[3] медный, материнское благословение, которым мать благословила сына, когда он решил уйти из мира, и который он всегда носил открыто на груди, с ним на груди и скончался. Самая же, быть может, великая память по старце — это Серафимов источник в «ближней пустыньке». Являясь в видениях больным, старец постоянно указывает на этот источник. От воды его бывали случаи прозрения слепых.
В заключение обращаю внимание библиографов на следующее. В Петербурге мне довелось слышать, что в тридцатых годах был издан роман (читанный будто бы Пушкиным и ему понравившийся), в котором отец Серафим является действующим лицом. К сожалению, слышав это из вторых рук, я не мог узнать ни заглавия романа, ни имени автора, ни того, выведен ли в этом романе отец Серафим в виде одного из главных лиц, или в виде лица эпизодического. Интересно было бы обстоятельно расследовать этот слух.
Легенда о старце Серафиме Саровском, Императоре Александре I и Императрице Елизавете Алексеевне
I
Таинственное в истории обладает могущественною притягательною силой… Кто из нас не знает людей, которые готовы были бы на большие жертвы для того, чтобы разрешить, например, вопрос не только о Димитрии Самозванце, но и о какой-нибудь Железной Маске.
К интереснейшим загадкам русской истории принадлежат народные легенды, сложившиеся вокруг личности Императора Александра I.
В весьма ценной статье А. В. Половцова, появившейся в Московских Ведомостях после безвременной кончины Н. К. Шильдера, есть в высшей степени любопытные указания на таинственную связь Александра I с личностью загадочною — Феодора Кузьмича, которого народная молва нарекает Александром I, решившимся будто бы оставить царский венец, чтобы в земном уничижении спасать свою душу. О том, как относился Шильдер к этой легенде, можно сказать, что он, веря, не верил, — и не веря, верил ей.
Пишущему эти строки довелось слышать мало кому, вероятно, известный рассказ о мнимом таинственном свидании Императора Александра I с великим старцем Серафимом, рассказ, отчасти соответствующий знаменитой легенде о Феодоре Кузьмиче.
Рассказ этот передан мне ныне покойным М. П. Гедеоновым, человеком весьма интересовавшимся вопросами религии и жизнью таких людей, как отец Серафим, и обладавшим многими сведениями, никогда не оглашенными в печати. Ему, в свою очередь, рассказывал об этом офицер-моряк Д., впоследствии принявший монашество. Д. же слышал об этом в Сарове от инока весьма престарелого, который сам-де был свидетелем этого события и умер вскоре после того, как передал о нем Д., бывшему тогда еще моряком.
Как мне лично ни кажется рассказ этот маловероятным, я решаюсь передать его, как интересную легенду о столь интересных лицах.
В 1825 году, или в один из ближайших к этой эпохе годов, старец Серафим однажды обнаружил будто бы какое-то беспокойство, замеченное монахом, рассказывавшим об этом впоследствии моряку Д. Он точно ожидал какого-то гостя, прибрал свою келью, собственноручно подмел ее веником. Действительно, под вечер в Саровскую пустынь прискакал на тройке военный и прошел в келью отца Серафима. Кто был этот военный, никому не было известно; никаких предварительных предупреждений о приезде незнакомца сделано не было.
Между тем великий старец поспешил навстречу гостю на крыльцо, поклонился ему в ноги и приветствовал его словами: «Здравствуй, великий государь!» Затем, взяв приезжего за руку, отец Серафим повел его в свою келью, где заперся с ним. Они пробыли там вдвоем в уединенной беседе часа 2–3.
Когда они вместе вышли из кельи и посетитель отошел уже от крыльца, старец сказал ему вслед:
— Сделай же, Государь, так, как я тебе говорил.
Такова легенда.
Гедеонов объяснял, что та душевная тягота, которую Государь испытывал, взойдя, после 1812 года, на вершину человеческой славы, но не найдя в этой земной славе душевного удовлетворения; те разочарования в государственных системах, в людях, все эти страдания и разочарования усталого его сердца, от которых Александр искал духовного лекарства, — привели его в Саров, где отец Серафим вложил-де в него мысль о том, чтобы подвигом земного уничижения утолить жажду его рвавшейся к Богу и томившейся в миру души.
Гедеонов добавлял еще, что приехал Александр I в Саров из Нижнего и что будто бы действительно Император раз из Нижнего исчез на 1–2 суток неизвестно куда (?). Он вспомнил, будто ему действительно довелось читать, что, или едучи в Таганрог, или за несколько лет до того, Александр был в Нижнем.
На мои некоторые возражения, например, что Государю незачем было тайно ехать в Саров и что его исчезновение на целые сутки или более из Нижнего не могло бы остаться незамеченным, Гедеонов отвечал, что интересное событие этого тайного посещения вполне-де соответствовало характеру Александра. Государь не только-де любил таинственность, но и был приучен к ней обстоятельствами своей молодости.
При этом Гедеонов сослался на интересные рассказы о времени императора Павла — Кутлубицкого, бывшего генерал-адъютантом при Павле (Русский Архив, 1866 г.), где передается, как Кутлубицкий перед коронацией был послан с поручением Государя в Москву. Вернулся Кутлубицкий в Петербург в десятом часу вечера и был принят Государем. Когда он уходил от Государя, камер-лакей успел ему шепнуть, что имеет до него тайное поручение, и в другой комнате передал ему просьбу Наследника зайти к нему тотчас по возвращении из Москвы, хотя бы ночью. Через несколько минут он был принят Александром Павловичем в очень оригинальной обстановке. В спальной теплилась лишь лампадка, а Наследник лежал в постели и спросил его, зачем Государь посылал его в Москву. Кутлубицкий открыл это лишь тогда, когда Наследник поклялся на образ сохранить эту тайну.
Далее, продолжал Гедеонов защищать свой рассказ, известно, как любил Александр беседы со знаменитыми «старцами». Дошел до нас его интересный разговор с известным благочестием наместником Киево-Печерской лавры Антонием (скончался в сане архиепископа Воронежского). В Киеве ночью он посетил слепого старца, прозорливого Вассиана, который сразу назвал его по имени; перед последним отъездом из Петербурга он посетил схимника, жившего в Александро-Невской лавре. Это последнее посещение произвело такое впечатление на современное общество, что есть старинные гравюры, воспроизводящие это посещение. Нечего уж говорить о сношениях с Фотием, которого Государь видал тайно.
— Весьма, поэтому, понятно, — утверждал Гедеонов, — что Государь мог сильно желать свидания и беседы с отцом Серафимом.
Тогда я спросил:
— Ведь отец Серафим жил в отдаленнейшей, глухой пустыни. Как же мог Государь услышать о нем?
У собеседника моего на все, по-видимому, был заготовлен ответ. Он стал объяснять так:
— Человек, бывший поверенным духовных стремлений Государя, князь А. Н. Голицын, которому невозможно было не знать об отце Серафиме, едва ли бы стал, вследствие своего ясно выраженного протестантствующего направления, говорить Государю об отце Серафиме. Но Государь мог слышать о нем и от других. В числе лиц, упоминаемых в жизнеописаниях отца Серафима, как его посетителях, находим довольно имен русской знати, некоторые из которых сами были на виду, другие же, живя в поместьях, могли, тем не менее, иметь связи, друзей и родных при Дворе. В числе лиц, имевших отношения к Сарову и Дивееву, Гедеонов упомянул представителей родов князей Голицыных, Ладыженских, Татищевых, Корсаковых, Извольских, Сипягиных, Колычевых, Чемодановых, Муравьевых, Еропкиных, князей Енгалычевых, Михайловских-Данилевских.
Весьма изобретательный в предположениях, Гедеонов указывал, что в течение нескольких лет Государя в его частых по России путешествиях, при крайне ограниченной свите, сопровождал, вместе с генерал-адъютантом, князем Волконским, флигель-адъютант Михайловский-Данилевский, часто имевший случаи беседовать с Государем и не могший не знать о Сарове, так как неподалеку, в Пензенской губернии, лежали поместья его жены, и в Саров ездили ее родные (Чемодановы), а впоследствии и дети Данилевского.
Во всяком случае, от тех или других лиц, но Государь — так выходило из слов Гедеонова — мог слышать об отце Серафиме и, вероятнее всего, и слышал о нем.
Он говорил еще, что изображение отца Серафима висело всегда у упомянутого выше генерала Кутлубицкого. Наконец, у отца Серафима был раз великий князь Михаил Павлович, — правда, уже по кончине своего старшого брата, именно в 1826 году — тоже совпадение, по мнению Гедеонова, не безынтересное[4].
Я передал здесь рассказ, как его слышал, и высказал те соображения, на которые опирался мой мистический собеседник и которые все-таки мне казались недостаточными.
Что отец Серафим по прозорливости своей знал заранее о приезде Государя, если бы Государь пришел к нему, и что он сразу назвал его, это, конечно, наименее возбуждает сомнения.
Отец Серафим обладал необыкновенным даром прозорливости. Он очень часто называл по имени лиц, которые в первый раз его видели; исповедуя, вслух говорил человеку все его грехи с детства, видел чужое будущее так же ясно, как свое прошлое, написал поздравление Воронежскому архиепископу Антонию с открытием мощей святителя Митрофана, когда об этом ничего не было известно, предсказал события Крымской войны, отделенной двумя десятками лет от его кончины («на Россию восстанут три державы и сильно изнурят ее, но Бог помилует ее за православие»).
Так что казалось бы странным не то, что он узнал Государя, а то, если бы он не узнал Его.
Не будучи в состоянии верить этой легенде, я, тем не менее, мечтал: как бы хорошо было, если б это действительно случилось, если б Император Александр принял благословение старца Серафима и беседовал с ним. Так иногда, увидев счастливый сон, мы жаждем, чтоб это было действительностью, даже если сон относится к прошлому.
Что-то таинственное связывает Преподобного Сергия и отца Серафима, быть может, величайшего после Преподобного Сергия праведника Русского народа, или даже равного ему. Отец Серафим родился близ храма Преподобного Сергия, лег в могилу с финифтяною иконой Преподобного Сергия, положенною, по его завещанию, ему на грудь; наконец, если кто, то именно отец Серафим представляет собою такое же удивительное, чрезвычайное, выходящее из всяких рамок явление в духовной жизни Русской земли, как Преподобный Сергий, стоящий столь особняком среди святых русских. И вот, как некогда с Преподобным Сергием близки были вожди Русского народа, так же хочется верить в близость к «убогому Серафиму», величайшему из людей отечественной Церкви за последние века, — современного ему вождя Русского народа и носителя идеалов этого народа…
II
Теперь легенда об Императрице Елисавете Алексеевне мне кажется совершенно уже невероятною.
Как подробно ни описывают ее кончину в городе Белеве, Тульской губернии, по пути из Таганрога в Петербург, куда она спешила для свидания с Императрицей-матерью, — в смерти ее любители таинственности находят что-то загадочное.
В половине 80-х годов в Русской Старине, кажется, была помещена интересная статья о кончине Императрицы, с указанием на то, что многое в этой кончине было странного. Некоторые же современники, начитавшиеся, вероятно, романов с тайнами и превращениями, шли дальше: они утверждали, что Императрица вовсе и не умирала в Белеве, что она осталась жива, и так же, как царственный ее супруг, посвятила себя духовным подвигам.
Мне пришлось слышать следующий рассказ от одного почтенного старика, весьма заслуженного человека, с большим родством, страстного защитника легенды о Феодоре Кузьмиче.
Будучи мальчиком и проводя лето в деревне, Тульской губернии, он как-то был в Белеве, где его сводили посмотреть дом, в котором скончалась Императрица Елисавета Алексеевна.
Через некоторое время он увидел свою бабушку г-жу Л-ну, которой рассказал о том, что видел в Белеве.
Бабушка слушала-слушала его рассказ, потом наклонилась к нему и прошептала: «Знай, голубчик, что никакой Императрицы в Белеве не умирало. Императрица Елисавета Алексеевна жива».
Что же сказать на это, кроме того, что почтенная старушка давала много свободы своему воображению!
Из совершенно другого источника я слышал и о дальнейшей части легенды: об участи Императрицы Елисаветы Алексеевны.
В 1834 году в Тихвине появилась неизвестная странница, под именем Веры Александровны, проведшая затем 25 последних лет своей жизни в подвиге молчальничества в Новгородском Сырковом монастыре (Сведения о жизни ее находятся в главе «Молчальница Вера Александровна», во втором издании моей книги Русские подвижники XIX века). Тайну ее происхождения знала лишь столь приближенная к царской семье и благочестивая графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская. Сохранился портрет Веры Александровны в гробе, а лица с сильным воображением утверждают, что между нею и Императрицей Елисаветой Алексеевной такое же сходство, какое эти же лица находят между Феодором Кузьмичем и Императором Александром I.
Самое имя: «Вера», знаменующее то, ради чего предпринят был столь великий подвиг, и отчество, совпадающее с именем императора, — наводит этих легковерных предполагателей на некоторые мысли.
Говорили мне, что в Петербурге начинают интересоваться личностью Веры Александровны и что недавно в Петербург были затребованы фотографии с немногих оставшихся после Веры Александровны вещей.
Я лично не вижу ни малейшей черты в том немногом, что известно о жизни Веры Александровны, говорящей в защиту этой, по меньшей мере, смелой легенды. Что Вера Александровна, как можно было судить по ее внешности, привычкам, манерам, была женщина высшего круга, это несомненно, но это еще ровно ничего не доказывает, так же как и сказанные раз ее молчаливыми устами слова: «Я прах земли. Но родители мои были так богаты, что я горстью выносила золото для раздачи бедным. Крещена я на Белых Берегах». Наконец, можно указать на то, что Вера Александровна была лет на 20 моложе императрицы. А портрет? Мы не узнаем в гробу хорошо нам известных лиц. Как же судить по покойнице, надеясь узнать в ней женщину, которой мы знаем лишь портреты, сделанные за несколько десятков лет до того!
Пишущий эти строки не счел возможным, по маловероятности их, даже упомянуть об этих слухах при составлении статей в названной выше книге. И сейчас привожу их не в виде исторической справки, не в виде смелого исторического предположения, а совсем с иною целью.
Уже одно появление таких слухов показывает, как высоко культурные кружки русского верующего общества ставили нравственную личность Александра I и его столь же мало, как он сам, разгаданной, обвеянной какою-то таинственною прелестью супруги. Самые невероятные легенды верно, однако, отражают взгляды современников и потомства на лиц, окружаемых легендами.