Ларошфуко убедился в этом лично. Прямо на допросе, в тесной комнатушке у входа, он услышал от высокомерного Хааса: нам достоверно известно, что ты коммунист. Робер опешил. Он – и вдруг коммунист?! «Вы обознались», – возразил он. Но зря он это ляпнул. Началось наступление.
Хаасу была нужна информация. «Признавайся, бандит-коммунист!» Роберу очень пригодились наставления британских инструкторов. «Не все коммунисты – бандиты, но все бандиты – коммунисты! А я не из таких!» – орал он в ответ, глотая кровь. Это была блестящая импровизация: отрицая связь и с бандитами, и с коммунистами, Робер лишь подстегнул бы Хааса доказать обратное. Тот окажется на ложном пути и не сможет понять, кто такой Ларошфуко на самом деле.
За изобретательность Ларошфуко расплачивался болью. Допросы длились по 10 часов кряду, и Хаас проводил их не в одиночку. Робера били вчетвером – он и трое его подручных. Кулаки крошили зубы, осколки и целые коренные вылетали вместе с кровавой пеной. Но даже в таком аду Робер, теряя сознание, испытывал мрачное удовлетворение: он не сказал ничего полезного для нацистов. Однако его тело превратилось в сплошной синяк.
Это было далеко не последнее его пребывание в «пыточной». Узников таскали на допросы еженедельно. Вероятнее всего, воспитание Ларошфуко (убеждение отца, что плакать, жаловаться и даже обсуждать свои страдания стыдно) объясняет скупость его воспоминаний о «сеансах» с Хаасом и компанией. Бередить эти раны – все равно что «заново впасть в былое отчаяние», как выразился один из уцелевших пленников Хааса. Ларошфуко, как и других заключенных, не раз затаскивали в тюремную комнату для допросов или в подвал психиатрической больницы через дорогу (немцы приспособили ее для своих нужд). У французских заключенных была мрачная шутка: где лучше – в тюрьме или в психушке? Иными словами, что приятнее – подвергаться пыткам здесь или сойти с ума там? Для подпольщиков, надолго загостившихся в тюрьме Осера, ответ на этот вопрос был далеко не очевиден.
На допросах нацисты обычно заставляли заключенного встать коленями на лавку, а затем взбирались ему на плечи. Адская боль прошивала суставы насквозь. Иногда узника подвешивали к потолку с заломленными за спину руками, пока ему не начинало казаться, что его тело «рвут на части», как описывал эту пытку узник Осера. Чтобы усилить муки связанной жертвы, Хаас пускал в ход любимую деревянную дубинку. Испытавшие ее ласку описывали резкую, обжигающую боль, будто от удара током, – не такую, как от побоев резиновой палкой, которую садист тоже весьма уважал. Резина била не так сильно, но ушибы ныли еще долго, особенно если Хаас заливал биту свинцом.
Арестант, который, спотыкаясь, брел в камеру после экзекуции, зачастую не мог идти без поддержки конвоиров. Остальные заключенные смотрели в глазки́, и тюремные коридоры вдруг смолкали – будто мимо проходит похоронная процессия.
Допросы Робера длились неделями. Методы выбивания показаний, надо думать, становились все чудовищнее. Хаас любил пытать людей водой – дьявольски страшный опыт, когда нацисты погружали узника в ванну с головой, лицом кверху. «Я был беспомощен, – писал один из прошедших через эту пытку. – Меня охватила паника, я судорожно дергал ногами, но меня держали так, что не удавалось даже пошевелиться. Широко раскрытыми глазами я различал в толще воды смутные фигуры. Легкие разрывались. Разинув рот, я начал захлебываться. Отчаянным усилием воли я попытался вырваться, но совершенно напрасно. Обездвиженный, оглушенный, с полным ртом воды, я думал, что вот-вот лопну. Я умираю, это конец».
Но это было только начало. Жертву вытаскивали из воды, позволяя судорожно глотнуть воздуха, – а затем вновь топили в ванне. Хаас добавлял нотку позора, предварительно набросав на дно мусора и нечистот. «Я думал про себя, что именно эту пытку мне будет сложнее всего вынести, – вспоминал испанец Хорхе Семпрун[40], писатель и боец Сопротивления, сидевший в Осере в одно время с Ларошфуко. – Так и вышло. Что тут скажешь…»
На протяжении долгих месяцев заточения в Осере Ларошфуко упрямо отмалчивался, но Хаас был терпелив. Он обожал орудовать щипцами, похожими на кусачки: прижимать ладонь жертвы к столу и вырывать ногти – один за другим. Пока Робер томился в неволе, осведомители Хааса, похоже, не дремали. Вскоре палач принялся выспрашивать и о командире одного из отрядов Сопротивления – том самом, по имени Пий VII, – и о том, получал ли Ларошфуко оружие от англичан. В ответ Робер лишь орал – ведь его учили, что ярость помогает глушить боль. Он как-то заявил, что их «Пий» на самом деле зовется «папой римским» (уж в такое немцы точно не поверят!). Кара за дерзость была скорой и лютой. Хаас часто привязывал к щиколотке несговорчивого заключенного провод, а второй, оголенный, цеплял к мошонке – и врубал напряжение. Один из уцелевших узников Осера рассказывал, что по приказу Хааса заключенных, раздев догола, сажали на унитаз, в котором плавали голодные крысы. Бедняги кричали даже громче буйнопомешанных из соседней психбольницы.
«Те, кого переполняет невыносимая боль, чувствуют свое тело так, как никогда прежде», – писал боец Сопротивления Жан Амери[41]. А Хорхе Семпрун вспоминал: «Мое тело молило, требовало покориться пытке. Чтобы победить в этой схватке, приходилось подчинять его, властвовать над ним… Но муку нужно было превозмогать вновь и вновь, минута за минутой. И всякая победа калечила меня, вынуждая ненавидеть часть моего "я", бывшую прежде источником безмятежного телесного счастья».
После допроса камеру не отпирали, пока не отмоют кровь. Над узником продолжали измываться. В подвале психиатрической больницы немцы порой разрешали жертве ополоснуться в умывальнике у лестницы. На верхних ступенях медсестры-коллаборационистки глумливо хихикали, разглядывая окровавленное тело.
Немногим лучше было и в камере. У большинства узников не имелось смены белья, по коже сновали полчища вшей. В грязной тюрьме – это отличало ее от стерильности «пыточной» – открытые раны никак не желали заживать. Скудной, как пустой вечерний суп, была и врачебная помощь. Смрад гноя, подсохшей крови и немытых тел пропитал блок B, став такой же неотъемлемой частью тюрьмы, как засовы на дверях.
Единственным человеческим жестом со стороны немцев по отношению к заключенным были передачи. Даже политзаключенным разрешалось получать в канцелярии небольшие посылки – если их, конечно, проверила цензура и если отправитель был лично известен нацистам. В такие дни избитого Ларошфуко вели к стойке регистрации. Он стоял там плечом к плечу с конвоиром, а рядом терся некий француз, низкорослый и темноволосый, – по словам немцев, владелец осерской гостиницы «Де ла Фонтен», в ресторане которой они любили посидеть. Круглолицый коротышка приветливо улыбался и вручал Роберу сверток. Порой в нем оказывались туалетные принадлежности, а иногда плитка шоколада.
Немцы неизменно вскрывали передачу, тщательно осматривали и лишь затем, убедившись в безобидности содержимого, подталкивали заключенному сверток через стойку. Затем конвоир провожал хозяина гостиницы до выхода, а Робер плелся в камеру, ломая голову: с чего этот тип вздумал его опекать? Судя по всему, посетитель передавал посылки многим узникам, и немцы считали его мягкотелым коллаборационистом, которому просто некуда девать время и деньги. Но Ларошфуко терзали смутные подозрения: не служит ли коллаборационизм маской? Что, если этот человек – участник Сопротивления? Передавать узнику передачку на глазах у гестапо – чистой воды безумие. Даже нацисты чуяли подвох. Впрочем, не в этом ли и была гениальность затеи? В бесконечные часы одиночества, ожидая очередных пыток, Робер снова и снова мысленно возвращался к загадочному посетителю.
Декабрь сменился январем, январь – февралем, а допросы все продолжались. «Где ты взял оружие? На кого работаешь?» Одни садисты любили резать узникам ступни, а затем гонять их босиком по соли. Другие – пропитывать бензином клочки шерсти, совать их между пальцами рук и ног жертвы, а потом поджигать. Кулаки безостановочно молотили по лицу и телу, а когда заключенный падал на колени, его пинали в пах и живот. Гематомы, грыжи, трещины в ребрах оставались без лечения. Палачи то и дело угрожали таким же обхождением и семьям арестантов. В этом смысле Роберу повезло. Он по наивности назвал тюремщикам настоящее имя, но те оказались туповаты и не сумели отыскать никаких сведений о его семье. Некоторые нацисты подпиливали узникам зубы. Один агент СД так озверел, допрашивая бойца «Альянса», что выколол ему глаза. А один из руководителей милиции носил в бумажнике звезду Давида из кожи убитого еврея.
«Ни один человек не в силах предугадать или предотвратить бунт собственного тела под пытками, – писал Семпрун. – Когда оно по-скотски, нагло требует от измученной души безоговорочной капитуляции. Постыдной – и в то же время человеческой, донельзя человеческой капитуляции».
Немцы хотели от Ларошфуко одного: расскажи нам все, что знаешь, и это прекратится.
«[Нужно было] обладать невероятной силой духа и сверхчеловеческой волей, чтобы не сломаться на допросах и не выдать имена друзей, все еще остававшихся на воле, – вспоминал Жак Деларю[42], боец Сопротивления и автор книги о гестапо. – Некоторые не выдерживали и ломались – морально, физически. Кто посмеет их судить?»
Ни на одном из допросов Ларошфуко так ничего и не сказал Хаасу.
Многие участники Сопротивления, не желавшие выдавать своих товарищей, видели лишь один способ прекратить страдания. Недаром тюремщики Осера сразу после регистрации отбирали у новоприбывших ремни и шнурки. Боясь дрогнуть на допросах, истерзанные узники нередко сводили счеты с жизнью. Жана Мулена, еще до того, как он стал легендарным организатором Сопротивления, нацисты избили до полусмерти. Он попытался покончить с собой, полоснув себе по горлу осколком стекла. Спас Мулена, похоже, внезапно вернувшийся конвоир, намеренный продолжить допрос. А Пьер Броссолетт, журналист и лидер парижского Сопротивления, очнувшись после пыток в пустой комнате, выбросился из окна пятого этажа – лишь бы не угодить в руки садистов вновь.