— Сегодня герцогиня была к нам весьма милостива.
К моему удивлению, наша герцогиня при всей ее величавости и благородных манерах проглатывала согласные в начале слов, что, как меня учили, было совершенно неприлично.
И еще она говорила с каким-то странным акцентом и все время пришепетывала. Отец рассмеялся, когда я спросила его, почему тетя не выговаривает слова как следует.
— Это особенность всех уэльсцев, — сказал он, желая то ли оправдать ее, то ли просветить меня — я так и не узнала. — Тетя Агнес привыкла так говорить еще там, в Англии.
Монмаут, объяснил отец, — это небольшое графство на границе Англии и Уэльса. Дедушка считал себя коренным англичанином, хотя фамилию носил уэльскую: «Причард» происходит от уэльской приставки «эп», что означает «сын такого-то», и имени Ричард. Поэтому-то он так решительно настаивал, чтобы наша фамилия писалась с «д», а не с «т» на конце.
Отец очень мало помнил о своем детстве в Монмауте; это и не удивительно, ведь ему было всего четыре года, когда семья переселилась в Австралию. Он лишь смутно припоминал, как собирал с сестрами первоцветы в лугах и распевал вместе с ними:
Позолотит весна лужок.
В цветах — лесистый край.
Дуб зацветет, у его ног
Боярышник сплетет венок
Венок твой, месяц май...
Его правнуки и поныне поют эту же песню, которую отец любил распевать своим звучным голосом с красивыми переливами.
5
Отец подыскал нам жилье раньше, чем устроился на работу. Это был небольшой дом в унылом предместье, на улице, тесно застроенной такими же унылыми домишками. Сада при доме не было, и вид из окон открывался все на ту же унылую улицу.
После домика на холме в Левуке среди тропической растительности с радующей глаз перспективой синего моря и островов вдали да и после чудесной бабушкиной старой усадьбы, с ее огромными эвкалиптами у ворот, аллеей стройных сосен, словно охраняющих вход, и фруктовым садом в цвету, ни отец, ни мать не могли привыкнуть к жизни «прямо на улице», как они говорили.
И после того, как однажды ночью крыса чуть не отгрызла Найджелу палец, родители спешно переехали в Брайтон, в более просторный и удобный дом неподалеку от моря.
Тем временем отец получил место редактора общественно-политического еженедельника «Сан», который выходил в голубой обложке с золотым солнцем. Отца очень радовали возможности, которые предоставляла ему новая должность; некоторые лучшие его статьи были написаны для этой газеты.
Почти каждый день перед тем, как отправиться в город, отец спускался к морю поплавать, а по воскресеньям учил плавать нас с Аланом — попросту говоря, кидал нас в воду. Сам он, разумеется, плыл рядом и следил, чтоб мы не утонули, а в это время мама тряслась от страха за нас на берегу. Так в любую, даже штормовую погоду мы барахтались в волнах и учились не бояться моря. Отец показал нам, как грести руками и отталкиваться ногами, и скоро мы вместе с ним бегали к морю и с радостным визгом ныряли в волны, даже зимой.
Мне было восемь лет, когда я первый раз пошла в школу. Помню только, что в тот день шел дождь и маленький соседский мальчик позвал меня: «Девочка, иди ко мне под зонтик».
Школой заведовала добродушная старая дева — мисс Кокс. Под окнами росло огромное тутовое дерево. Лазать на него нам было запрещено, так же как не разрешалось и есть ягоды, когда они поспевали. Но мы делали и то и другое; скрыть следы преступлений было невозможно, потому что наши платья, штанишки да и физиономии и руки тоже были перепачканы красным соком. Родители были недовольны, но мисс Кокс никак не могла с нами справиться.
Единственное, чему я научилась в первой своей школе, — это играть в «поезд». Раньше я ни с кем, кроме братьев, не играла, и потому новая игра особенно меня увлекла. Мальчики пыхтели, изображая паровоз, и, маневрируя, носились из конца в конец школьного двора, а девочки цеплялись за них сзади.
И вот однажды утром между двумя мальчиками вдруг вспыхнула драка, они наскакивали друг на друга, как петушки. Мисс Кокс тут же выбежала во двор и разняла драчунов.
— В чем дело? — спросила она.
— Катти — мой прицеп, — сквозь рев, шмыгая разбитым носом, крикнул мальчик, который звал меня под зонтик, — а Арти говорит, что она должна играть с ним, потому что она ему двоюродная сестра.
— Гадкая девчонка, — возмутилась мисс Кокс. — И ты позволяешь, чтобы мальчики дрались из-за тебя!
С тех пор мне никогда больше не хотелось быть прицепом, возможно потому, что уж очень неприятно и неловко было чувствовать себя ответственной за эту стычку.
Из Брайтона мы переехали на Северную дорогу, где жили рядом с бабушкой. В сущности, это все еще был пригород. Вдоль шоссе тянулись луга, поросшие дроком и полевыми цветами, по одну сторону в голубой дымке виднелись Данденонгские холмы, по другую — море.
Я стала ходить в школу тети Лил для девочек вместе с двумя кузинами, Фанни и Лил, которые жили по соседству в большом доме. В их семье было много детей — четыре мальчика и четыре девочки. Младшая недавно появилась на свет. Фанни и Лил только о ней и говорили. Они утверждали, что их маме ее принесла одна старушка.
Когда я увидела эту старушку в гостях у тети Хэн, то стала умолять ее принести сестричку и мне.
Она сказала:
— Проси об этом свою маму.
С этого дня я непрестанно надоедала маме, требуя сестричку.
— Хочу сестричку, — ныла я, — почему у меня нет сестрички?
А через несколько месяцев, к моей несказанной радости, эта старушка вдруг пришла в гости и к нам.
— Вы принесли мне сестричку, да? — спросила я.
— Пока нет, — сказала она с лукавым блеском в глазах, — но твоя мама не против, так что, может, я и подыщу вам малыша.
— Братья у меня есть, целых двое, — сообщила я. — Я хочу сестру.
— Тут я тебе ничего не могу обещать, может, будет сестра, а может, и брат, — сказала миссис Догерти. Кажется, ее звали так — или как-то в этом роде.
Я не имела никакого представления о том, «откуда берутся дети», и тогда этим вопросом не интересовалась, с меня было вполне достаточно объяснения, что сестричку мне подыщет миссис Догерти. Но шли недели, а миссис Догерти не появлялась; это меня очень тревожило и расстраивало.
Родители тоже были встревожены и расстроены. Чем — я не знала, но словно какая-то тень омрачила их светлое, спокойное счастье. Отец уже не ходил по утрам на службу. И вечерами он больше не писал у себя в кабинете. А если мы с братьями поднимали шум, мама уже не останавливала нас и не говорила: «Тс, дети, папа работает!»
Теперь-то я знаю, в чем дело, — «Сан» перешел в другие руки, и характер издания изменился. Он стал просто общественным еженедельником, литературно-художественный отдел упразднили, и расходы были сокращены. В услугах отца издатели больше не нуждались. Напряженная работа подорвала его здоровье, к тому же он был подавлен печальной судьбой газеты, которой отдал столько сил и энергии.
Газетные вырезки в его альбоме того времени заполнены живыми, острыми фельетонами на злобу дня, которые он писал в стихах.
Когда я сама стала журналисткой, то не раз слыхала от старых газетчиков, что «Сан», пока его редактировал отец, пользовался репутацией самого интересного и остроумного из мельбурнских еженедельников. Журналисты ценили его за резкие нападки на политическое лицемерие всякого рода, за веселые минуты, которые доставляли им стихотворные фельетоны отца. Правда, Т. Г. П. держался консервативных взглядов. Он выступал против права всеобщего голосования, против тред-юнионизма, даже против весьма умеренного либерализма Дикина, хотя Дикин часто советовался с ним по вопросам политики в южных морях.
Альфред Дикин был маминым другом юности. Она надолго сохранила к нему привязанность; отец тоже любил и уважал его, хотя и не принимал передовых политических идеалов своего времени.
Именно в эти тревожные, полные волнений дни и родилась моя сестра. Я была ею просто очарована. На редкость красивая малышка, кожа у нее была, как лепестки у бледной розы, а волосики золотистые, как солнечные лучи. Я считала ее своей безраздельной собственностью.
Мне очень нравилось сидеть в белом кресле-качалке и напевать ей песенки. Часто, когда девочка капризничала, мама отдавала ее мне со словами: «У Катти на руках она лучше всего засыпает». Я чрезвычайно гордилась этим. Назвали эту мою долгожданную сестричку Беатрис. Ведь Беатрис означает счастье, и отец с мамой надеялись, что своим появлением она разгонит тучи, нависшие над нами, что с ней в семью вернется счастье.
И надежды сбылись. Вскоре после рождения Би отца назначили редактором газеты «Дейли телеграф» в Лонсестоне.
Когда мы плыли ночью из Мельбурна к пристани сонного старого городка на реке Тамар, я совершила одно из самых ужасных преступлений моей юности.
Моя кузина Люси, юная модница с вьющейся челкой и тонюсенькой талией, отдала маме для меня пару французских туфелек. Они были из блестящей черной кожи, остроносые, на высоких каблуках и с пуговичками на зубчатых застежках. Кузине Люси они были тесны, а мне, по мнению мамы, должны были прийтись как раз впору. Как я их ненавидела! Ноги в них болели, и я ковыляла, как стреноженная.
Когда меня уложили спать на верхнюю койку, мне вдруг пришла в голову счастливая мысль: а не выкинуть ли эти туфли за борт? И они полетели в иллюминатор. На следующее утро в суматохе перед высадкой на берег, когда надо было уложить постельное белье, накормить и одеть малышку да еще присмотреть, чтоб мальчики тоже были готовы, обнаружилась пропажа туфелек.
Я сидела на верхней койке, нахохлившись, как сова, а отец с мамой тщетно пытались их отыскать. Несомненно, туфельки украдены, ведь они такие нарядные! Я молчала, чувствуя свою вину, но даже стыд не мог омрачить радости избавления от ненавистных туфель. Остальная моя обувь была упакована и — делать нечего — пришлось мне появиться в Лонсестоне босиком. Маму это очень расстроило, зато я блаженствовала. Ходить босиком куда удобнее и даже красивее, думала я, чем во французских туфля