е, сельскохозяйственные выписки, копии с прошений, письма посторонних лиц — все в одной куче, вперемешку одно с другим и всего весу 4 п. 5 ф. Все бумаги ветхие, исписанные беглым и до такой степени неразборчивым почерком, что я просто в ужас пришел: где тут разобраться.
Разбирая этот хаос, натыкаясь на всевозможные препятствия, — особенно почерк был для меня камнем преткновения, — я, помню, чуть не поддался отчаянию. А тут, среди всей этой макулатуры, нет, нет и блеснет искоркой во тьме с трудом разобранная фраза: «батюшка о. Серафим говорил мне…» Что говорил? Что скрывают в себе эти неразгаданные иероглифы? Я приходил в отчаяние.
Помню, под вечер целого дня упорного и бесплодного труда, я не вытерпел и взмолился: «Батюшка Серафим! Неужели же для того ты дал мне возможность получить рукописи твоего “служки” из такой дали, как Дивеев, чтобы неразобранными возвратить их забвению?»
От души, должно быть, было мое восклицание. На утро, взявшись за разбор бумаг, я сразу нашел эту рукопись и тут же получил способность разбирать Мотовиловский почерк. Не трудно представить себе мою радость, и как знаменательны мне показались слова этой рукописи: «А я мню, — отвечал мне отец Серафим, — что Господь поможет вам навсегда удержать это в памяти, ибо иначе благость Его не преклонилась бы так мгновенно к смиренному молению моему и не предварила бы так скоро послушать убогого Серафима, тем более, что и не для вас одних дано вам разуметь это, а через вас — для целого мира»…
Семьдесят долгих лет лежало это сокровище под спудом на чердаках, среди разного забытого хлама. Надо же было ему попасть в печать, да еще когда: перед самым прославлением святых мощей того, кого Православная церковь начинает просить:
«Преподобне отче Серафиме, моли Бога о нас».
Конец и Богу нашему слава и благодарение.