[40], хотя позднее они разошлись.
Помню, редактор «Английского ревю» Остин Харрисон сказал:
— Он (Кроули) говорит, будто он — одно из воплощений Люцифера, но сомневаюсь, чтобы он сам верил этому.
К счастью, у меня хватило здравого смысла держаться подальше от мистера Кроули и его фантастических теорий. Когда по собственной инициативе Кроули составил мой гороскоп, то сказал, что моим символом является «скрытый священный огонь». «Но, — добавил он тут же, — пожалуй, этот огонь скрыт слишком уж плотной завесой». В другой раз он полюбопытствовал, не пробовала ли я гашиш как средство оживления творческой фантазии. Я заявила, что не пробовала и не имею никакого желания это делать.
Только раз я наблюдала один из так называемых магических ритуалов. Сколько Кроули ни приглашал меня на «элевзинские таинства» и другие обряды, я отказывалась. Но когда Кроули сообщил мне, где должна происходить «месса Феникса», Робби, оказавшаяся более восприимчивой к теориям Кроули, стала упрашивать, чтобы я сводила ее туда.
Мне любопытно было поглядеть, что происходит на этих действах, но не хотелось давать Кроули и его приверженцам повод думать, будто они могут оказывать какое-то влияние на меня. И все-таки мы с Робби отправились по указанному адресу куда-то в унылый пригород; нас ввели в небольшую круглую комнату позади какой-то студии, размалеванную яркими демоническими картинами и называемую храмом. В центре храма стоял жертвенник с жаровней, в которой тлели угли; дымок от курений плыл по комнате. У стен на табуретках сидели люди — десятка полтора мужчин и женщин. Было темно, только слабо светилась жаровня. Потом жалобно запела скрипка, наигрывая странную мелодию.
Кроули был великолепен в черно-золотом одеянии египетского жреца; вместе с ним появился прислужник, красивый юноша в алой мантии. Они медленно двинулись по кругу, помахивая кадильцами с курением, и Кроули нараспев читал свои цветистые стихи-заклинания, обращенные к богу Ра. Круг за кругом проходили они; запах курений становился все удушливее. На мгновение Кроули замер передо мной, и я поймала взгляд его сверкающих глаз. Потом оба склонились перед жертвенником. Сверкнули ножи — капли крови выступили на руке у каждого и упали на алтарь; и снова жрец и прислужник закружили по храму. Я решила, что программа исчерпана, и нашла ее несколько скучноватой. Но тут из жаровни поднялась маленькая черная голова в красном колпаке. Голова все росла и росла, плывя вверх в клубах дыма от жаровни, и исчезла, словно пронзив потолок.
«Как они это делают?» — размышляла я, оглядываясь в поисках зеркала или каких-нибудь иных технических приспособлений; само собой, я была уверена, что все видели то же самое.
Однако в студии после конца церемонии, когда всем участникам полагалось делиться впечатлениями, никто почему-то не упомянул о странной голове, появившейся из жаровни. Я была поражена, но твердо решила не поддаваться наваждению. Одна из женщин призналась, что видела синие звезды. Только и всего. Кроули сказал, что божество присутствовало во время обряда, но, видимо, не пожелало никому явиться.
По пути домой я сказала Робби:
— Послушай, а ты видела, как из жаровни появилась голова?
Но Робби сказала, что ничего такого не видела. Тогда, взяв с нее обещание не говорить этого Кроули и его компании, я описала ей, что мне померещилось; как я и подозревала, Кроули прибегнул к помощи гипнотического внушения. Но Робби все-таки проболталась о моем «видении» одному юноше из окружения Кроули.
Ко мне примчалась взволнованная посланница Кроули.
— Вы должны немедленно пойти к Учителю, — сказала она. — Вы единственная, кому божество явилось во время мессы. Это знак того, что вы избраны божеством для общения с нами.
Мне запомнились эти ее слова; и еще она нарисовала передо мной радужную перспективу — стать сначала новообращенной, а в конце концов ни больше ни меньше как жрицей Серебряной Звезды.
Но я твердо решила не иметь больше никакого отношения к Кроули и его мистическим действам с их атмосферой нездоровой чувственности и декадентской истерии.
— Скажите мистеру Кроули, что мне было очень любопытно узнать, чего можно достигнуть с помощью курений и гипнотического внушения. Но я материалистка. Я не верю в сверхъестественное. Разум и логика подсказывают мне, во что надо верить.
Этим и завершилась история моего знакомства с Кроули и «Равноденствием».
Временами в моем полуподвале становилось сыро и сумрачно, как в темнице. Слабый огонь, который давали угли в крошечном камине, почти не грел. Я пустилась на розыски дровяного склада, чтобы запастись дровами и перестать мерзнуть.
— Дровяной склад? — Люди только удивленно таращили глаза в ответ на мои расспросы.
— Ну да, место, где продают дрова, — пыталась я им втолковать.
Судя по всему, в Лондоне таких мест не было. И когда на улице появился человек с тележкой, покрикивавший: «Вязовые поленья, шесть пенсов штука», я бегом бросилась за ним и купила столько, сколько могла унести. Но поленья оказались сырыми и никак не горели. Я едва не разревелась, тщетно пытаясь развести огонь. Гаснущее пламя казалось символом всех моих лондонских неудач на поприще литературы.
Несколько рассказов и статей были опубликованы — маловато для того, чтобы рассеять призрак грозившей мне нищеты. День за днем, неделя за неделей рукописи продолжали возвращаться в сопровождении редакционных бланков с неизменным: «К сожалению, не подходит».
Самнер Лок, выглядевшая юной, почти девчонкой, тоже не могла похвастаться удачами. Когда редактор одного журнала, к которому она ухитрилась прорваться на прием, снисходительно заметил: «О да! Для начала рассказы недурны. Вы подаете надежды». — Самнер не сдержалась. «Уважаемый! — воскликнула она. — Я уже шесть лет живу этими надеждами».
Не теряя бодрости, Самнер мужественно пробивала себе дорогу. В конце концов она победила в конкурсе на лучший рассказ, и это открыло перед ней двери многих изданий.
Я решила искать постоянное место.
Однажды я в полном отчаянии возвращалась домой по набережной после долгого и безрезультатного скитания по редакциям. Холодный серый день уже клонился к вечеру; в туманной дымке капал дождь, и как-то незаметно у меня из глаз закапали слезы.
По краю мостовой медленно тащился древний закрытый кэб. Возница окликнул меня. Я покачала головой.
— Извините, — сказала я. — У меня нет денег.
— Какие еще деньги, — послышалось в ответ. — Я ж еду домой. Полезайте, полезайте, все одно по пути.
Его добрый голос и приветливое лицо, словно теплый луч, обогрели меня. Я села в кэб, и старик довез меня до дома. Поблагодарив, я попыталась всунуть ему в руку шиллинг. То был драгоценный шиллинг, если учесть, как мало их у меня осталось. Но старик не взял денег и уехал как ни в чем не бывало, понукая лошадь, точно не видел в своем поступке ничего необыкновенного.
Этот порыв доброты, исходивший, казалось, из самой души народной, развеял мое уныние. Я готова была бороться дальше.
Примерно в то же время я пришла к заключению, что раз Карлейль, будучи молодым и непризнанным писателем, мог сидеть на одной овсяной каше, то ничто не мешает мне последовать его примеру. Сказано — сделано: утром, днем и вечером я питалась только овсянкой, пока в один из своих визитов Робби не застала меня в постели со страшной резью в горле. Она тут же позвала врача. Надо быть сумасшедшей, сказал врач, чтоб вообразить, будто в Лондоне можно существовать на одной овсянке; он прописал мне месяц деревенского воздуха и здорового питания и никакой овсянки!
Потеряв изрядную долю самоуверенности, я вновь поехала к своим милым родственникам в Хантингдоншир. Они хоть и не одобряли моей независимости, пренебрежения условностями и радикальных взглядов, но всегда относились ко мне как к блудной дочери и встречали с большой сердечностью. На этот раз я прожила у них около трех месяцев.
Мне отвели комнату, известную под названием «кабинет Катти». Там я работала по утрам, а в одиннадцать часов, считая, что мне пора подкрепиться, Сисс приносила туда стакан вишневой наливки. Наливка была восхитительна, но после нее меня одолевала лень и клонило ко сну, больше хотелось мечтать, чем сражаться с непокорными строчками. А днем — прогулка на лодке по Оуз, широкой серебристой реке, которая медленно текла меж низкими зелеными берегами, или отдых с книжкой в руках на поляне под цветущими липами, невзирая на ос, пировавших среди пахучих соцветий. Я могла бы жить в «сладком безделье» в этом величественном старом особняке, бродя по саду и окрестным лесам, если бы мне хоть ненадолго удалось позабыть о моих лондонских неудачах.
Но напряженная, трудная борьба тысяч людей за хлеб насущный, кипевшая там, в огромном городе, не выходила из ума. Шум ее, казалось, не долетал до Хантингдоншира. Однако поблизости стоял дом, в котором когда-то жил Кромвель. Я напомнила себе, что этот сельский уголок, столь тихий и мирный сегодня, в свое время был центром восстания против божественной власти королей, мятежной колыбелью демократии. Крестьяне и крестьянки окрестных деревень, по сей день живущие под соломенными крышами, думалось мне, вполне могут быть потомками боевых сподвижников Кромвеля, хотя с виду кажется, будто уже никогда не вспыхнет в них искра старого пламени.
По словам местного врача, сельскохозяйственные рабочие в округе получают такое нищенское жалованье, что вкус мяса почти не знают в их домах, и розовощекие детишки, которые играют у меня на глазах возле живописных домиков, во время эпидемий мрут как мухи, потому что из-за плохого питания организм их не может сопротивляться болезням. Да, контраст между богатством и бедностью и здесь поражал не меньше, чем в трущобах Лондона.
Из всех моих радикальных идей дядя Джим одобрял только одну — о праве голоса для женщин. В Хантингдоншире эта идея пока не пользовалась особой популярностью. Правда, по мнению дяди, право голоса следовало дать только состоятельным женщинам, о распространении этого права на всех совершеннолетних он и слышать не хотел. Общественно-политический союз женщин добивался тех же прав, которые предоставлялись мужчинам. Это означало определенный имущественный ценз. По этому вопросу мнения в союзе разделились: Кристабель и миссис Панкхерст придерживались первоначальных требований, а миссис Петуик Лоуренс стояла за предоставление прав всем совершеннолетним. И тогда самым острым стал вопрос: кто вы — «Панк» или «Пет». Я присоединилась к «Петам»; но все это произошло уже после моего первого публичного выступления в том же Хантингдоншире.