— Страх не делает тебя слабее, он будит тебя. Я видел это. Это потрясающе. — Он освобождает меня от захвата, но не убирает руку, а проводит пальцами по шее, подбородку. — Иногда мне просто хочется увидеть это снова. Хочется увидеть, как ты пробуждаешься.
Я кладу руки ему на талию. Я не помню, как решилась на это. Но и отодвинуться я не могу. Я прижимаюсь к его груди, обертывая руки вокруг него. Мои пальцы скользят по мускулистой спине. Через мгновение, он в ответ касается моей спины, притягивая к себе и запуская руку в волосы.
Я снова чувствую себя маленькой, но сейчас меня это не смущает. Я закрываю глаза. Он больше не пугает меня.
— Я ведь должна заплакать? — Его футболка приглушает мой голос. — Со мной что-то не так?
Моделирование пробило трещину в Але… настолько глубокую, что он не смог справиться с ней.
Почему во мне нет? Почему я не такая, как он? И почему эта мысль заставляет меня чувствовать себя беспокойно, словно теперь и я качаюсь у выступа?
— Думаешь, я знаю что-то о слезах? — тихо спрашивает Четыре.
Я закрываю глаза. Я не ожидаю, что он будет успокаивать меня, он и не делает этого, но я чувствую себя лучше, стоя здесь с ним, чем там, среди людей, которые являются моими друзьями, моей фракцией.
Я прижимаюсь лбом к его плечу.
— Если бы я простила его, думаешь, он был бы жив?
— Я не знаю, — отвечает он.
Он прижимает ладонь к моей щеке, и я прячу в ней лицо, закрывая глаза.
— Мне кажется, это моя вина.
— Это не твоя вина, — говорит он, прикасаясь своим лбом к моему.
— Но я должна была. Должна была простить его.
— Может быть. Может быть, мы все могли сделать все иначе, — говорит он, — но мы должны позволить чувству вины напоминать нам, что можно поступить лучше в следующий раз.
Я хмурюсь и отступаю. Это урок, который изучают члены Отречения: чувство вины как инструмент, а не оружие против себя.
Это одна из лекций моего отца на наших еженедельных встречах.
— Из какой ты фракции, Четыре?
— Неважно, — он отвечает, опуская глаза. — Главное — то, где я сейчас. Это и тебе стоит запомнить.
Он неуверенно смотрит на меня, а затем касается губами моего лба, прямо между бровей. Я закрываю глаза. Я не понимаю, что это… Но чем бы это ни было… Я не хочу разрушать мгновение, поэтому ничего не говорю. Он не двигается долгое время, просто стоит, прижимая губы к моей коже, а я, обвив руками его талию.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Я стою с Уиллом и Кристиной у перил пропасти поздно ночью, когда большинство Бесстрашных уже спит. Оба моих плеча жжет от недавних касаний иглы. Мы все сделали новые татуировки полчаса назад.
Тори была одна в комнате для татуировок, так что я чувствовала себя в безопасности, получая символ Отречения (две руки, держащие друг друга, как бы помогая, ограниченные кругом) на моем правом плече.
Я знаю, что это рискованно, особенно после того, что случилось. Но это символ моей личности, и я чувствую, как для меня важно носить его на себе. Я подхожу к одной из перекладин барьера и прижимаю бедра к перилам, чтобы сохранить равновесие. Именно здесь стоял Ал. Я смотрю вниз, в пропасть, на острые камни в черной воде. Вода разбивается о стенку, и брызги летят вверх, затуманивая обзор.
Боялся ли он, когда стоял здесь? Или он решил прыгнуть, потому что это было легко? Кристина протягивает мне стопку бумаги.
У меня есть копия каждой статьи, опубликованной Эрудитами за последние шесть месяцев. Если я брошу их в пропасть, то не избавлюсь от них навсегда, но это позволит мне чувствовать себя лучше.
Я смотрю на первый лист. На нем изображена Джанин — лидер Эрудитов. Ее внимательные и привлекательные глаза смотрят на меня.
— Ты когда-нибудь встречался с ней? — спрашиваю я Уилла.
Кристина сминает первую статью в шарик и бросает в воду.
— С Джанин? Однажды, — отвечает он.
Уилл берет следующий листок и рвет его на части. Они плывут по реке. Он делает это не так злобно, как Кристина. У меня такое чувство, что единственная причина, почему он принимает в этом участие, состоит в том, что он должен показать мне, что не согласен с тактикой своей бывшей фракции.
— До того, как стать лидером, она работала с моей сестрой. Они пытались разработать более интенсивную сыворотку для моделирования, — говорит он. — Джанин настолько умная, что ты это поймешь даже раньше, чем она скажет хоть слово. Как… ходячий и говорящий компьютер.
— Что… — Я бросаю одну из страниц через перила, сжав губы. Мне следует просто спросить. — Что ты думаешь о том, что она говорит?
Он пожимает плечами.
— Я не знаю. Может быть, это неплохая идея — иметь более одной фракции в правительстве. И, может быть, было бы неплохо, если бы у нас было больше машин и… свежих фруктов, и….
— Ты же понимаешь, что не существует секретного склада, где хранятся все эти вещи, так ведь? — спрашиваю я, чувствуя, как кровь приливает к лицу.
— Да, понимаю, — отвечает он. — Я просто думаю, что комфорт и процветание — это не приоритет Отречения, и, возможно, это бы изменилось, если бы и другие фракции были вовлечены в процесс принятия решений.
— Потому что обеспечить машиной Эрудита важнее, чем обеспечить едой афракционеров, — огрызаюсь я.
— Эй, — говорит Кристина, касаясь плеча Уилла. — Это должно быть просто символичным уничтожением документов, а не политическими дебатами.
Я проглатываю слова, которые хотела сказать, и смотрю на стопку бумаг в своих руках. Уилл и Кристина сегодня не раз и не два между делом касались друг друга. Я это заметила. А они?
— Однако все те вещи, которые она написала о твоем отце, — говорит он, — заставляют меня, вроде как, ее ненавидеть. Я даже представить не могу, какая польза от того, что говоришь такие ужасные вещи.
А я могу. Если Джанин сможет заставить людей поверить в то, что мой отец и все другие лидеры Отреченных продажные и ужасные, у нее будет любая поддержка, которую она пожелает, в том, чтобы начать революцию, если в этом ее план. Но я не хочу спорить, поэтому просто киваю и кидаю оставшиеся листы в пропасть. Их бросает из стороны в сторону до тех пор, пока они не касаются воды. Статьи вынесет к стенам пропасти, и их выбросят.
— Пора спать, — говорит Кристина, улыбаясь. — Готовы возвращаться? Кажется, я хочу окунуть руку Питера в миску с теплой водой, чтобы он описался ночью.
Я отворачиваюсь от пропасти и замечаю движение на другой стороне Ямы. Кто-то идет к стеклянному потолку, и, судя по плавной походке (его ноги как будто не касаются земли), я понимаю, что это Четыре.
— Звучит чудесно, но мне нужно кое о чем поговорить с Четыре, — отвечаю я, указывая на поднимающуюся тень. Кристина смотрит в этом направлении.
— Ты уверена, что это необходимо — носиться здесь ночью в одиночестве? — спрашивает она.
— Я буду не одна. Со мной будет Четыре.
Я закусываю губу. Кристина смотрит на Уилла, а он на нее. Ни один из них на самом деле не слушает меня.
— Хорошо, — отвечает Кристина сдержано. — Тогда, увидимся позже.
Кристина и Уилл идут к общежитию, она взъерошивает его волосы, а он, шутя, пихает ее в бок. Секунду я смотрю им вслед. Я ощущаю себя свидетелем чего-то… но я не уверена, чего именно.
Я подбегаю к дорожке у правой стороны Ямы и начинаю подниматься. Стараюсь ступать как можно тише. В отличие от Кристины, мне не так уж и сложно соврать. Я не намерена говорить с Четыре, по крайней мере, не раньше, чем пойму, куда он направляется поздно ночью в стеклянном здании над нами.
Я бегу тихо, задерживая дыхание, когда достигаю лестницы. Я встаю с одной стороны стеклянной комнаты, а Четыре — с другой. Сквозь окна я вижу огни города, которые сейчас ярко светят, но вскоре потухнут. Они должны выключаться в полночь.
По ту сторону комнаты Четыре стоит у дверей, которые ведут к пейзажу страха. Он держит черную коробку в одной руке и шприц в другой.
— Раз уж ты здесь, — говорит он, не оборачиваясь, — можешь пойти со мной.
Я закусываю губу.
— В твой пейзаж?
— Угу.
Я подхожу к нему, и спрашиваю:
— А что, я смогу это сделать?
— Сыворотка подключает тебя к программе, — говорит он, — но программа решает, чей пейзаж ты проходишь. И сейчас она настроена на мой.
— Ты позволишь мне это увидеть?
— Зачем еще, ты думаешь, я собираюсь пройти его? — тихо спрашивает он, не поднимая глаз. — Есть несколько вещей, которые я хочу тебе показать.
Он держит шприц, и я наклоняю голову, чтобы открыть больше шеи. Я чувствую острую боль, когда иголка проходит внутрь, но я уже привыкла к этому. Закончив, он подает мне черную коробку. Там еще один шприц.
— Я никогда раньше этого не делала, — говорю я, вынимая его из коробки.
Я не хочу причинить Четыре боль.
— Вот сюда, — говорит он, дотрагиваясь до места на шее ногтем.
Я встаю на носочки и запускаю иголку внутрь, моя рука немного дрожит. Он даже не вздрагивает. Четыре не отрывает глаз от меня все это время и, когда я заканчиваю, опускает оба шприца в коробку и кладет ее у двери. Он знал, что я пойду сюда за ним. Знал или надеялся. Как бы то ни было, мне хорошо. Он подает мне руку и я вкладываю ладонь в его. Его пальцы холодные и тонкие.
Я чувствую, что должна что-то сказать, но я слишком ошеломлена и не могу подобрать слов. Он открывает дверь свободной рукой, и я иду за ним в темноту. Я уже привыкла заходить в незнакомые места без колебаний. Я пытаюсь дышать ровно, крепко держась за руку Четыре.
— Смотри внимательно, и ты сможешь узнать, почему они зовут меня Четыре, — говорит он.
Дверь захлопывается за нами со щелчком, и весь свет пропадает. Воздух в коридоре холодный, и я чувствую, как он заходит в легкие. Я медленно придвигаюсь к Четыре, так, что моя рука оказывается рядом с его, а мой подбородок возле его плеча.
— Как твое настоящее имя? — спрашиваю я.
— Смотри, и ты сможешь узнать и это тоже.
Моделирование уносит нас. Пол, на котором я стою, больше не сделан из цемента. Он скрипит, как металл. Свет льется со всех сторон, и город простирается вокруг нас, стекла зданий и дуга железнодорожных путей… а мы возвышаемся над всем этим.