Как-то целое общество собралось вокруг длинного стола, за которым в «Вязах» обычно пили чай, и священник одного из соседних приходов между прочим заметил:
— Если б моей жене взбрело в голову пойти голосовать, я не пустил бы ее домой.
Бедная старушка жена, вырастившая ему целый выводок детей, слушала со смиренной улыбкой и выражением полной покорности.
Я возмутилась.
— Как вы можете говорить такие ужасные вещи! — воскликнула я. — Мы в Австралии считаем, что женщины имеют такое же право голосовать, как и мужчины.
— Это как же понимать? — вопросил священнослужитель. — Значит, всякая девчонка вроде вас может голосовать против меня?
— Разумеется, — заявила я. — Я совершеннолетняя и на последних выборах голосовала за кандидата, чью политику я одобряю. Мой отец голосовал за другого кандидата.
Где это видано, чтобы жена или дочь получили возможность голосовать да еще вопреки его воле! Старый троглодит пришел в ярость. Он принялся громить женское равноправие, объявил, что оно разрушит «святость семейного очага», вызовет раздоры в семьях, подорвет авторитет отца.
Я заверила его, что, когда женщины в Австралии получили право голоса, ничего подобного не произошло да и не могло произойти, разве только если отец — деспот, который требует раболепного подчинения любой своей прихоти. А в таком случае для раздоров найдутся причины и без голосования. У одного моего знакомого — жена и пять дочерей. И он гордится тем, что они серьезно относятся к своему гражданскому долгу и уважают мнение друг друга, если на выборах поддерживают разных кандидатов. Он стоял за лейбористов, а его жена и одна из дочерей — за консерваторов.
Оба мы слишком горячились, но спор заинтересовал и остальных гостей; некоторые, в том числе одна молодая женщина, супруга юриста, стали задавать робкие вопросы. Позже я принесла извинения дяде Джиму за то, что взбаламутила все общество.
К моему удивлению, он только посмеялся да еще добавил, что получил удовольствие, наблюдая, как я задала жару старине такому-то.
Гораздо хуже было другое — супруга юриста предложила мне через Сисс выступить на собрании «Лиги Примроуз» в Сент-Ив. Предстояла дискуссия «о влиянии женщин на ход истории». Противница избирательного права для женщин намеревалась защищать положение, будто женщины всегда оказывали вредное влияние на ход истории. Не возьмусь ли я быть оппоненткой?
Поначалу я испугалась: ведь мне никогда не приходилось выступать публично, я понятия не имела о риторике, паузах, ритме и искусстве подчинять себе слушателей. В назначенный день, стоя на сцене убогого зала, я дрожала от волнения и аудитория плыла перед моими глазами; но меня так возмутили слова докладчицы, что я позабыла все свои страхи и смело ринулась отстаивать женское равноправие.
Моя противница, старая дева, с редким ожесточением громила равноправие. Ссылаясь на Дюбарри и других прославленных куртизанок, она распространялась о гибельном влиянии, которое женщины — любовницы монархов оказывали на дела государств; из-за женщин, говорила она, загубили свою карьеру такие люди, как Нельсон и Парнелл. Я с несколько наивной иронией поздравила противницу с тем, что она привела совершенно неоспоримый довод, почему женщины должны воздействовать на общественные дела не красотой и обаянием, а иными средствами.
Родственники мои были очень довольны, когда аплодисменты и резолюция собрания подтвердили успех моего первого опыта на поприще ораторского искусства. Но я-то понимала, что обязана этой честью не себе, а слабости доводов противницы.
Друзей в Лондоне немало позабавил мой рассказ об этом подвиге; оказывается, «Лига Примроуз» была самым консервативным из женских союзов в Англии.
Из приятной расслабленности этих летних дней в Хантингдоншире меня вывел поход голодающих. Сотни безработных голодных людей двигались через всю страну из северных городов, чтобы пройти перед зданием палаты общин. И когда делегаты появились в парке у величественного особняка дяди Джима, прося пожертвовать голодным хоть немного еды или денег, тот выгнал их с пустыми руками. Он был богатым человеком и легко мог бы накормить многих; но вместо этого пригрозил спустить собак, если просители немедля не уберутся. С болью в сердце я смотрела на обтрепанные унылые фигуры, бредущие от дома к воротам. Сердце мое было с ними. Я на себе испытала весь ужас голода и безработицы, и мне было стыдно за эту жизнь в довольстве и комфорте, которые по справедливости следовало бы разделить с ними. Ко мне здесь всегда относились с лаской и любовью, но ни дядя Джим, ни Сисс не питали сочувствия к людям, защищающим свое право на труд и справедливое вознаграждение за него; они не понимали, какое отчаяние и страх толкает людей на борьбу за лучшую жизнь.
— Из-за таких вещей и начинаются революции, — сказала я дяде, когда он с довольной усмешкой вспоминал, как «выгнал взашей этих зарвавшихся делегатов».
Вскоре после этого я возвратилась в Лондон.
30
Еще несколько недель прожила я в своем подземелье, а потом пришло радостное известие — освободилась квартира на верхнем этаже. Точно на крыльях взлетела я по шести лестничным маршам со всем своим имуществом. Квартира мне очень понравилась — из окон не видно было ни одной крыши. Только деревья парка Инвалидов, река и на том берегу — вершины деревьев парка Баттерси. Изумительное было место: до Флит-стрит рукой подать, кругом тишина и спокойствие, и в то же время чувствуешь себя частью кипучей жизни Лондона.
Когда Самнер Лок, вскарабкавшись по лестнице, впервые пришла ко мне на новую квартиру, она сказала, отдуваясь:
— Ну как, Всевышний дома?
А глянув из окон, все ахали и удивлялись, как удалось мне отыскать такое орлиное гнездо.
В Хантингдоншире я видела, как люди драли ивовую кору на берегах Оуа, и, заинтересовавшись, расспросила их об этом промысле, не менее древнем, чем сама история Англии. Написанный на этом материале очерк был одним из первых, которые я пустила по редакциям, когда вернулась в Лондон. Несколько раз его возвращали обратно. Тогда, совсем отчаявшись, я пошла к редактору вечерней газеты «Глоб». У него нашлось время принять меня.
— Этот очерк отвергнут почти всеми лондонскими газетами, — сказала я. — Не могли бы вы прочесть его и, если он вам не подходит, сказать почему?
К моему удивлению, он тут же, при мне, бегло просмотрел рукопись; потом с улыбкой глянул на меня.
— Хороший материал. Мне нравится. Можете вы подкинуть нам еще два-три очерка, вроде этого, живые, с местным колоритом?
И он еще спрашивает! Словно гора свалилась с моих плеч. Но, сдерживая ликование, я ответила как ни в чем не бывало: «Думаю, что смогу».
И с того дня все пошло по-иному. Мои статьи стали появляться в «Стар», «Дейли кроникл», «Уикли диспэтч», «Дейли геральд», «Инглиш ревю» и других газетах. Главный управляющий «Стар» и «Дейли кроникл» пригласил меня к себе и предложил штатную работу в редакции. Но я к тому времени уже раздумала поступать в штат, не хотела заниматься будничной газетной работой. Ведь у меня была возможность свободно выбирать темы; к тому же я рассчитывала выкроить наконец время и засесть за книгу.
Прошло несколько месяцев, и изрядное число газет и журналов стали присылать мне чеки вместо прежних ненавистных бланков со стандартным: «Возвращаем с благодарностью». Похоже, что я выиграла свой первый бой, думала я, когда мальчишки-курьеры из «Кроникл» или «Уикли диспэтч» стали приходить ко мне на дом за статьями. В одну из недель я заработала двадцать фунтов. Такое случалось не каждый раз и даже не слишком часто, но было утешительным свидетельством того, на что я способна.
Мне удавалось находить для своих статей темы, необычные по тому времени. Помню описание сбора лаванды; очерк так понравился выращивавшим ее фермерам, что они прислали мне мешок свежесобранной лаванды. Много месяцев мое жилище было наполнено ее благоуханием. Как-то в поле я увидела старую женщину, она рвала ромашки у дороги; я подошла, и мало-помалу старушка поведала мне целую повесть о всевозможных хворях, которые излечивает этот цветок. И материалом для следующей моей статьи стали целебные травы полей и лесов Англии. И еще я написала о цветочницах, торгующих на Пиккадилли и Оксфорд-Сэркус.
— Нас девять, и все, кроме одной, — вдовы, — сообщила мне неунывающая пожилая цветочница на Оксфорд-Сэркус. После моих статей покупатели валом повалили к цветочницам. Само собой, женщины были довольны и всякий раз, завидев меня, непременно останавливали, чтобы поболтать и приколоть розу к моему платью. Зато интервью с молодой женщиной, которая задалась целью организовать союз домашней прислуги, и мои замечания насчет того, как английские хозяйки обращаются со служанками, не пользовались такой популярностью.
А был случай, когда я, можно сказать, подвела своих коллег.
В Лондоне одновременно находились две знаменитые американки: преподобная Анна Шоу и Шарлотта Перкинс Гилман.
Преподобная Анна Шоу была первой женщиной-священником, появившейся на нашем горизонте. А книги Шарлотты Перкинс Гилман раскрывали бесправие женщин и несправедливости, которым они веками подвергались «в мире, созданном мужчинами». Книги эти требовали признания материнства «высшим назначением человека», защищали необходимость политического, экономического и социального равноправия женщины, дабы она могла свободно осуществлять свои функции и бороться за улучшение общественных отношений.
Шарлотта Перкинс Гилман считалась тогда одной из самых блестящих феминисток — выдающейся писательницей, поэтессой и социологом того времени, которое получило название «века женщин». Но, человек застенчивый, она терпеть не могла газетной шумихи; никакой силой нельзя было ее заставить сфотографироваться для печати или дать интервью.
Я понятия не имела об этом, так же как и о том, что половина журналистов Лондона охотятся за ней, когда редактор одной вечерней газеты призвал меня в свой кабинет и предложил провести «небольшую беседу» с преподобной Анной Шоу, а заодно и с Шарлоттой Перкинс Гилман.