Однажды, наведавшись в Карре-ле-Томб, Ларошфуко нарушил строжайший запрет УСО и позвонил матери. Шпионам категорически возбранялось контактировать с семьями. Риск разоблачения был слишком велик: немцы, пронюхав о родственных связях, пускались во все тяжкие и угрожали жизни родственников агентов. Порой пленных диверсантов пытали в присутствии их близких. Многие подпольщики поплатились за подобную неосторожность жизнью. Но Робер все равно решился, хотя ничего существенного сообщить не мог. Лишь коротко сказал, что жив-здоров, и быстро распрощался. Но для Ларошфуко, почти год не слышавшего родных голосов, и эти несколько минут стали праздником.
Конечно, он скучал по семье, хотя о мотивах того звонка умолчал. Любая его недосказанность о тех временах сама по себе красноречива. Товарищи исчезали один за другим – вероятно, навсегда, – и Робером владел страх. Может быть, ему просто хотелось вновь услышать голос матери – пока его самого не схватили. В ту бесконечную зиму, тая надежду на скорый рейс в Лондон, юноша испытывал целую бурю противоречивых чувств. Даже в далекой Англии Фуркад, следя за арестами, неделями не спала и думала, что сходит с ума. Каково же было тем, кто, как Робер, оставался внутри страны? Холод вынуждал Ларошфуко чаще, чем хотелось бы, выбираться из леса. Среди местных каждый взгляд, каждая улыбка таили угрозу. Кто друг? Кто предатель? Вопросы сыпались градом, ответов не было.
Вот почему Робер старался как можно больше времени проводить в заброшенном сарае, доверяя лишь самому себе. Но жуткая изоляция наталкивала на тягостные размышления – хуже, чем прогулки по Карре-ле-Томб в обличье рабочего. Партизан-одиночка терзался не только паранойей («Я следующий?»), но и чувством вины («Почему пощадили меня?»). Лидер Сопротивления Анри Френе выразился точнее всех: «Меня одолевала усталость. Я был раздавлен, уничтожен!.. Лица павших товарищей преследовали меня, всплывая в памяти одно за другим… Мне было стыдно, что я еще жив и на свободе… Разве мое место не рядом с ними? Было бы проще простого сдаться полиции и обрести наконец покой».
Казалось, декабрь не кончится никогда.
Однажды ночью, когда Робер спал на сене в своем убежище, что-то вдруг выдернуло его из забытья. Разлепив глаза, Ларошфуко увидел полукольцо людей в форме милиции, а рядом – офицеров СД в пальто и фетровых шляпах. На миг все застыли. Робер силился скрыть страх, щеки уже заливал тревожный румянец. Нацисты с любопытством разглядывали жертву. Затем на него обрушился град ударов. «Вскоре меня связали, как колбасу», – вспоминал Робер. После чего принялись обыскивать сарай. Похоже, немцы отлично знали, что ищут: спустя минуту тайник с оружием был обнаружен.
– Я тут ни при чем! – взмолился Ларошфуко. – Просто устал и прилег вздремнуть.
Нацисты и ухом не повели. Робера вздернули на ноги и поволокли к ожидавшей снаружи машине.
Голова у юноши шла кругом. Как они вычислили склад? Кто сдал его самого? Кто-то из деревенских, следивших за ним? Или кто-то из Сопротивления? Но вскоре эти мысли уступили место еще более мрачным. Куда его везут? И что с ним сделают, когда доставят на место?
Глава 10
Лес остался позади. В призрачном лунном свете за окном мелькал уже совсем иной пейзаж – равнинный, с редкими купами деревьев, жмущимися к горизонту в надежде укрыться от лютого холода. Машина, похоже, катила на север через сельскохозяйственные угодья департамента Йонна. Сейчас, в разгар зимы, унылые голые поля казались столь же недружелюбными, как и конвоиры Робера. Мелькали рощицы, дорога то ныряла в ложбинку, то взбиралась на пригорок. Земельные наделы становились все меньше, а жилые дома встречались все чаще, потом домов стало больше, чем земли. Потянулись фабрики, заводы, учреждения – вперемешку с жилыми кварталами. Теперь нацистский фургон катил по улицам: древние стены, некогда защищавшие город от захватчиков, беспомощно взирали на крыши.
А потом машина вырулила на главную магистраль и затормозила у массивных ворот, за которыми угадывался целый комплекс строений. Добрую половину квартала занимала мощная каменно-кирпичная ограда, призванная охранять то, что скрывалось внутри. Красные ворота распахнулись, пропуская немецкий конвой. Робер разглядел спирали колючей проволоки, приземистый двухэтажный корпус, к которому примыкали три барака пониже. Дальше виднелась сторожевая вышка тюрьмы города Осер, административного центра департамента Йонна.
Ларошфуко выдернули из машины и поволокли по широкому коридору в затхлую канцелярию. Отобрали шнурки и ремень, но в остальном оставили в той же одежде. Ночной дежурный отметил в журнале: 7 декабря 1943 г. И тут Робер сделал нечто удивительное: сказал правду. Вернее, не всю правду: в тюремном журнале было указано, что фамилия нового заключенного – де Ларошфуко. Без имени. Робер никогда не объяснял, почему вдруг решился на это (он ведь мог назваться любым из своих вымышленных имен). Возможно, фамильная гордость позволила ему с легким сердцем солгать в остальном и представиться простым лесорубом из Карре-ле-Томб. Дежурный проглотил эту байку и внес в журнал: «Профессия – дровосек».
Однако оружейный схрон в сарае намекал: этот парень не так прост. Потому «лесоруба» Ларошфуко препроводили не в корпус для обычных уголовников, а в правое крыло, блок B – тюрьму для политзаключенных и террористов. Здесь к каждому узнику был особый подход. Скорее всего, первую ночь в Осере Робер провел так же, как и большинство политических заключенных: в карцере, без ручки и книг, на хлебе и воде, в полной изоляции, – если не считать истошных, порой непрекращающихся воплей из соседней «комнаты допросов».
От Осера до Карре-ле-Томб было километров шестьдесят. История этого городка с 21-тысячным населением восходила к временам Юлия Цезаря. Теперь нацисты устроили здесь свою штаб-квартиру. Сама тюрьма, с башенками на крыше, была построена в 1853 г. для «перевоспитания» преступников. Немцы называли ее на свой лад – «Шталаг–150», и о «прогрессивных методах» речи, конечно, не шло.
Вскоре после ареста Робера охранник открыл дверь в соседнюю камеру – судя по всему, карцер. Ларошфуко невольно прищурился от хлынувшего в глаза света. Обычно суровая изоляция делала узников сговорчивее: истосковавшись по человеческому общению, они жаждали вернуться к прежней жизни. Вопли из-за стены – по соседству располагались комнаты для допросов – лишь усугубляли отчаяние заключенных. Списки тюрьмы Осера пестрели именами заключенных, ненадолго задерживавшихся в стенах тюрьмы. Видимо, люди торопились выложить немцам все, что те хотели услышать. Но Робер держал язык за зубами. Охранник рывком поставил его на ноги и вывел в коридор.
Наконец Робер увидел внутреннее пространство тюрьмы: двухъярусная анфилада с узкими металлическими галереями, опоясывающими ряды камер. Тяжелые деревянные двери камер щерились смотровыми окошками на уровне глаз. Средний замок отпирался массивным ключом, по краям – внушительные цилиндрические засовы. В гулком нутре тюрьмы не смолкал унылый гомон: арестанты переговаривались, бормотали себе под нос, то и дело ворочаясь на нарах. Даже в просторных коридорах смердело немытыми телами.
За годы войны через блок В прошли около 2000 человек. Одних увозили в концлагеря или на расстрел. Других, чьи показания устроили нацистов, отпускали на постыдную полусвободу. Единовременно немцы держали здесь от 200 до 300 узников: в 72 камерах теснились по двое, а то и по трое мужчин и женщин. Конвоиры привели Ларошфуко к одной из дверей и загремели многочисленными замками. Дверь распахнулась, и Робер увидел каморку метра четыре в длину и два в ширину. Тусклый свет сочился из потолочного окна. Металлические койки приткнулись у стен, между ними – параша. В камере стоял лютый холод. Хорошо, что Робера взяли в зимней куртке.
Будущий сокамерник приподнялся на койке, с любопытством разглядывая Робера. Людей сажали за изготовление бомб, контрабанду оружия, диверсии на ЛЭП. Но об этом соседе по нарам Ларошфуко написал только одно: он страдал эпилепсией. Однажды, вскоре после прибытия Робера, парня свалил жестокий приступ. «Я заорал, подзывая охранника, – вспоминал Ларошфуко. – Он помог уложить беднягу на шконку, а сам ушел за врачом». Как долго ему пришлось делить камеру с этим соседом, он не уточнял.
Впрочем, в те дни его занимали другие люди. Вскоре Ларошфуко угодил на «допрос» – несомненно, под началом доктора Карла Хааса, местного главы СД. Ему, 46-летнему мужчине с тяжелыми, грубыми чертами лица, откровенно не шел возраст. Я видел его сохранившиеся фото: одутловатый, с нездоровой кожей, Хаас носил прямой пробор, а волосы зачесывал назад, будто нарочно подчеркивая несуразность упитанной фигуры. Он недобро улыбался, обнажая золотые зубы. Подчиненные за глаза звали Хааса «доктором», хотя ничто в личном деле не намекало на наличие ученой степени. Верховное командование рейха не слишком-то ему доверяло.
Серьезные дела в Йонне вершил не Хаас, а Курт Мерк – уже упомянутый глава абвера в Дижоне. Благодаря «Операции "Виселица"» и перевербовке Льена он заполнил тюрьму куда плотнее, чем сам доктор. Впрочем, последнего это не смущало. Хаас обожал наведываться в тюрьму (она располагалась в нескольких километрах от штаб-квартиры СД), чтобы лично пытать таких узников, как Ларошфуко. И это при том, что в подчинении у него было то ли пять, то ли шесть исполнительных унтер-офицеров.
И все же Хаас не был просто тупым зверем. Он скрупулезно изучал ежемесячные рапорты о терактах, исправно вербовал доносчиков по обе стороны тюремной ограды. В шутку они с коллегами окрестили французских информаторов «гестаписты». Хаас даже пытался набрать отряд Сопротивления из двойных агентов.
Часто первый допрос (в зависимости от настроения Хааса) ограничивался «прощупыванием» строптивца. Тот возвращался в камеру, не истекая кровью, но и не разжав рта, и уныло ждал, когда заключенный-раздатчик провезет мимо тележку с баландой. Впрочем, о сети французских осведомителей Хааса можно было сказать разве что одно: при всем старании, он не мог избавиться от ложных доносов. Когда ему об этом напоминали и когда факты не сходились, он свирепел.