ам.
Помню другую журналистку, Мэйзи Максуэлл, добрую и много помогавшую мне на первых порах. Однажды она спасла меня от крупной неприятности. Мы все ожидали Мельбу, которая впервые после возвращения из-за границы должна была появиться на приеме в саду у губернатора. Она запаздывала; мне пришлось, не дождавшись, позвонить в редакцию «Геральда» — иначе я не успевала к последнему выпуску. Но едва я сообщила, что Мельба не приехала, как в телефонную будку влетела Мэйзи, выпалила, что Мельба наконец появилась, и сообщила, как она одета.
Без сомнения, на следующий день я получила бы выговор, если бы информация о появлении Мельбы на приеме не попала в газету. Это было так похоже на Мэйзи — выручить подругу из беды, — она всегда отличалась великодушием и сердечностью.
27
После двух лет работы я стала ощущать, что журналистика мешает моим писательским планам. Правда, она дала мне неоценимый опыт дисциплинированности, научила точному и сжатому выражению мыслей, но меня уже начало одолевать беспокойство и чувство неудовлетворенности, потому что времени на ту работу, к которой я рвалась всей душой, не хватало.
Дела семьи поправились, я получала по тем временам вполне приличное жалованье. И внезапно я решилась — сама поражаясь своей смелости, с душой, трепетавшей где-то в самых пятках, — уйти из «Геральда». Начальство великодушно предложило мне оплаченный отпуск на полгода, если я пообещаю вернуться. Но, убедив себя, что сейчас решается вся моя литературная будущность, я собралась с духом и отказалась. К моему удивлению, после этого я получила чек на 90 фунтов. Я чувствовала: приняв его, я окажусь в долгу перед владельцами «Геральда», и вернула чек. Мистер Дэвидсон, тогдашний редактор «Геральда», вызвал меня к себе.
— Не будьте дурочкой, милая моя, — сказал он, отдавая мне чек. — Вы его заработали: это — признание ваших заслуг перед газетой, и с вашей стороны будет ужасно глупо воспринимать это как-то иначе. Так что садитесь и пишите теплое письмецо с благодарностью правлению. Да скажите мне спасибо, что я не позволил вам свалять дурака и отказаться от денег.
Я и вправду поблагодарила Маргаритку, как мы его звали. Он был прекрасным, добрым человеком и вполне понимал мое отношение к журналистике как к трамплину для прыжка на простор самостоятельного литературного творчества.
Когда он сказал, что не знает, кем меня заменить, я предложила Мэйзи Максуэлл; именно Мэйзи и вела с таким умением после меня женскую страничку «Геральда».
Очень быстро я обнаружила, что не могу заработать на жизнь, став свободной художницей и сочиняя рассказы и очерки для австралийских журналов и газет. Во время короткого моего отдыха в Сиднее я услыхала от одного журналиста-американца о щедрых гонорарах и большом спросе на рассказы в Соединенных Штатах. И вот, вооружившись его рекомендациями, с целым грузом своих произведений я пустилась в плавание через Тихий океан с намерением нанести лишь мимолетный визит Америке и вернуться домой если не богачкой, то хотя бы запродав несколько рассказов с надеждой увидеть их опубликованными.
Когда пароход встал на однодневную стоянку в Суве, с берега повеяло чем-то странно знакомым — теплотой и сухостью воздуха, запахами водорослей, копры, туземных циновок и деревьев гуава.
В задумчивости я шла вдоль длинной набережной, потом по городу, словно в душе моей сохранились какие-то воспоминания о них, и мне захотелось отыскать место, где находилась редакция «Фиджи таймс» в то время, когда там работал отец. С намерением навести справки я зашла в большое запущенное здание. Никого не было видно. Дом казался необитаемым. Я заглянула в несколько пустых комнат. И пока я стояла в одной из них, растерянно осматриваясь, откуда-то из внутренних помещений появился человек.
Я объяснила, что ищу.
— Да ведь вы стоите на том самом месте, где сидел ваш отец, когда здесь помещалась редакция «Фиджи таймс», — сказал он. — Сейчас она переехала. Я Гриффитс, сын владельца газеты.
Мистер Гриффитс пригласил меня в свой дом на скате холма и представил жене, а затем позвал и кое-кого из старых друзей отца.
— А, дочка Тома Причарда! — восклицали они, заходя в комнату, и, увидев меня, потом час, а то и два оставались на веранде, с которой открывался красивый вид на гавань.
Они вспоминали отца и давние времена, говорили о переменах, которые с тех пор произошли в людях и повсюду, о разных проблемах прошлого и настоящего. Кое-кто из этих старых друзей помнил Na luve ni Cava. Одна женщина, миссис Бачкоу, сказала, что очень любила эту девочку, и на память приколола к моему платью брошь с крупной фиджийской жемчужиной. В общем вечер прошел восхитительно. Островитяне были необычайно добры к незнакомой девице, неожиданно явившейся к ним, добры оттого только, что она родилась в этих местах и была дочерью Тома Причарда.
После дня экскурсий по Гонолулу мы отплыли, все увешанные гирляндами из тропических цветов, которые я с сожалением заставила себя бросить в голубые воды Тихого океана как дань морским божествам, и повернули к северу, вдоль западных берегов Америки, где попали в полосу тумана.
Многие пассажиры сошли на берег в Виктории, опасаясь столкновения на оживленной Ванкуверской линии. Но когда туман рассеялся и стал виден извилистый, похожий на фьорд вход в Ванкуверскую гавань, я порадовалась. Обрывистые склоны в темном одеяний лесов круто спускались к воде; клены в жарком блеске осеннего золота отражались в узком глубоком заливе, и над всем этим, прорезая ясную голубизну неба, поднимались одетые снегом, величественные пики Канадских гор.
28
Ванкувер, окруженный лесами, взволновал меня новизной впечатлений: он словно сошел со страниц Джека Лондона. Главную улицу, казалось, заполонили герои его романов — трапперы[39], золотоискатели с Аляски и лесорубы. Огни магазинов и ресторанов сверкали в утренней мгле. По реке шли плоты, сплавщики занимались своим опасным трудом, с севера дул холодный ветер, насыщенный запахом сырой древесины. Процветающий город щеголял новыми белыми зданиями, а между ними смиренно жались к земле старые, деревянные домишки — напоминание о поселке пионеров и о том, чем он обязан лесной промышленности.
К сожалению, я не могла лучше узнать город — на следующий вечер у меня был заказан билет на поезд в Нью-Йорк. Времени хватило только на поездку в горы по ту сторону гавани, где находилась индейская резервация.
Шофер машины, ожидавший у парома, лихо помчал нас по изгибам узкой дороги, поднимающейся в горы. Попутчиков у меня оказалось всего двое — девушка, сидевшая рядом с шофером, да дородная пожилая женщина на заднем сиденье возле меня. Она поминутно ахала и громко ругала шофера за то, что тот, не боясь риска, несся вверх и вниз по крутым дорогам на бешеной скорости.
— Он безумно влюблен в ту девушку, что сидит рядом, — сообщила она мне, — а она недавно вышла за другого. После ее свадьбы это у них первое свидание, и, судя по всему, ему наплевать, доберемся мы живыми до места или нет.
Страшновато было глядеть в бездну у края дороги и представлять, куда может занести нас один неверный поворот руля. Но водитель не обращал внимания на ужас моей соседки и ее угрозы пожаловаться на него. Ему словно доставляло удовольствие ее испуганное аханье и мольбы девушки, сидевшей рядом с ним. Так он и гнал сломя голову, пока не высадил нас у бревенчатой гостиницы, приютившейся в тени снежного пика. К тому времени стемнело и я изрядно промерзла, но в холле гостиницы жарко пылали в камине толстые бревна, языки пламени слабо отсвечивали на полированном дереве стен, и еловые ветки в больших кувшинах распространяли смолистый аромат. Сюда приятно было войти с холода, после автомобильной тряски, и встретить приветливую чету хозяев, которые от всей души старались устроить поудобнее нежданную постоялицу.
После горячего ужина, кофе и разговоров у камина я рассчитывала, что буду спать крепко. Но за окном, подобно пику Юнгфрау, поднималась в звездное небо снежная вершина, и я не могла оторвать от нее глаз. Не знаю, что тому виной — разреженный ли воздух или таинственность и красота гор, но заснуть мне удалось только под утро.
На следующий день я с огорчением узнала, что индейцы очень не любят допускать в резервацию посетителей. Уже случались всякие неприятные инциденты, и меня об этом предупредили. Когда я собралась погулять, постояльцы посоветовали мне не заходить слишком далеко в лес. Но, судя по всему, я все-таки вторглась в резервацию. Двое вполне кротких на вид молодых людей в европейском платье, назвавшихся индейцами, сообщили мне, что я нарушаю границы, и проводили меня обратно в гостиницу. Я стала объяснять, что приехала из Австралии — они явно впервые слышали о такой стране — и хотела бы узнать, как живут индейцы в этой резервации, ибо в моей стране очень мало сделано для коренных жителей. Молодые люди вежливо выслушали меня, но это не помешало им решительно выполнить свой долг, который, но-видимому, состоял в том, чтобы препятствовать чужакам совать нос в их владения.
Вечером в поезде я все жалела, что мне не удалось подольше пробыть в Британской Колумбии. Поездка в горы, доброта их обитателей, лесные богатства страны — сколько тут крылось новых тем и сюжетов! Но то была чуждая мне среда. Я знала — только долгие годы слияния с этой страной и ее народом помогли бы мне понять их, но я навсегда была уже связана с Австралией.
В Скалистых горах наш поезд задержала метель. Пришлось ждать, пока снегоочистители освободят пути от заносов. В купе стояла такая жара, что я то и дело выбегала глотнуть свежего воздуха на площадку, откуда меня упорно гнал проводник, уверяя, будто здесь человека легко может снести в сугроб, а там поминай как звали!
В результате задержек мы прибыли к месту пересадки на железнодорожные линии Соединенных Штатов с опозданием. Было два часа ночи, и поезд, с которым мне следовало ехать, давным-давно ушел. По словам проводника, следующий поезд в Штаты отправлялся лишь после полудня. Станция была безлюдна, если не считать двух носильщиков-негров. Я спросила, где тут можно устроиться на ночлег. Проводник ухмыльнулся и назвал адрес пансиона, где жил он сам. Сочтя за лучшее не пользоваться его советом, я приготовилась просидеть остаток ночи в зале ожидания. Вблизи не видно было жилья, но напротив станции виднелись огни — по всей вероятности, там помещалось кафе.