Эдвард поворачивает голову и прижимает свои губы к ее.
Я резко выдыхаю и отвожу глаза. Часть меня желает, чтобы они перестали. Другая часть представляет, с легким отчаянием, какого это — чувствовать чьи-то губы на своих.
— Им просто необходимо быть столь демонстративными? — спрашиваю я.
— Она всего лишь целует его. — Ал бросает на меня неодобрительный взгляд. Когда он хмурится, его ресницы достают до густых бровей. — Они же не раздеваются.
— Поцелуй не предназначен для всеобщего обозрения.
Ал, Уилл и Кристина — все посылают мне одинаковые понимающие улыбки.
— Что? — спрашиваю я.
— Твое мировоззрение Отреченной, — поясняет Кристина. — У остальных из нас нет проблем с небольшой демонстрацией своих чувств на людях.
— А… — Я пожимаю плечами. — Ну… Полагаю, мне придется поработать над этим.
— Или ты можешь оставаться такой же холодной, — предлагает Уилл, в его зеленых глазах вспыхивает озорной огонек. — Ну, знаешь… Если хочешь.
Кристина бросает в него булочкой. Он ловит ее и надкусывает.
— Не приставай к ней, — говорит она. — Холодность — часть ее натуры. Типа как у тебя «знаю все обо всем».
— Я не холодная! — восклицаю я.
— Не беспокойся об этом, — говорит Уилл. — Это мило. Смотри-ка, как ты покраснела.
Такой комментарий заставляет меня покраснеть еще сильнее. Все остальные хихикают. Сначала я смеюсь через силу, а спустя несколько секунд уже от души.
Как здорово снова смеяться.
После обеда Четыре отводит нас в новую комнату. Огромную, с потрескавшимся скрипучим деревянным полом и большим нарисованным кругом в центре.
На левой стене зеленая доска… Доска для мела. Мой учитель с Нижнего Уровня использовал одну, но с тех пор я таких не видела. Возможно, это как-то связано с приоритетами Бесстрашных: тренировки на первом месте, технологии — на втором.
Наши имена написаны на доске в алфавитном порядке.
На другом конце комнаты на расстоянии трех футов развешены тусклые черные боксерские груши.
Мы выстраиваемся в ряд позади них, а Четыре встает в центре, там, где мы все можем его видеть.
— Как я и говорил сегодня утром, — начинает он, — следующее, что вы будете изучать, — это искусство боя. Целью данного обучения является подготовка вас к действиям; подготовка вашего тела к реакциям на угрозы и вызовы… Это все необходимо, если вы собираетесь выжить в Бесстрашии.
Я даже не могу думать о жизни в Бесстрашии. Все, чем заняты мои мысли, — это то, как не провалить инициирование.
— Сегодня мы пробежимся по технике, а завтра вы уже будете бороться друг с другом, — продолжает Четыре. — Так что, я рекомендую вам быть внимательнее. Тем, кто медленно учится, будет больно.
Четыре перечисляет несколько названий различных ударов, демонстрируя нам каждый из них: сначала сам по себе, а потом при помощи боксерской груши.
Я разбираюсь с этим, когда мы начинаем практиковаться. Как и с оружием, мне нужно несколько попыток, чтобы понять, как держать себя, как двигать телом, чтобы оно выглядело так же, как его.
С ударами сложнее, хотя Четыре учит нас только основам. Боксерская груша причиняет боль моим рукам и ногам, заставляя кожу краснеть, но при этом едва ли сдвигается с места, как бы я по ней не била.
Меня окружают звуки ударов о жесткую материю. Четыре ходит между посвященными, наблюдая за нами, за тем, как мы снова и снова повторяем движения.
Когда он останавливается передо мной, мои внутренности скручивает, как будто кто-то помешал их ложкой.
Он осматривает меня с головы до пят, не останавливаясь ни на чем… Исключительно научным взглядом.
— У тебя маловато мускулов, — говорит он, — значит, тебе лучше использовать колени и локти. Стоит вложить в них побольше силы.
Внезапно он нажимает рукой мне на живот. Его пальцы так длинны, что, хотя он касается одной стороны моей грудной клетки, его ладонь достает и до другой. Мое сердце бьется так сильно, что я чувствую боль в груди, и я смотрю на него широко распахнутыми глазами.
— Никогда не забывай держать напряжение здесь, — говорит он тихим голосом.
Четыре убирает руку и отходит. Я чувствую тяжесть его ладони даже после того, как он ушел. Странно, но я вынуждена на пару секунд остановиться и отдышаться, прежде чем смогу снова приступить к упражнениям.
Когда Четыре отпускает нас на ужин, Кристина толкает меня локтем.
— Странно, что он не переломил тебя пополам, — замечает она, морща нос. — Он пугает меня до чертиков. Этот его тихий голос.
— Да уж. Он такой… — Я смотрю на Четыре через плечо. Он спокоен и поразительно хладнокровен. Но я не боялась, что он навредит мне. — Безусловно пугающий, — говорю я наконец.
Ал, идущий перед нами, оборачивается, когда мы доходим до Ямы, и заявляет:
— Я хочу сделать татуировку.
Уилл позади нас спрашивает:
— Какую?
— Не знаю, — смеется Ал. — Я просто хочу чувствовать себя так, как будто действительно покинул старую фракцию. Прекратить плакать из-за них. — Когда мы не отвечаем, он добавляет: — Я знаю, что вы меня слышали.
— Да уж. Научишься успокаиваться, да? — Кристина тыкает Ала в его толстую руку. — Думаю, ты прав. Сейчас мы наполовину здесь, наполовину там. Если мы хотим идти вперед, надо выбрать сторону.
Она бросает на меня взгляд.
— Нет. Я не буду стричь волосы, — говорю я. — Или красить их в какой-нибудь странный цвет. Или прокалывать что-нибудь на лице.
— Что насчет пупка? — предлагает она.
— Или сосков? — усмехается Уилл.
Я издаю стон.
Теперь, когда сегодняшние тренировки закончились, до сна мы можем делать все, что захотим. Такая мысль фактически кружит мне голову, хотя, возможно, это от усталости.
Яма переполнена людьми. Кристина объявляет Алу и Уиллу, что мы встретим их в кабинете, где делают татуировки, а сама тащит меня в вещевую комнату. Мы постоянно спотыкаемся, поднимаясь наверх по неровной поверхности Ямы, раскидывая камни нашей обувью.
— Чем тебе не нравится моя одежда? — спрашиваю я. — Ведь я больше не ношу серое.
— Она уродливая и огромная, — вздыхает она. — Может, просто позволишь мне помочь тебе? Если тебе не понравится то, что я предложу, тебе никогда больше не придется это надевать, обещаю.
Спустя десять минут я стою в вещевой комнате, облаченная в черное платье до колен. Юбка не широкая, но и не прилипающая к бедрам… В отличие от первого варианта, от которого я отказалась.
По моим голым рукам пробегают мурашки. Она вплетает мне в волосы ленту, и я взмахиваю головой, чтобы пряди легли волнами мне на плечи.
Затем Кристина берет черный карандаш.
— Подводка, — объясняет она.
— Ты не сможешь сделать из меня красотку, ты же знаешь.
Я закрываю глаза и сижу неподвижно. Она проводит кончиком карандаша по линии ресниц.
Я представляю, как стою в этом наряде перед своей семьей, и мой желудок скручивает, словно меня мутит.
— Да кого волнует красота? Я собираюсь сделать тебя заметной.
Я открываю глаза и впервые смело смотрю на свое отражение. Мой пульс ускоряется: я нарушаю правила, меня будут ругать за это.
Будет непросто избавиться от привычек, привитых мне Отречением… как выдернуть одну нить из сложной вышивки.
Но я найду новые привычки, новые мысли, новые правила.
Я стану кем-то другим.
Мои глаза и раньше были голубыми, но скучного, сероватого цвета… Подводка сделала их пронзительными. Волосы обрамляют мое лицо, черты стали более мягкими и яркими. Я не особо симпатичная… мои глаза слишком большие, а нос слишком длинный… но я вижу, что Кристина права. Мое лицо заметно.
Я смотрю на себя сейчас, и мне впервые нравится то, что я вижу, словно передо мной кто-то незнакомый, кого я встретила первый раз.
Беатрис была девушкой, которую я видела в украденные мгновения перед зеркалом, той, которая молчала за обеденным столом.
А та, чьи глаза сейчас поймали мои и не отпускают, — это Трис.
— Видишь? — спрашивает Кристина. — Ты… выделяешься.
В данных условиях это лучший комплимент, который она могла мне сделать.
Я улыбаюсь ей в зеркале.
— Тебе нравится? — спрашивает она.
— Ага, — киваю я. — Я выгляжу… как кто-то другой.
Она смеется.
— Это хорошо или плохо?
Я вновь смотрю на себя. Впервые мысль о том, что я могу оставить свою принадлежность к Отречению позади, не заставляет меня нервничать, она дает мне надежду.
— Хорошо, — киваю я. — Извини. Просто раньше мне не позволялось так долго смотреть на свое отражение.
— Серьезно? — Кристина встряхивает головой. — Должна тебе сказать, Отречение — странная фракция.
— Пошли, посмотрим, как Алу делают татуировку, — предлагаю я.
Несмотря на то, что я оставила свою старую фракцию, я все же не хочу критиковать ее.
Дома мы с мамой набирали почти одинаковые кипы одежды каждые шесть месяцев, или около того. Легко распределять ресурсы, когда все получают одинаковые вещи. Но в Бесстрашии все совсем по-другому. Каждому Бесстрашному выдается определенное количество талонов на месяц, и цена платья — один из них.
Мы с Кристиной бежим по узкому коридору к месту, где делают татуировки. Когда мы туда добираемся, Ал уже сидит в кресле, и маленький человек, чье тело в большей степени покрыто чернилами, чем кожей, рисует паука на его руке.
Уилл и Кристина листают альбомы с фотографиями татуировок, пихая другу друга локтями, найдя хороший вариант.
Когда они вот так сидят рядом, я замечаю, насколько они разные: темная и худая Кристина, бледный и крепкий Уилл. Но они похожи своими улыбками.
Я брожу по комнате, рассматривая рисунки на стенах. В наши дни художники есть только в Дружелюбии. Отречение рассматривает искусство как нечто непрактичное, они оценивают его как время, которое можно было потратить на помощь другим, так что, хотя я и видела произведения искусства в учебниках истории, побывать в декорированной комнате до этого момента мне не доводилось.