Алан, пробыв десять дней на передовой, уцелел — один из немногих — и сообщил, что «очень беспокоился, потому что не имел возможности вам писать и боялся, что вы будете за меня волноваться».
«Девять дней мы были под обстрелом, и четыре дня из них огонь продолжался беспрерывно. Мы не могли спать, потому что снаряды рвались вокруг. Днем бывало немногим лучше да еще приходилось под обстрелом ходить на работы. И все же мы с Джорджем выдержали все, хотя как-то ночью оба надышались газом и назавтра нас изрядно тошнило. Но это чепуха, если учесть, что большинство наших друзей ранены или убиты. Нам удивительно повезло, что мы проскочили без единой царапины. Не стану подробно описывать все, что было с нами, потому что бывало и такое, о чем вспоминать не хочется. Теперь все это позади и вспоминается, точно страшный сон, но когда видишь, скольких ребят уже нет с нами, убеждаешься, что это был все-таки не сон.
В первый же вечер, попав на передовую, мы лишь после четырехчасового изнурительного марша добрались до траншеи, которая была нам всего по щиколотку и каждые несколько шагов начисто размыта дождями. Наш командир сказал: «Ну вот и пришли, ребята. Располагайтесь поудобнее», и мы разбрелись в поисках лопат, планок, досок и обрывков брезента, чтобы хоть немного прикрыться от дождя. Но только мы начали устраиваться и даже зарылись уже немного в землю от немецких аэропланов, как пришел приказ собираться и двигаться дальше, потому что нас привели не туда, куда нужно. И мы отошли примерно на милю назад к запасной траншее, так же сильно разрушенной, как и те, к которым нас привели вначале.
Однако я вместе с Джорджем и еще с одним хорошим малым из Делинкина — Рудольфом Сеймуром соорудил кое-какое укрытие. Это было просто небольшое углубление, вырытое в стенке траншеи и прикрытое сверху досками и брезентом, но оно две ночи служило нам домом. Ноги здесь вытянуть было негде, и мы сидели, упершись подбородками в колени и так тесно прижавшись друг к другу, что даже не мерзли, только колени ныли от боли.
Мы добыли старый германский бачок, соорудили небольшой очаг и вскипятили несколько котелков чаю для себя и для других, — это было просто как дар божий. Только с дровами было трудновато: приходилось складными ножами отковыривать куски от огромного бревна.
После того как мы два дня просидели в траншее, время от времени совершая под обстрелом вылазки за продовольствием, нас перевели глубже в тыл, где мы увидели еще одно пустынное поле, изрытое снарядами, и где нам снова предложили устраиваться. Здесь наша небольшая компания, к которой присоединился еще один парень, расположилась в разбитом немецком блиндаже. Вокруг валялись бетонные плиты, разбросанные взрывами снарядов, когда наша артиллерия выбивала отсюда бошей.
Мы сложили их по краям, а сверху покрыли свое убежище двумя огромными листами оцинкованного железа, которые едва дотащили вчетвером. Когда же мы заткнули щели в крыше обрывками брезента и замазали их грязью, получилось вполне уютное укрытие, где мы все четверо могли с удобством вытянуть ноги. Мы готовили тушеное мясо, жарили бекон и при желании всегда могли вскипятить себе котелок чаю. По временам шел дождь, но наши строительные усилия спасали нас от непостоянства погоды, и три дня у нас было неплохое жилье. Кругом рвались снаряды. И хотя шагать до переднего края было еще целый час, здесь тоже оказалось довольно жарко. Многие ребята так и остались лежать на месте, другие были ранены или контужены.
Один снаряд упал совсем рядом с нашим укрытием, как раз в то время, когда мы сидели там впятером. Крыша обрушилась, но стены выдержали. Однако когда мы стали выбираться оттуда, то обнаружили, что одного из нас, невысокого веселого паренька, по имени Генри Линдсей, ранило осколком снаряда, пробившим перекрытие. Мы вынесли его наружу, раздобыли носилки и как умели перевязали ему рану, но он умер по дороге на перевязочный пункт, так и не сказав ни слова. Он был хороший малый, и у нас его очень любили. Он пережил все трудности прошлой зимы, и его даже ни разу не царапнуло.
Здесь нам впервые пришлось иметь дело с резиновыми сапогами. Однажды ночью мы должны были тянуть провода неподалеку от передовой. Мы видели, как под вечер из штаба батальона притащили какие-то сапоги, и подумали: «Ну вот, какая-то дрянная обувка». Но так как их не раздавали, мы решили, что это не для нас. А потом, как это обычно бывает в армии, за десять минут до выхода нам вдруг приказали каждому выбрать по паре этих сапог и надеть...
Все они были свалены в кучу, номера перепутаны, и унтер орал: «А ну, пошевеливайтесь, пора выходить». Мне достался огромный сапог четвертого размера на левую ногу и десятого размера на правую, и, помня рассказы о том, как легко эти сапоги вязнут и теряются в грязи, я был далеко не в восторге. Однако я все же надел их, эти огромные сапожищи, какие носят наши рыбаки, когда ловят форель, и мне они были по самые бедра. Натягивая их, я весь перемазался в грязи.
Едва мы взобрались на вершину холма, который немцы облюбовали для обстрела, как началась эта музыка. Похоже было, будто фрицы знают, что мы там скапливаемся, потому что рядом упало несколько тяжелых снарядов. Офицер, который нами командовал, был убит, а несколько ребят ранено.
Жуткая это была ночь! Тьма опустилась черным покровом, и пронизывающий ветер нес проливной дождь. То и дело вой снаряда, вспышка и взрыв напоминали, что есть нечто еще похлеще, чем дождь. Прождав час, мы двинулись по дощатому настилу, ноги скользили в этих сапогах и хлюпали по грязи, а мы проклинали их. От непрерывного дождя настил намок и стал скользким, и нам приходилось балансировать на манер Блондена[43], тем более что доски кое-где были вырваны снарядами. Больше мили нам пришлось пробираться вообще без мостков, и мы на каждом шагу увязали в грязи по колено. Вот тут-то и пригодились сапоги. Но весь этот переход и ожидание под обстрелом были напрасными, потому что едва мы добрались до переднего края и несколько снарядов разорвались рядом, как был получен приказ поворачивать назад, «до дому».
Наше укрытие показалось нам в ту ночь райским уголком, тем более что, как мы полагали, еще до рассвета нам придется покинуть его. Джордж благодаря своей нашивке был избавлен от этого ночного похода, мы велели ему приготовить ужин к нашему возвращению, и у него уже готовы были вкусная семга и тушеная говядина. Когда мы отведали всего этого, запив еду кружкой горячего чая, то подумали, что в конце концов на этой войне не так уж плохо.
Покинув и это пристанище, мы расположились на подступах к гребню холма, сразу же за передовой линией. Здесь у нас был узкий окопчик, в котором можно было только сидеть. Джордж не появлялся несколько дней, потому что сперва ему пришлось вести на наши прежние позиции новую группу, а потом его свалила болезнь. Мы с Дольфом держались вместе, и он, увидев новую позицию, где нас расположили, чуть не заплакал. Я туда пришел первым и обнаружил, что это ячейка, где едва хватает места для одного. А когда подошел Дольф, на лице его отразилось такое отчаяние, что я не мог удержаться от смеха. Дольф никогда не употребляет крепких словечек, не пьет и не курит, и все же парень он настоящий.
Наутро мы с Дольфом отыскали себе новое место, а к вечеру в том окопчике, откуда мы выбрались, разорвался снаряд. Вместе с двумя другими ребятами мы укрепили свою новую позицию, и Дольф работал больше всех, но ночевать в новом окопе ему уже не пришлось. В тот же день еще до окончания работы фрицы накрыли нас тяжелыми снарядами, и осколок ранил Дольфа в ногу. Мы с ребятами перенесли Дольфа в блиндаж, перевязали его, передали санитарам и поздравили с тем, что он вернется на родину. Он держался бодро, несмотря на тяжелую рану; впрочем, ногу он не потеряет, но зато некоторое время будет подальше от всего этого. Из четверых, которые устраивали первое наше маленькое укрытие, я остался один. Джордж все еще находился на тыловом складе и должен был присоединиться ко мне только назавтра. На другую ночь наши позиции подверглись довольно сильному обстрелу, да и в следующие три ночи тоже, но нам удалось остаться в живых, хотя один из снарядов угодил в край траншеи прямо против Джорджа. Я так устал, что отважился полежать на дне траншеи. Спать было опасно, я рисковал быть похороненным заживо. Я слышал, как выстрелы смолкли, и понял, что сейчас все в траншее поднимутся в атаку и затопчут меня, но Джордж, как только сообразил, что происходит, тут же подскочил ко мне убедиться, что я не сплю. Мы совершили еще несколько рискованных вылазок к переднему краю и ничуть не были огорчены, когда нас наконец сменили, потому что за эти четыре дня я, наверное, не спал и пяти часов. Ночью мы отошли и, прошагав три часа, добрались до небольшого бивака. Первую половину пути мы прошли под обстрелом, однако вся наша рота, вернее, то, что еще от нее осталось, добралась до места благополучно...
Здесь мы могли наконец с наслаждением вытянуть ноги, побриться в первый раз за последние десять дней, вымыться в бане и сменить одежду. На передовой у нас не было возможности даже умыться, и у меня отросла борода, как у древнего старца. Расставаться с ней было поистине больно. Я раздобыл новый мундир — старый весь изодран и пробит шрапнелью, потому что снаряды рвались совсем близко от меня. Как видить, милая, я пережил трудные дни, но уцелел для семьи, к которой вернусь в лучшие мирные времена».
Своему близкому другу Джимми Тэйлору, который и передал мне это письмо, Алан писал обо всем, что ему пришлось перечувствовать и передумать, откровеннее, чем когда-либо писал мне или маме. В последнем письме к Джимми есть такие слова: «Прощай, старина, поздравляю тебя с Новым годом и желаю всех благ», — словно он чувствовал, что больше ему не удастся избегнуть снарядов, рвавшихся вокруг.
«Когда мы маршировали вчера с горсткой новобранцев на переформирование, я был в строю единственным из нашего прежнего отделения. Джорджу Годдарду, который тоже был в этом отделении, посчастливилось устроиться в штаб бригады. Его назначили исполняющим обязанности ефрейтора еще до нашего второго выхода на передовую. Я, вероятно, тоже удостоился бы такой чести, если бы не имел несчастья подцепить окопную лихорадку, когда был в бригадной унтер-офицерской школе... Кое-что из того, что со мной происходило, я описал в своих письмах домашним, и тебе, вероятно, читали эти письма, однако о многом я не писал, потому что есть вещи, о которых незачем знать женщинам. Так вот, тяжелее всего мне виде