— Какой сюрприз-сюрприз, — говорит Молли позади меня. Она подталкивает Питера локтем. — Вот только Стифф всегда Стифф.
Я должна игнорировать ее. Ее мнение ничего для меня не значит.
— Интересную статейку я сегодня прочла, — говорит она, придвигаясь ближе. — Что-то о твоем отце и настоящей причине, почему ты оставила свою фракцию.
Физическая защита не самая лучшая идея, на мой взгляд. Но это первое, что приходит мне в голову. Я разворачиваюсь и бью кулаком ей в челюсть. Костяшки пальцев ноют от удара. Я не уловила, когда в моей голове сформировалось решение ударить ее. Не помню, когда появилась сама мысль.
Она делает выпад в мою сторону с вытянутыми руками, но не успевает дотянуться. Уилл хватает ее за воротник и тянет назад. Он переводит взгляд с нее на меня и говорит:
— Прекратите. Обе.
Часть меня жалеет, что он остановил ее. Борьба могла бы неплохо отвлечь меня, особенно теперь, когда Эрик поднимается на территорию рядом с ограждением. Я перевожу взгляд на него и скрещиваю руки на груди, чтобы оставаться спокойной. Мне даже любопытно, что он скажет.
В Отречении в последнее время не было самоубийств, но мнение фракции по этому поводу и так ясно: для них суицид является актом эгоизма. По-настоящему Отреченный человек не думает о себе достаточно часто, чтобы желать смерти. Никто не скажет об этом вслух, но все будут думать именно так.
— Замолчите все! — кричит Эрик. Кто-то ударяет во что-то похожее на гонг, и крики постепенно стихают, хотя шепотки все еще слышны. — Спасибо, — произносит Эрик. — Как все вы знаете, мы собрались здесь из-за Альберта — инициированного, прыгнувшего в пропасть прошлой ночью.
Шепотки тоже затихают; остается слышен лишь рокот воды в пропасти.
— Мы не знаем, что стало причиной его поступка, — продолжает Эрик, — поэтому мы можем лишь оплакать эту потерю сегодняшним вечером. Но мы не следуем по легкому пути, когда становимся Бесстрашными. Правда в том… — Эрик улыбается. Если бы я его не знала, то подумала бы, что улыбка искренняя. Но я знаю его. — Правда в том, что сейчас Альберт исследует новое, неизвестное ему ранее место. Он спрыгнул в жестокие воды, чтобы добраться туда. Кто из нас достаточно храбр, чтобы нырнуть в эту темноту, не зная, что ждет впереди? Альберт еще не был одним из нас, но мы можем быть уверены, он был храбрейшим!
Толпа взрывается криками. Бесстрашные реагируют громко, голоса — высокие и низкие, яркие и глубокие. Их рев подобен рокоту воды. Кристина выхватывает фляжку из рук Юрая и пьет. Уилл рукой приобнимает ее за плечи и отводит в сторону. Голоса заполняют мои уши.
— Мы почтим его память сегодня и будем помнить всегда! — кричит Эрик. Кто-то протягивает ему темную бутыль, и он поднимает ее. — За Альберта Храбрейшего!
— За Альберта! — кричит толпа.
Руки взмывают вверх, и Бесстрашные скандируют его имя.
— Альберт! Аль-берт! Аль-берт! — Они кричат до тех пор, пока его имя не перестает быть разборчивым. Это становится похоже на крики первобытных дикарей.
Я отворачиваюсь от ограждения. Я больше не могу это терпеть. Не знаю, куда я собираюсь идти. Думаю, не куда-то конкретно, а просто подальше от этого места. Я спускаюсь вниз по темному коридору с питьевым фонтанчиком в конце, залитому синим светом лампы.
Я трясу головой. Храбрейший? Храбрый принял бы слабость и покинул Бесстрашие, не обращая внимания на позор, преследующий его. Гордость — вот, что убило Ала и нашло отклик в сердце каждого Бесстрашного. И в моем тоже.
— Трис.
Я потрясенно оборачиваюсь. Четыре стоит позади меня прямо на крае синего света. Он придает ему жутковатый вид, затемняя глазницы и отбрасывая тени под скулами.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. — Почему не отдаешь свое почтение вместе с остальными?
Я произношу это так, будто проглотила что-то горькое, и теперь хочу выплюнуть.
— А ты? — отвечает он, подходя ко мне, и я вижу его глаза. Они кажутся черными в таком освещении.
— Не могу отдавать почтение, не имея внутри себя такового, — отвечаю я. Но затем чувствую приступ вины и качаю головой. — Я не это имела в виду.
— Вот как…
Судя по его взгляду, он не верит моим словам. Я не виню его.
— Это нелепо, — говорю я, и горячая кровь приливает к моим щекам. — Он прыгает с обрыва, и Эрик называет его храбрым? Тот самый Эрик, который недавно хотел метать ножи в его голову?
Я чувствую вкус желчи. Фальшивые улыбки Эрика, его лживые речи, двойные идеалы… от всего этого мне становится плохо.
— Он не был храбрым! Он был депрессивным трусом и почти убил меня! Вот за какие вещи здесь надо уважать, да?
— Чего ты от них хочешь? — говорит он. — Чтобы они осудили его? Ал уже мертв. Он не сможет этого услышать, уже слишком поздно.
— Речь сейчас идет не об Але, — огрызаюсь я. — А обо всех, кто наблюдает! О каждом, кто теперь считает прыжок в пропасть нормальным действием. Я имею в виду, а почему бы сейчас каждому не спрыгнуть, ведь все равно после смерти тебя будут считать героем? Почему бы не сделать этого, все ведь будут помнить твое имя? Это… Не могу…
Я трясу головой. Мое лицо горит, сердце бьется молотом в груди, и я пытаюсь держать себя под контролем, но не могу.
— В Отречении этого никогда бы не случилось! — почти кричу я. — Ничего из этого! Никогда. Это место развращает и разрушает, и плевать мне, если, говоря это, я кажусь Стиффом, плевать, плевать!
Взгляд Четыре перемещается на стену над питьевым фонтанчиком.
— Будь осторожна, Трис, — говорит он, все еще глядя на стену.
— Это все, что ты можешь сказать? — требую я, хмурясь. — Что я должна быть осторожнее? Это все? Искренним тебе никогда не стать, ты знаешь об этом?
Он хватает меня за руку и тащит прочь от фонтанчика. Его рука больно сжимает мою, но у меня не хватит сил, чтобы вырваться из его хватки. Его лицо так близко к моему, что я могу разглядеть несколько веснушек у него на носу.
— Слушай внимательно, потому что я не собираюсь повторять. — Он кладет руки мне на плечи, его пальцы сжимают их, сдавливая. Я чувствую себя такой маленькой. — Они наблюдают за тобой. За тобой, в частности.
— Отпусти меня, — слабо произношу я. Его пальцы исчезают, и он выпрямляется. Тяжесть у меня в груди исчезает, теперь, когда он уже не держит меня. Но меня пугают перепады его настроения. Как будто есть в нем какая-то нестабильность, опасная нестабильность. — А за тобой они тоже наблюдают? — говорю я так тихо, что вряд ли он услышал бы, не стой он так близко.
Он не отвечает.
— Я пытаюсь тебе помочь, — говорит он, — а ты эту помощь отвергаешь.
— А, ну да. Твоя знаменитая помощь, — говорю я. — Порезать мне ухо ножом, поддразнить меня, покричать больше, чем на остальных, — действительно полезные вещи.
— Поддразнить тебя? Ты имеешь в виду, когда я метал ножи? Это не было поддразниванием, — огрызается он. — Я просто напоминал тебе, что если ты струсишь, кто-то другой должен будет встать на твое место.
Я почесываю шею сзади, и мысли возвращаются к инциденту с ножом. Каждое его слово было предупреждением о том, что, если я сдамся, Алу придется занять мое место перед мишенью.
— Но почему? — спрашиваю я.
— Потому что ты из Отречения, — говорит он, — и, действуя самоотверженно, ты находишься на пике своей храбрости.
Теперь я понимаю. Он не убеждал меня сдаться. Он напоминал мне, почему я не могу сделать это — потому что мне надо защитить Ала. Теперь эта мысль причиняет боль.
Защитить Ала. Моего друга. Напавшего на меня. Как бы я того ни хотела, я не могу возненавидеть Ала. И простить его я тоже не могу.
— На твоем месте, я бы сделал вид, что эти самоотверженные порывы проходят, — говорит он, — иначе, если об этом узнают определенные люди… у тебя могут быть неприятности.
— Почему? Почему их заботят мои намерения?
— О, намерения — последняя вещь, которая их заботит. Они уверяют тебя, что их волнуют твои действия, но это не так. Им не важно, каким образом ты действуешь. Им важно, каким образом ты мыслишь. Так тебя легко понять. Так ты не будешь представлять для них угрозу.
Он прижимает руку к стене рядом с моей головой и наклоняется к ней. Его рубашка прилегает к телу так плотно, что я могу видеть его ключицу и небольшую напряженность в мышцах плеч и бицепсов.
Хотела бы я быть выше ростом. Если бы я была выше, я бы описала себя как «гибкая и тонкая», а не «мелкая», и он бы смотрел на меня не только как на младшую сестренку, которую он должен защищать. Я не хочу, чтобы он видел меня только в роли сестры.
— Я не понимаю, почему их беспокоит то, как я думаю, до тех пор, пока я веду себя так, как они хотят?
— Ты ведешь себя угодным для них образом сейчас. Но что произойдет, когда устои Отречения в твоей голове побудят тебя сделать что-то, чего они не хотят?
На это мне ответить нечего, и я понятия не имею, прав ли он насчет меня. Действую ли я как Отреченная или как Бесстрашная? Может быть, ответом не будет ни то, ни другое. Возможно, я действую как Дивергент.
— Может, я не нуждаюсь в твоей помощи. Об этом ты никогда не думал? — говорю я. — Я не слабая, ты знаешь. Я могу позаботиться о себе сама.
Он качает головой.
— Ты думаешь, что мой первый инстинкт, — защищать тебя. Потому что ты маленькая, или девушка, или Стифф. Но ты не права.
Он приближает лицо к моему, захватывая рукой мой подбородок. Рука пахнет железом. Когда он в последний раз держал пистолет или нож? Мою кожу покалывает там, где он касается меня, словно он передает мне электричество.
— Моим первым инстинктом должно быть желание давить на тебя до тех пор, пока ты не сломаешься, чтобы понять, как сильно мне нужно поднажать, — говорит он, сильнее сжимая пальцы в подтверждение своих слов. Мое тело замирает, завороженное его голосом, я настолько напряжена, что забываю дышать.
Его темные глаза поднимаются к моим, и он добавляет:
— Но я сопротивляюсь ему.
— Почему… — Я с трудом сглатываю. — Почему? Ведь это твой первый инстинкт.