ждении, забугрила землю, сделав ее колкой. К ногам вернулась боль, звуки и запахи хлынули в меня, я мысленно осмотрелся, принюхиваясь и прислушиваясь, узнавая, где источник вселявшейся в меня уверенности, что жизнь не покинет мое тело.
И я нашел источник этот. Он был во мне, отверженном и покинутом, брошенном на растерзание теми, за жизнь которых я сражался. Против меня были немцы и вся страна, бросившая меня на произвол судьбы. А раз так, то я был волен ни с кем и ни с чем не считаться. И немцы, равно как и жители домов этого пригорода, равно как и миллионы людей всего земного шара, ценны тем только, что погребли меня уже, вселили в мои мышцы упругость, сняли боль, сделали тело прыгучим. Уже зная, что буду делать, я развязал узелок, достал «парабеллум» и разыграл в воображении то, что последует через три минуты, через две… Во мне обнаружилось даже некоторое злорадство.
Мотоцикл с коляской остановился в пяти метрах от меня, фара вспыхнула и погасла, немцы думали. Наконец, с мотоцикла слез человек, на груди его — знак полевой жандармерии, ниже — «шмайссер». Произошел обмен междометиями — то, что бывает в разговоре двух спаянных общей опасностью людей, и по тональности «richtig» стало понятно: меня куда-то повезут для осмотра и опознания. Из коляски вылез, наконец, и второй — и я, взлетевший над ними, поразил обоих бескровно; ни следа секундной схватки не осталось на земле; найди утром немцы место, где был убит патруль, — улица заполыхала бы, подожженная. Но не о ней думал я, только о себе, рассчитывая на взрыв мешка с толом, к которому подвезу оба трупа, и ноги, которые донесут меня до леса…
Мне повезло. В лесу меня подобрали остатки разгромленной группы Валиева.
Глава 27
По бухгалтерам — огонь! По педагогам — залпом! Всех пособников — к стенке!
Года полтора спустя проезжали мы через только что освобожденное от немцев село и поразились празднеству сельчан — яркие одежды, песни, гармошки, лозунги и так далее, пляски… «Бухгалтера повесили! — объяснили нам причину народного гулянья. — Пособником был у немцев! Завтра приезжайте! Не то еще увидите: учителку расстреливать будем! За это самое!»
Григорий Иванович понимающе кивнул. Отъехал, дал задний ход и порадовал гуляк:
— Под немцами сколько были?.. Сколько? Мало! Скоро свои навалятся! С чем и поздравляю.
Алеша захохотал…
К слову.
Полгода спустя в район тот нагнали немцев, пленных, бараки они сами себе сколотили, сторожевые вышки тоже, разметили места для протяжки колючки. Да беда: жратву наше начальство не предусмотрело, и, чтоб контингент не сдох, взяли пример с тех же немцев, разрешили пленным побираться, вот и пошли они по деревням и селам с пустыми противогазными сумками. Представьте себе: нигде не гнали, кое-чем делились, а чаще — за стол сажали.
Так что о народе русском — ни слова. Помолчим. Русский народ — это планета, на которую мы попали без толмача, посему и объясняемся пинками.
Глава 28
Нет, не теми травами кормил Чех захворавшего недоросля. — Вновь сумасшествие? Ошибка? Преступление?
Нижеописанное событие произошло за неделю до того, как молодуха приволокла нам портфель со злополучной картой. Возвращаясь к своим, мы сделали привал в лесу. Время текло нудно, до ближайшего немецкого гарнизона двадцать четыре километра. Костер разжигай с дымом под самое небо, стреляй потехи ради — никто не подойдет. Алеша сделал на всякий случай обход, я прислушался и встал. Еще на курсах начал я присматриваться к поведению разных пташек, которыми никогда не интересовался, мелких и крупных зверюшек. Война, казалось мне, не могла не затронуть их. Обжитые гнезда пернатых гибли под огнем или ударными волнами артиллерии, барсучьи норы давились многотонными металлическими чудищами, муравьиные кучи вспыхивали с жалобным треском. Лишь мыши-полевки ничего не боялись, воробьи осваивали навоз, весело чирикая, зато куры чуяли надвигавшуюся смерть. Собаки стали походить на волков оскалом и мгновенными прыжками, но они же безошибочно терлись у ног людей, не помышлявших о шкуре их и мясе. Лес становился информатором, по птицам можно было судить, кто идет, с каким оружием, куда, соблюдает ли меры предосторожности.
Птичка, запевшая неподалеку, беды не сулила. Я упивался мелодией, обрывавшейся почему-то упорно на «си»; я пошел на эту мелодию, задрав голову, ища певунью — и столкнулся с немцем. Как он сюда попал — полная загадка, появление его было столь неожиданно, что я не удивился, не испугался, и владела мною досада: эх, Алеша, Алеша, где ж глаза и уши твои были?
Мы стояли друг против друга. Он смотрел на меня, я — на него. Немец как немец, много старше меня. Уставший немец, солдат, шнуровая полоска на погоне — кандидат, значит, в ефрейторы, — не поздновато ли, а? Обычная полевая куртка, пилотка, пустяшная медалька за московскую кампанию — нерадивый солдат, значит, в армии по крайней мере с октября 41-го, а даже креста нет, всего лишь значок за штурмовые атаки. Зато — везучий: не штабной, пороха нанюхался вдоволь, но руки-ноги целы и подвижны, отмахал полверсты от дороги к лесу, нашивки за ранения отсутствуют. А ведь все его соратники либо под березовым крестом, либо инвалидами дома, либо в плену. Автомат на груди, универсальный котелок, легкая пехотная лопатка в чехле и весь прочий набор, нужный солдату при переброске из одного окопа в другой. Одеяло сверху приторочено, а для удобства он автомат, мой любимый «шмайссер» модели 38, на грудь перекинул. Гладкий немец, выбрит чисто, будто коменданту гарнизона идет представляться.
Это он свистел, а не птичка. Мастер сверххудожественного свиста, а я — без «шмайссера». А немец своим «шмайссером» прошил бы меня за секунду, если бы захотел. Но в правой руке — каска с подшлемным амортизатором, что совсем уж диковинно: это при пилотке-то — зачем она? И чувствовалось: ранец набит вкусненьким. Сумка с гранатами, заставлявшая спрашивать: куда ж ты, теленок безмозглый, направляешься? Краешек фляжки виднелся, вода там или спирт — все одно, пригодится. Шнурованные ботинки хороши, но размер не тот, разве что на обмен, на Калтыгина они точно не налезут. Обшитые кожей гетры ни к селу ни к городу, никому не подойдут.
Я смотрел, смотрел на медаль, а затем досадливо повел плечом, показывая солдату, что надо бы, братишка, автомат-то — сбросить на землю. Он выронил каску, пригнулся, помогая рукам, и автомат аккуратно опустился на траву. Затем я показал олуху, что не мешало бы и от ремня-патронташа освободиться. И эта просьба была им удовлетворена. С фляжкой он тоже расстался. Штык я ему оставил, гранаты тоже: какой же солдат без оружия. Потребовал документы — жестом, я вообще ни одного слова не произнес. Конрад Вильгельм Бауска, службу начинал в 31-м полку, солдат, получает 60 марок в декаду (генералу Власову немцы давали 70 марок в месяц). Ранец набит подношениями, от которых млеют бабы. Пальцем указал немцу на дорогу: иди. Он еще не повернулся, а я передумал, ткнул на автомат и ранец, забирай, мол. Он наклонился, поднял и попятился. Тут только я на себя сам глянул его глазами: советская гимнастерка довоенного образца, справные сапоги, головного убора нет, немые приказания могут пониматься так: начнешь шуметь, то есть стрелять, моих ребят разбудишь. Ножа он не видел (его и не было), но место, куда ему вонзиться, уже определено было и мною и им самим: чуть ниже левой скулы.
Ну, а как он сюда попал — строй догадки. Самая верная: отпуск. Но перед родным германским домом захотелось побывать ему у любимой русской женщины, был, видимо, на постое у нее когда-то. Попутный грузовик добросил его до леса, а дальше — напрямик, спешил, как на первое свидание. Любовь.
Глава 29
Две монашки, благочестие и распутство. — Янина из Ягеллонского университета. — Кому-то очень нужный пацан.
Однажды утром собрались без спеха, доехали до Смоленска во всем офицерском, взобрались на «студер» и укатили — на аэродром, на «Дуглас». С двумя пересадками сели на какой-то безымянной площадке 4-го Украинского фронта, где нас поджидал начальник СМЕРШа, который не знал ни слова из того, что сказано было нам в Москве, но потому и решил нас особо и почетно содержать — в домике на окраине крохотного городишка. Местность Алеше знакомая, не так далеко отсюда он проживал или пытался проживать. Связь с нами держали через танковый батальон, буянивший почти рядом. Предупредили: удаляться от дома только по одному, ну вдвоем, но кто-то обязательно должен быть на месте, потому что в любой момент прибегут из штаба батальона, позовут к телефону. Готовилось наступление, рациям выходить в эфир запретили, вот мы и куковали, по очереди сматываясь в город или на рынок. Танки — под навесами или покрыты сетками: чтоб удержать сотню человек в повиновении, офицеры устраивали строевые занятия. Кто в этом батальоне разложил танкистов — неизвестно, но служили в нем неисправимые бабники, все разговоры сводились к женщинам, мне один сержант показывал на наклонной плоскости передней брони «Т-34» овальное пятно и утверждал, что оно — от сотен баб, которых употребляли именно на этом месте экипажи доблестного танка. Очень нехороший батальон, Калтыгин, всегда склонный побалакать насчет «этого самого», и тот как-то заорал на приставшего к нему страдальца. Однажды пошел я на базар, любопытно было рассматривать продаваемые с рук вещи: тюки нижнего белья, нашего и немецкого, польские конфедератки, румынские кавалерийские брюки, каски, специально чуть помятые, чтоб не быть конфискованными как военное имущество, сапоги, парами нанизанные на веревку, как рыбины через жабры (при копчении), сыр, масло, сало, мед. Быт прифронтовой полосы, уже сомкнувшейся с тылом, — все то, что должно быть на передовой или на армейских складах.
Молоденьких женщин почти нет, продававшие бабы же смотрели на обходивших торговые ряды мужчин так, словно винили их в чем-то, и были того возраста, который позволял им глядеть на меня, как на мальчика, пришедшего в баню с матерью. (Сколько уже ни воевал я, скольких людей ни встречал, обогащаясь ими и взрослея от них, а все оставался нетленно юным. И прочитав «Портрет Дориана Грея» — ни слову не поверил. Я мужал. Во мне уже было 57 килограммов веса, ростом я соответствовал этому измерению.) Я не засматривался на молоденьких, меня одолевали мысли о неистребимости жизни, потому что базар ломился от изобилия еды и вещей, то есть всего того, чего не должно было быть, но тем не менее из каких-то таинственных пор просачивалось.