— Просто неприлично и отвратительно писать пьесы на такую тему, — сказала тетушка Лил.
Мама согласилась с ней, хотя не читала и не видела эту пьесу.
— Но молодые люди должны знать о венерических болезнях и об их последствиях, — возразила я. — И ты тоже должна была рассказать мне об этом, — обратилась я к маме, — ведь я ничего не знала, когда уезжала из дому.
— Я и сама не знала, — призналась мама. — И ты тоже, Лил, — добавила она горячо. — Я и теперь-то не очень много знаю. Только недавно и услышала, что бывают такие болезни.
Обе они были такие простушки — полные пожилые женщины, а в делах этого порочного света смыслили не больше младенцев. В области пола все их страхи ограничивались слухами о «белых рабынях».
Я рассказала им, как одна моя знакомая в Лондоне впервые просветила меня насчет сифилиса, гонореи и половых извращений. Ее собственная судьба была трагичной. Ей было шестнадцать, когда друг ее отца стал за ней ухаживать, соблазнил ее и заразил гонореей. Когда же она обнаружила, что больна, и узнала причину болезни, он только усмехнулся и сказал ей: «Множество женщин болеют этим».
Он ничем не помог ей. Она же боялась огорчить родителей и ничего им не сказала, а открылась только мужу сестры. Он отвел её к специалисту, и она лечилась несколько лет. Когда эта очаровательная девушка подросла, у нее были другие романы, и она вовсе не заботилась о том, что может заразить мужчину, потому что ведь «мужчина ее этим наградил», по собственным ее словам.
В ту пору, когда я познакомилась с ней, она все еще не теряла надежды вылечиться, но тогда не было средства против этой болезни. Один из ее любовников покончил с собой, узнав, что он заразился. Но она не хотела верить, что повинна в его смерти. И это не помешало ей заводить новые романы и мечтать о том дне, когда ей попадется мужчина, который «полюбит ее по-настоящему, женится на ней, и у них будут дети».
Эта история привела в ужас маму и тетушку Лил. Они даже не могли представить себе, что приятельница моя была самая обычная смазливенькая девушка, которая нежно любила своих старых родителей, только она никак не хотела признать себя «порченой».
Мама и тетушка Лил были обе, что называется, культурные женщины, интересовались литературой, искусством и музыкой. Они жили тихо, никогда не преуспевали, но всегда довольствовались кружком старых друзей и родственников и консервативными идеями, унаследованными от родителей. Они понятия не имели об эволюции материи, о возникновении капитала или об общественном строе. Они искренне считали, что научные открытия и вообще всякие премудрости и науки выше их понимания.
Но они с детским любопытством и удивлением слушали, как я развиваю перед ними какие-нибудь теории, почерпнутые мною из книг и из собственного опыта; при всем том они с недоверием относились ко всему, что затрагивало их религиозные взгляды и традиционные условности.
— Старые взгляды и обычаи меня вполне устраивают, — говорила в свое оправдание тетушка Лил.
— Катти довелось узнать больше, чем нам с тобою, Лил, — спокойно отвечала ей мама. — Может, нас-то старые взгляды и обычаи устраивают, но она принадлежит к другому поколению.
Так мама примиряла мои непривычные для нее взгляды с собственными понятиями о справедливости. Она проявляла много мудрости, такта и доброты, веря в искренность моих убеждений даже тогда, когда не сочувствовала им сама и не могла их понять. В своей любви и верности она всегда вставала на мою защиту, когда кто-нибудь в ее присутствии осмеливался критиковать мои взгляды и поступки.
Проходя однажды вечером по мосту Принца, я увидела первые плакаты, сообщавшие о революции в России. Итак, свершилось. Сбылась мечта изгнанников, с которыми я некогда встречалась в Париже. В тот вечер небо среди облаков сияло золотом и все вокруг было пронизано золотистым светом. Мне в состоянии радостного и головокружительного возбуждения это показалось добрым знамением. Я не сомневалась, что революция — это событие, которое должно потрясти мир. Я чувствовала, что события, свершившиеся в России, должны оказать влияние на жизнь людей во всех странах, однако я тогда еще плохо представляла себе, каким образом революция найдет свое завершение в социалистическом государстве.
Из нападок печати на Ленина, Троцкого и вообще на большевиков можно было понять, что все эти люди руководствуются теорией Маркса и Энгельса. Не теряя времени, я приобрела все их сочинения, какие только можно было достать в Мельбурне, и засела за их изучение. Наши споры с Кристианом, Иэрсменом и Баракки только подтвердили мое мнение, что из всех теорий, с какими мне довелось познакомиться, она единственная дает разумную основу для преобразования нашей социальной системы.
Это открытие просветило мой разум. Оно давало ответ, которого я уже давно добивалась, давало убедительное объяснение богатству и власти, господствовавших над нашей жизнью, их происхождению, развитию, а также тому, каким образом в процессе эволюции общества они могут быть направлены на улучшение благосостояния большинства народа, чтобы избавиться от нищеты, болезней, проституции, предрассудков и войн; чтобы люди всего земного шара жили в мире и стремились усовершенствовать жизнь на этой планете.
36
Письма Алана были написаны химическим карандашом и так выцвели, что сейчас их трудно стало читать; но все же я перечитываю их снова и снова, и каждый раз меня охватывает возмущение против военных властей, которые с такой легкомысленной и ненужной жестокостью отнеслись к нему и многим ему подобным, лучшим и достойнейшим сынам Австралии, из самых высоких побуждений добровольно вызвавшимся жертвовать своей жизнью во имя дела, которое они считали правым.
Этих людей, которых так лелеяли и любили их матери, по прибытии во Францию погрузили, точно скот, на платформы, где «могли свободно разместиться пятнадцать человек, но куда запихнули по сорок». Алан вовсе не жаловался, однако вот что он написал мне:
«Я сидел на вещевом мешке и решил не менять позы, потому что если бы я вытянул ноги, поверх протянулся бы еще чуть не десяток. Спать мне пришлось очень мало. Я понимал, что если усну так, как сидел, обхватив колени руками, то непременно свалюсь на тех ребят, которые лежали рядом со мной. В конце концов я застыл в этой позе, точно скрюченный старостью, и потом, чтобы избавиться от боли в спине, мне пришлось немало простоять выпрямившись. Но даже тогда неосторожностью с моей стороны было приподнять одну ногу, чтобы, стоя наподобие аиста, дать ей отдохнуть, потому что стоило мне сделать это, люди, распластанные вокруг, немедленно втискивали свои скорченные тела на освободившееся место, заполняя каждый дюйм. Поэтому, подняв ногу, не так-то легко было поставить ее обратно. На этих платформах нам пришлось два часа ждать отправки и потом провести еще восемь часов в дороге, так что выгрузились мы только назавтра, в половине девятого утра, усталые, одеревеневшие и голодные.
На станции было помещение Ассоциации христианской молодежи, где мы отдохнули и получили наконец долгожданную чашку чаю, после чего двинулись пешком к казармам. Нам пришлось шагать два часа по довольно красивой местности; вокруг, насколько хватал глаз, тянулись посевы, а кое-где под купами деревьев стояли крестьянские дома, которые здесь разбросаны среди полей, а не образуют деревни, как в других странах. Однако казармы, наверно, повсюду располагаются в самых грязных местах. Люди тут, вероятно, главным образом занимаются разведением свиней; это крупные, тощие твари грязно-розового цвета, похожие на уродливых телят, они есть в каждом хозяйстве и копошатся в навозных кучах, которых так много на задних дворах.
Наш барак — это сарай, окруженный постройками поменьше — курятником, свинарником и т. п. Здешние петухи, кажется, имеют привычку кричать каждые четверть часа от захода солнца до рассвета. Те петухи, что обитают за нашей стенкой, являют собой в этом смысле редкий образец последовательности, и если бы эти бедняги могли хоть что-нибудь понять из дружного хора проклятий, адресованных им, они, без сомнения, издохли бы в страшных муках.
Мне, впрочем, кажется, что, несмотря на свиней и домашнюю птицу, этот барак чуточку получше прежнего. Меньше щелей в стенах, пока еще не завелись крысы, а на полу постелена солома, в которой, по всей вероятности, кишит какая-то живность, но это уже мелочи. Окна с одной стороны выходят на двор, где свалена куча навоза, зато с другой — на пышно зеленеющее поле, и картину эту омрачал лишь дождь, который лил почти не переставая. Вчера мы маршировали с полной выкладкой от половины девятого утра до без четверти двух и промокли насквозь, но это является частью той закалки, которую должен пройти наш батальон».
Маму Алан старался не расстраивать, хотя она, конечно, представляла себе и опасности, которые ему угрожали, и ужасные условия, в которых ему приходилось жить.
Вскоре после прибытия во Францию в письме, датированном 18/7/17, Алан писал:
«После того как я написал тебе в последний раз, мы покинули свой барак и совершили очень трудный переход, длившийся с семи часов утра до половины первого дня. Мы были навьючены как верблюды — полная выкладка, все наши средства нападения и защиты да вдобавок еще суточный паек и целая тонна боеприпасов. Было душно, и шагали мы довольно усердно, так что ряды наши очень скоро стали распадаться, а к концу марша ребята отставали уже десятками и многие падали в обморок. Тех, кто вышел без разрешения из строя, назавтра снова погнали на шестимильную пробежку с полной выкладкой, а взводные сержанты и офицеры должны были бежать вместе с ними, потому что допустили это. И, знаешь, многие ворчали...
Я перенес этот марш хорошо и даже помог в конце одному парню нести винтовку. Сейчас мы в лагере, спим в палатках, куда набились, как сельди в бочку, а кругом нас повсюду следы прошлогодних сражений. Деревушка по соседству носит следы разрушительного обстрела, и там, где германским артиллеристам удалось попасть в дома, теперь только груды кирпичей. Мы должны совершить еще несколько маршей, уже завтра нам предстоит четырнадцатимильный переход, и так мы будем двигаться с короткими передышками. Думаю, что в самом скором времени дивизия наша снова попадет на фронт...»