Я рассказала Хьюго о своих политических убеждениях, и он готов был разделить их со мной. Он поистине был беззаветным и романтическим возлюбленным. Хотя он еще не оправился и лечился от малярии, каждое утро мне приносили от него букеты из цветочного магазина, а если, бывало, в какой-нибудь день мы не встречались, он присылал мне с курьером любовные письма. На улице его красивая, мужественная фигура привлекала все взоры. Когда мы обедали вместе в городе, я слышала за спиной шепот: «Это Троссел, кавалер Креста Виктории», и вокруг собиралась толпа, приветствуя нас.
— Какое обручальное кольцо ты хочешь? — спросил он.
Я сказала, что предпочла бы бабочек.
В магазинах продавались яркие куинслендские бабочки, и я мечтала иметь коробку с такими бабочками.
Однако когда Хьюго сказал маме, что я хочу бабочек вместо кольца, вид у нее был очень расстроенный.
— Мне бы хотелось, чтобы у нее было кольцо, — сказала она.
— Правильно, мама, — сказал он ей с заговорщическим видом. — Я тоже хочу, чтобы у нее было кольцо.
Он подарил мне кольцо с западноавстралийской жемчужиной, вделанной среди мелких бриллиантиков, и мама пришла в восторг — вот теперь уж, по ее мнению, я была обручена по-настоящему. Но Хьюго принес мне и бабочек, он даже сумел оценить их прелесть, воскликнув при этом:
— Ох, детка, да они просто великолепны!.. Вот здорово! Я рад, что купил их для тебя!
Я сказала ему, что жар нашего чувства подобен цвету этих бабочек, и оно такое же крылатое.
— Но ведь они мертвые! — воскликнул он. — А мы живы!
Его бурные ласки вызывали у меня ощущение, что самое важное на свете — это жить и любить.
Хьюго обсуждал с мамой нашу женитьбу. Он сказал, что, на его взгляд, нам не следует устраивать свадьбу, пока война не кончится. Мне эта церемония вообще была безразлична. Я предупредила его и маму, что буду венчаться только в ратуше или вообще не выйду замуж.
— Ох, милая, — взмолилась мама, — может быть, священник обвенчает вас не в церкви, а под эвкалиптовой ветвью?
— Нет, — сказала я, — ни церкви, ни священников не будет. Для меня это очень важно. Я должна выйти замуж в соответствии со своими убеждениями. Да и вообще я согласна жить с Хьюго без всякой регистрации.
Бедная мама, какое это было для нее испытание! Но ей так хотелось, чтобы я вышла за Хьюго, и она до того боялась, как бы я не привела в исполнение свою угрозу, что согласилась со вздохом:
— Ну хорошо, милая, если только это будет законный брак, в ратуше, я, так уж и быть, согласна.
Она совсем повеселела, когда я заверила ее, что единственная законная сторона венчания осуществляется все той же ратушей, где регистрируют рождения, смерти и браки...
Мы пробыли целый день в Эмералде и в сумерках возвращались на станцию, когда какие-то вспышки вдруг озарили дальние холмы.
Хьюго увидел это, и лицо его странно изменилось. Он был взволнован, молчалив и не отрываясь смотрел, как желтые вспышки одна за другой оставляют желтый след на небе.
— Что случилось? — спросила я с тревогой, подумав, что эти вспышки напоминают ему, должно быть, разрывы снарядов и весь тот ад.
Он обнял меня.
— Война окончена, — сказал он. — Это ракеты, возвещающие перемирие. Теперь мы можем пожениться. И мне больше не придется уезжать.
Письмо, которое я послала за океан, не имело никаких трагических последствий. Обет был нарушен, но рокового выстрела не последовало. Катарина Сусанна стала миссис Хьюго Троссел. Мама, Найджел и несколько родственников Хьюго пошли с нами в ратушу, чтобы стать свидетелями регистрации нашего брака по всей форме. Тетушка Лил украсила наш дом ветками магнолии из своего сада, готовясь к небольшому домашнему приему. Аромат огромных, лунно-белых цветов заполнил весь дом. Этель подарила мне на свадьбу вуаль, а Тэйт исполнил сюиту, сочиненную им в честь моего замужества. Потом мы с Хьюго уехали в горы, туда, где вокруг моего домика в Эмералде бушевали лесные пожары.
В моем рабочем кабинете висела картина, изображавшая Ахиллеса со щитом и копьем.
— Тебе нравится этот малый? — спросил Хьюго.
— Это мой идеал мужской красоты, — объяснила я.
Как-то утром во время нашего медового месяца я вошла в кухню и увидела, что он стоит на столе в позе Ахиллеса, держа вместо щита крышку от помойного ведра и швабру вместо копья.
— Ну как, сойду я за этого красавчика? — осведомился он.
Задыхаясь от смеха, я заверила его, что он для меня единственный красавец на свете. Такими были первые годы нашей совместной жизни, годы веселого товарищества, когда наша любовь и наша вера друг в друга давали нам все, о чем мы мечтали.
Самые счастливые годы моей жизни прошли в нашем доме в Гринмаунте, на Западе. Там я написала свои лучшие произведения. Чаша нашего счастья переполнилась, когда у нас родился сын. В эти безмятежные годы мы не могли представить себе, сколько горя таит для нас будущее.
Греки говорили: «Боги карают тех, кто дерзнул любить и страдать, как они».
Я вспоминаю эти слова, когда думаю о трагедии, постигшей нас.
38
Хьюго любил, когда его называли Джимом, поэтому я привыкла, что он Джим.
Мы блаженствовали в Гринмаунте: здесь был старый, ветхий десятикомнатный дом и запущенный сад, скрывавший нас от дороги. Только несколько комнат были у нас жилые, а в жаркие летние вечера мы резвились, как Адам и Ева в райских кущах.
В эти первые месяцы нашего брака я дала Джиму почитать «Развитие социализма от утопии к науке» Энгельса. Он читал книжку, растянувшись на веранде, и часто оттуда раздавался крик: «Ну и ну, детка, какого дьявола все это может значить?» Я начинала объяснять, он протягивал ко мне руки, и наши политические дискуссии кончались обычно любовными объятиями. Джим раньше никогда не слышал доводов в защиту социализма и сказал, что «не находит, к чему тут можно было бы придраться».
Вскоре мы завели небольшое хозяйство — кур, лошадей, коров и одну свинью. Позже, когда мы переехали в дощатый домишко на той же улице, Джим купил акров триста земли на живописном холме напротив и стал разводить там скот, совмещая это с работой в Комитете по землеустройству, где он представлял демобилизованных солдат.
Но он всегда с охотой помогал мне, подстегивал мое вдохновение, и, когда я сказала однажды: «Милый, мне бы хотелось побывать в большом лесу», он в ту же субботу повез меня в леса Юго-Запада. А потом, когда началась золотая лихорадка в Ларкинвилле и я воскликнула: «Ах, как мне хотелось бы взглянуть, что это такое!» — мы с ним на другой же день пустились вслед за золотоискателями. Замысел книги о цирке не давал мне покоя с того самого дня, как в операционную Найджела в Виктории принесли наездницу со сломанным позвоночником. И когда в Перт приехал цирк, Джим договорился, что я поеду с ними по окрестностям, чтобы собрать необходимый материал.
Одна подруга, муж которой был хозяином скотоводческой станции в Нортуэсте, рассказала мне про случай, который лег в основу рассказа «Кубу». Она пригласила меня погостить у них. Джим настаивал, чтобы я приняла это приглашение, и я, сойдя на конечной железнодорожной станции, проехала еще четыреста миль, чтобы правильно воссоздать фон для этого короткого рассказа. Там же я нашла много материала для «Кунарду» и для пьесы «Кобылка Иннес», получившей премию за лучшую австралийскую трехактную пьесу в 1927 году, но так и не увидевшей сцены.
Джима все еще считали национальным героем, и во время празднования перемирия его пригласили выступить на торжествах в его родном Нортхэме. Отец его, достопочтенный Джордж Троссел, долгие годы был министром колониальных земель, а некоторое время даже премьер-министром штата. В тот темный вечер, выступая перед толпой, Джим ярко описал ужасы и бедствия минувшей войны и выразил свое горе из-за того, что столько славных ребят — некоторые из них были товарищами его детства в Нортхэме — никогда уже не вернутся к своим женам и детям. И наконец наступил волнующий миг, когда после всех страданий, которые ему довелось видеть, «война сделала его социалистом». Он сказал, что будет изо всех сил стараться сделать войну невозможной, и он надеется, что война, которая только что закончилась, положила конец всем войнам.
Джим поехал вместе со мной на первое заседание Комитета мира, образованного в Перте. Когда Анри Барбюс и Ромэн Роллан написали мне и попросили помочь организовать в Австралии движение против войны и фашизма, начало которому было положено в Амстердаме, Джим тоже примкнул к этому движению.
И во всех случаях, когда я считала своим долгом выступить на собрании — в поддержку испанского народа, который боролся с фашистскими мятежниками, отстаивая свое правительство, или разъяснить теорию коммунизма и рассказать о его строительстве в СССР, Джим всегда сопровождал меня. Он знал, каким испытанием были все эти публичные выступления, а враждебные выкрики с места всегда возмущали его. Если кто-нибудь прерывал меня, он поднимался с места и бросал на этого человека уничтожающий взгляд, а если выкрики не прекращались, он, пройдя вдоль рядов, становился рядом с крикунами. Его хорошо знали, и присутствие его производило такое внушительное впечатление, что неизменно восстанавливался порядок. И напрасно было убеждать его, что оппозиция тоже имеет право высказаться.
— Пока ты говоришь, они должны слушать. — Ничто не могло сбить его с этой позиции. — Потом пусть задают вопросы или отводят душу, я не против.
Джим считал, что я никогда не буду хорошим оратором, потому что я так нервничаю и никогда не рассмешу слушателей какой-нибудь шуткой. Совет, как преодолеть скованность на трибуне и как поставить голос для выступлений, дал мне Бернард Шоу. Он писал:
«Существует техника публичных выступлений, так же как существует техника игры на скрипке. Вы должны — если только поблизости нет хорошего учителя — самостоятельно развивать свои губные мышцы, повторяя буквы алфавита до тех пор, пока не научитесь произносить каждую согласную так энергично и четко, чтобы от этого могла погаснуть свеча, стоящая за десять миль от вас. Прежде чем начать, нужно сделать глубокий вдох через нос и наполнить легкие, втянув диафрагму (а отнюдь не хватая воздух ртом). А когда вы достаточно натренируете губы и голос, из вас получится незаменимы