— Приходится напоминать им, что как-никак война идет, — заметил один.
— Что правда, то правда! — воскликнул другой. — Сегодня утром какая-то старушенция говорит мне: «Друг мой, неужто вы ранены?» — А я ей: «Да нет. Я эту штуку, — он коснулся своей повязки, — для смеха ношу».
По сравнению с немногими оставшимися в городе мужчинами австралийцы, одетые в мундиры, выглядели людьми другой расы. Великолепно сложенные, загорелые и самоуверенные, ребята из легкой кавалерии гордой поступью шествовали по улицам, лихо заломив украшенные перьями эму шляпы. Все они недавно выписались из госпиталей после ранения и получили отпуск перед тем, как возвратиться в Палестину; трудно было поверить, что это и есть остатки полков, которые понесли тяжелые потери в Галлиполи, и им еще предстоит продолжать упорные бои в пустыне.
В последние недели моей жизни в Лондоне начались налеты цеппелинов. Однажды я уже ложилась спать, когда, глянув в заднее окно, увидела, что над крышами домов маячит нечто вроде огромной светящейся сигары. Потом, воспламеняясь в воздухе, стали падать круглые шары. В мою дверь забарабанили, требуя, чтобы я немедленно спустилась в подвал. Я побежала вниз. Находиться в верхних этажах считалось опасным, да и район наш вполне мог привлечь внимание немцев — ведь рядом были Челсийские казармы.
Когда я спустилась в подвал, там было уже полно жильцов. Две старые девы, которые жили этажом ниже меня, больше всего беспокоились о своем коте. Они посадили его в закрытую корзину и непрестанно успокаивали, бормоча:
— Все в порядке, Билли, Не бойся. Здесь в нас бомбы не попадут.
Восьмилетний мальчик, дрожащий от ужаса, едва дыша пролепетал:
— Вот вырасту, перестреляю всех немцев, каких увижу!
Его сестренка, девочка лет одиннадцати, совершенно спокойная и нисколько не испуганная, презрительно оглядела храбреца.
— Как же, — заметила она. — А немцы, что ж, так и будут стоять и ждать, пока ты их перестреляешь?
Налеты цеппелинов участились, и город сильно пострадал от бомб. Бомба попала в Адмиралтейскую арку, недалеко от нас, были разрушены здания и целые улицы в районе Стрэнда. Немецкие военные суда вели обстрел прибрежных городов. Появились первые жертвы. Лондон на себе почувствовал удары войны и начал понимать, что война никого не щадит и обрушивает смерть на женщин, детей, на все гражданское население без разбору. Веселые добродушные лондонцы, спокойно воспринимавшие поражения за границей, стали хмурыми и угрюмыми, глядя, как цеппелины один за другим уходят целыми и невредимыми, оставляя после себя дымящиеся развалины, убитых и раненых.
Как-то днем полковник Тодд из десятого западноавстралийского полка легкой кавалерии пригласил меня на чай в королевский клуб автомобилистов. День стоял великолепный, солнечный, внизу, под террасой, пышно цвела сирень и золотой дождь. Полковник представил меня молодому офицеру-австралийцу, которым очень гордился, — в то время я еще не знала почему. Раненный в плечо лейтенант Хьюго Троссел накануне вечером прибыл из Галлиполи, ему должны были сделать операцию.
Потом Хьюго признался, что влюбился в меня в тот самый миг, когда я шла к нему навстречу по террасе. Да и мое обычное равнодушие было поколеблено неотразимой жизнерадостностью и обаянием этого молодого офицера.
— Давайте как-нибудь покатаемся по Роттен-роу, — весело предложил он после нескольких минут разговора. — Вы, конечно, умеете ездить верхом. А лошадей я достану.
— Но у меня нет амазонки, — возразила я.
— Не беда, — настаивал Хьюго. — Можно обернуть одну юбку вокруг одной ноги, а вторую — вокруг другой, и получится как раз то, что надо.
— На роу женщинам не полагается ездить по-мужски, — объяснила я. — Это просто парад лошадей и наездников с соблюдением всех правил приличия и верховой езды.
На это Хьюго заявил радостно:
— Вот мы и покажем им, как ездят верхом австралийцы.
Помня переполох, который поднял на Темзе Гарри, когда показывал, как австралийцы умеют грести, я не очень-то стремилась вызвать сенсацию на Роттен-роу, но умерить восторг Хьюго от предвкушения этого события я оказалась не в силах. К счастью, дальше разговора дело не пошло, так как он на следующий день должен был лечь в госпиталь, а я через несколько недель возвращалась в Австралию.
Но с первой же встречи мы почувствовали смутное влечение друг к другу. Хьюго отвез меня домой и взял с меня обещание навестить его в госпитале. Полковник Тодд был встревожен — ему это показалось любовью с первого взгляда. Человек грубоватый и прямолинейный, он тут же объявил:
— Можете обручиться с ним, если вам хочется, но замуж за него не выходите, пока не кончится война.
Но я и не помышляла об обручении с кем бы то ни было и, само собой, не могла вообразить, что Хьюго в мыслях зашел так далеко.
В то время как раз были опубликованы «Пионеры», и Хьюго жаждал прочесть мою книгу. Но прежде чем мы встретились с ним снова, в газетах появилось сообщение о том, что его наградили Крестом Виктории.
Я поздравила его телеграммой и тут же совершенно забыла о нем, потому что мне вдруг как снег на голову свалился братец Найджел, прибывший из Дарданелл с плавучим госпиталем. Едва успев сдать квалификационные экзамены и стать врачом, он тут же добровольно вступил в армию. Автоматически он получил звание капитана, и форма чрезвычайно ему шла. Я была несказанно счастлива видеть его и вместе с ним радовалась благополучному завершению его долгой борьбы за диплом, хотя мысль об опасностях, ожидающих брата, несколько умеряла мою радость.
Я постелила Найджелу в холле своей квартиры, и нам удалось провести вместе несколько счастливых дней, пока его не вызвали на судно.
А потом ко мне явился полковник Тодд и рассказал, что из-за запущенной раны у Хьюго внезапно начался менингит. В бреду он говорил обо мне, но, по словам полковника, идти в госпиталь мне не следует, пока Хьюго не разрешат принимать посетителей. Вскоре раздался телефонный звонок из госпиталя.
— Один раненый австралиец очень огорчен, что вы не навестили его, — сказала сестра. — Для него будет полезно, если вы придете в госпиталь.
Разумеется, я немедленно помчалась туда; Хьюго, довольно бледный, с головой, обмотанной теплым шарфом, все еще не вставал с постели, и мне стало совестно. Смущение мое усилилось, когда, схватив меня за руку, он сказал:
— Отчего вы раньше не приходили? И даже не написали ни слова?
Я рассказала о неожиданном приезде Найджела и о том, что говорил мне полковник Тодд. Вскоре мы уже непринужденно болтали о том о сем, словно тайное влечение, притягивавшее нас друг к другу, не требовало никаких объяснений.
Хьюго читал тогда «Пионеров», и я ожидала от него каких-нибудь лестных замечаний. Вместо этого он сказал:
— У вас там ошибка в первой же строчке!
— Какая же? — спросила я.
Хьюго объяснил, что я спутала крытую пролетку с фургоном. Но у такой пролетки два колеса, а у фургона четыре. Я призналась, что понятия не имела об этом различии; но издатель специально просил меня употребить слово «фургон», так как, по его словам, английский читатель не знает, что такое «крытая пролетка».
Потом к нам присоединился Рик, брат Хьюго, года на два старше его. Рик тоже лежал в госпитале после ранения, но уже выписался; через несколько дней ему предстояло выехать в свой полк в Палестину. Братья любили друг друга, как Давид и Ионафан. Рик, красивый мужчина, выше Хьюго и шире его в плечах, обладал теми же типично австралийскими качествами, которые меня восхищали в них обоих, — мужественностью, прямотой и бесстрашием кавалеристов, умеющих справляться с людьми и животными, непринужденным изяществом осанки и манер — всем, чего так не хватало лондонским моим знакомым.
— Да, побольше бы нам вот таких мужчин для улучшения породы, — заметил как-то один старый иссохший генерал, критически оглядев Рика.
Но Рику не пришлось улучшать породу. Он был убит несколько месяцев спустя во второй битве под Газой.
Хьюго рассказал мне о сражении, в котором получил рану, и об атаке на Рассел-Топ, когда был ранен Рик. Об этих боях я слышала и от полковника Тодда. Он горячо возмущался тем, что, несмотря на его протесты, в катастрофе на Рассел-Топ было бессмысленно принесено в жертву столько жизней, и с восхищением говорил о бое, который вел Хьюго на шестидесятой высоте.
Я решила написать статью для австралийской печати на материале рассказов полковника Тодда и Хьюго. Но для начала я отправила Хьюго письмо с просьбой ответить на несколько вопросов — по его подсчетам, на девятнадцать. Поступок, прямо скажем, довольно жестокий в тех обстоятельствах.
В ответ на первый мой вопрос Хьюго написал: «Большинство ребят уже около 13 недель торчали на полуострове и порядком выдохлись, когда я прибыл в Анзак (5/VIII 15). До этого я оставался в Египте с полковыми лошадьми, партией выздоровевших раненых и подкреплением (у нас в полку их еще называют «крепышами»). Потом 7 августа мы предприняли эту дурацкую атаку (начальство вряд ли одобрит такое определение — они предпочитают другое, правда, на ту же букву, и называют атаку «достославной»), которая стоила нам примерно половины нашего прекрасного полка и почти целиком погубила восьмой полк (Виктория), причем нам не удалось пустить кровь ни одному турку. Наша третья бригада легкой кавалерии состоит из восьмого, девятого и десятого полков (Виктория, Южная Австралия и Запад). Но, по-моему, Мак-Бин довольно верно описал все дело в А. Б. («Австрало-азиатский британец», Лондон), в одном из недавних номеров. Я не читал статьи, только просмотрел ее и предпочел лучше думать о той реке в лунном свете, девушке на берегу, о ее «холодных руках» и всем, что отсюда, естественно, следует. Я проснулся, обнаружив, что надо мной жужжит москит и «Бабетта» щупает мой пульс и удивляется, с чего это он участился — накануне был 82, а теперь 112? Но какой во всем этом прок, ведь вы все равно давно позабыли, что писали мне о реке и москитах, к тому же это только первый вопрос, и надо мной еще висят остальные восемнадцать.