Внутреннее убранство особняка являло собой царство темного дерева и стрельчатых готических сводов. Просторные анфилады, заливаемые естественным светом, казались бы воздушными, если бы не скверная изоляция. Зимой «свободные французы», занимавшие все четыре этажа общей площадью почти 300 кв. м, зябко поеживались в своих необъятных кабинетах.
Час пробил. Секретарь осведомился, готов ли Ларошфуко, и повел юношу по парадной лестнице на площадку второго этажа. Одна дверь вела в приемную адъютантов де Голля, другая – в личные покои генерала. Сердце Робера колотилось, норовя пробить грудную клетку.
Дверь распахнулась – и вот он, человек, чей голос Роберу довелось слышать за последние годы, без преувеличения, десятки раз! «Душа Свободной Франции», – благоговейно подумал Ларошфуко. Де Голль восседал за столом, смотрел на гостя поверх очков, и весь его вид будто вопрошал: «Так, а этому что тут понадобилось?» Казалось, монументальная фигура генерала заполняет собой все пространство кабинета. Не зря в Лондоне его прозвали Le Grand Charles – Большим Шарлем, и дело было не только в гренадерском росте. Робер с любопытством осматривался. Кабинет был чистым, опрятным, под стать самому генералу. За спиной де Голля висела огромная карта мира, справа – карта Франции. В высокие окна французской анфилады виднелся Сент-Джеймсский парк.
Де Голль поднялся навстречу гостю, разгибая свой массивный стан и возвышаясь над 19-летним Ларошфуко сантиметров на тридцать. При росте 196 см фигура генерала казалась нескладной: «голова-ананас и женские бедра», как однажды неделикатно выразился сэр Александр Кадоган, постоянный заместитель министра иностранных дел Великобритании. Аккуратно подстриженные «полуусики» смотрелись нелепым довеском к удлиненному лицу. Этот клочок растительности лишь привлекал внимание к непомерно высокому лбу. Но де Голль предпочел не сбривать усы, а надевать военную фуражку, позируя для многочисленных фото и парадных портретов. Он отдавал себе отчет в собственной несуразности. «Нам, гигантам, вечно не по себе, – признался он как-то коллеге. – Стулья всегда слишком маленькие, столы слишком низкие, а мы – слишком впечатляющие…»
Может быть, поэтому генерал полюбил одиночество своего лондонского пристанища. Он почти ни с кем не сошелся близко и с 9:00 до позднего вечера пропадал в кабинетах на Карлтон-Гарденс. Это позволяло принимать просителей – таких, как Ларошфуко, – но возвращался домой де Голль лишь к ночи, чтобы перемолвиться словом-другим с женой да поцеловать двух дочерей перед сном.
Впрочем, отчужденность генерала никто не принимал за стеснительность. Выходец из буржуазной семьи, он получил иезуитское воспитание и прошел военную подготовку не где-нибудь, а в Сен-Сире[24], что привило ему некоторый моральный абсолютизм. Де Голль единственный призывал продолжать борьбу, когда другие военные пали духом, и в одиночку создал в Лондоне подобие правительства в изгнании. А значит, он, и только он говорил от лица истинной Франции и лишь он мог вернуть ей былое величие – таково было убеждение генерала.
«Вы не Франция, – рявкнул на него однажды Черчилль во время военных переговоров. – Я не признаю вас Францией». Генерал невозмутимо парировал: «Если я не Франция, зачем тогда вы ведете со мной переговоры?»
В самом деле, никто другой не смел говорить от имени Франции – отчасти потому, что больше ни у кого не было доступа к влиятельной трибуне Би-би-си. К 1943 г. само имя де Голля стало политической платформой, породив феномен «голлизма» – подобно тому, как бывший наставник генерала, Петен, олицетворял собой коллаборационизм (или «петенизм»). Если поначалу де Голль блефовал, заявляя о своем могуществе (ведь его первый Совет обороны состоял из него самого и еще одного человека!), то к 1943 г. «Сражающаяся Франция» уже билась плечом к плечу с союзниками по всему миру, и последователи движения – такие, как Ларошфуко, – почти ежедневно бежали из оккупированной страны на встречу с генералом.
И все же де Голль нередко обходился с пылкими борцами Сопротивления столь равнодушно, а то и откровенно пренебрежительно, что они, случалось, уходили от него с разбитым сердцем. Кто-то припечатал его высокомерие эпитетом «авторитарный прелат». Другой визитер, отважный лидер Сопротивления, обронил, побывав в кабинете генерала: «Мне доводилось сталкиваться в жизни с неблагодарностью, но никогда – в таком масштабе». Однако сейчас, пересекая комнату и пожимая руку Ларошфуко, генерал держался на удивление «просто» и в то же время «сердечно», как отметит позже Робер. Это лишний раз подтверждало наблюдение Алена Пейрефита, пресс-секретаря де Голля: «У всех был "свой" де Голль. С каждым новым собеседником он преображался».
Ларошфуко в двух словах описал, как добирался до Лондона. Позже он вспоминал: «Генерал прежде всего похвалил меня за желание вступить в ряды "Сражающейся Франции"». Затем юноша признался, что по прибытии получил от британцев встречное предложение – присоединиться к их секретной службе. Подробностей он пока не знал, оттого и пришел за советом к де Голлю. Ведь Робер мечтал служить под началом генерала, но теперь ему предстояло решить: может быть, стоит податься в это загадочное британское подразделение?
Отношения де Голля с британцами были сложными и противоречивыми. Он требовал автономии, но в то же время зависел от Британии в финансовом отношении: без ее помощи он не мог ни обучить, ни вооружить свои войска. Чтобы достичь своих целей, де Голлю приходилось лавировать в дипломатических отношениях с Лондоном. Но в то же время, чтобы убедить французов, что именно он – истинный глас Франции, генерал был вынужден подрывать собственные дипломатические усилия. «Он грубил британцам, доказывая французам, что он не английская марионетка, – отмечал Черчилль. – И проводил эту линию весьма настойчиво».
Черчилль то любил его, то терпеть не мог. Собственная романтическая натура заставляла британского премьера видеть в де Голле бунтаря и дерзкого авантюриста, «человека судьбы». Но неисправимая грубость генерала и его бесконечные требования от лица страны, де-факто оккупированной фашистами, сводили Черчилля с ума. За годы войны премьер от вопроса, все ли в порядке у де Голля с головой, перешел к эпитету «чудовище» и к мысли, что такого человека надо «держать на цепи». Франклин Рузвельт питал к нему ничуть не больше симпатии. В 1942 г. во время высадки союзников в Алжире и Марокко, французских владениях, президент США соизволил уведомить де Голля о начале операции всего за три часа.
Не ладил де Голль и с британской разведкой. Поначалу его штаб подозревал, что Пике-Уикс и другие англичане попросту переманивают потенциальных агентов «Сражающейся Франции». Некоторые соратники де Голля видели в британцах «конкурирующую организацию», писал впоследствии Пике-Уикс.
Но со временем лондонские шпионы осознали выгоду сотрудничества с генералом: едва ли не каждый француз, прибывавший в город, жаждал с ним встречи. Тогда подразделение Пике-Уикса начало делиться с голлистской разведкой информацией, а затем и предлагать совместные операции. Постепенно грань между ними стерлась, и многие агенты Пике-Уикса считали себя подчиненными де Голля. Успехи этих оперативников во Франции привлекали в Лондон новых добровольцев, что, в свою очередь, усиливало позиции генерала и в военном, и в политическом плане.
Теперь, обдумывая вопрос Ларошфуко о вступлении в ряды британской спецслужбы, де Голль вновь испытующе воззрился на юношу. Наконец он произнес то, что Робер запомнит на всю жизнь:
– Это по-прежнему служение Франции, пусть даже в союзе с дьяволом. Ступайте!
Глава 6
Весной 1938 г. в умах забрезжила новая идея. Гитлер только что проглотил свою родную Австрию и уже примеривался к другим странам. Некоторые в британском правительстве заговорили о так называемой тайной войне – возможном противоядии от нацистской угрозы. Втайне от общественности были созданы три ведомства. Первое, подотчетное МИДу и впоследствии получившее название Комитет политической войны, занялось разработкой и координацией пропаганды с целью влияния на умонастроения немцев. Вторым была секция D, подразделение МИ-6: его сотрудники подыскивали в Германии объекты, уязвимые для диверсий, и присматривались к потенциальным исполнителям. Третье поначалу состояло лишь из двух офицеров и машинистки, но стало прообразом будущего MI(R), или Military Intelligence (Research)[25] – департамента исследований военной разведки. Там изучали, как партизанская война с ее легким снаряжением, тактикой уклонения и молниеносными рейдами может изменить лицо грядущих конфликтов.
Секция D занималась разработкой взрывателей замедленного действия и убеждала высокопоставленных чиновников в необходимости создать секретное агентство для организации диверсий за рубежом. По словам одного из авторов, по тем временам это была «неслыханная концепция». MI(R) закладывал теоретическую базу обучения иностранных бойцов партизанским методам – идея не менее революционная и захватывающая. Ведь такая сверхдержава, как Великобритания, сама постоянно страдала от подобных угроз.
Собственно, партизанская война стара как мир. Еще в 66 г., по свидетельству историка Иосифа Флавия, иудеи, «растягиваясь по отлогим сторонам дороги» близ Бет-Хорона, обдавали римское войско «градом стрел», вынудив имперские легионы отступить. Во времена Пелопоннесской войны «быстроногие» и «легковооруженные» (по словам Фукидида) этолийцы наголову разбили закованных в броню афинян. Испанские герильерос (guerrilla по-испански – «малая война») за семь лет Пиренейской кампании, с 1807 по 1814 г., изгнали из страны армию Наполеона. Сама же Британия потерпела поражение сначала от американских повстанцев – их ополчение, ничем не выделяясь, растворялось среди мирного населения, – а затем от пуштунских племен, чьи «булавочные уколы и набеги» аукались колонизаторам вплоть до обретения Индией независимости. Наконец, на рубеже XIX–XX вв. британцы едва не проиграли неуловимым бурам в Южной Африке.