать сведения о своих постояльцах — о том, сколько их и на каких условиях содержится заведение.