Глава 13
Робер не был в Париже полтора года. Город стал неузнаваем. Даже в эйфории Ларошфуко не мог не заметить перемен. Прохожие казались… какими-то высохшими, прямо как узники, с которыми Роберу довелось коротать дни. Четыре года карточек, 1300 калорий в сутки – достаточно вспомнить, что правительство велело детям собирать желуди, – все это не прошло даром для парижан. На их фоне изможденный Ларошфуко не слишком выделялся: ведь в Париже не было ни плодородных угодий аграрных департаментов, ни хотя бы подножного корма (не все у селян отбирали немцы). И все же во многом столица поразительным образом сохранила довоенный облик. Массированные бомбежки, изувечившие Лондон и Варшаву, пощадили Город огней[44]. «Париж, пожалуй, был самым безопасным местом в Европе», – отметит позже один историк. Отчасти потому, что главные промышленные объекты, на которые могли бы нацелиться союзники, – заводы «Данлоп», «Рено», «Ситроен» (действительно разбомбленные в 43-м) – находились либо на окраинах, либо в пригородах. К тому же немецкие офицеры, с начала войны облюбовавшие Париж в качестве ставки, вытеснили ячейки Сопротивления в провинцию. Диверсии и прочие «теракты» куда чаще случались в Центральной и Южной Франции. В Париже борцам тоже удавалось навредить немецкой военной машине, но в остальном тут все было как в 1938-м. Если, конечно, не обращать внимания на свастику.
Робер двинулся на другой конец города. Он вырвался из Йонны, но все еще был в опасности – молодой, с пустыми карманами, на носу холодная ночь. Ларошфуко направился в VIII округ, на правый берег Сены. Там на улице Поль-Бодри, в двух шагах от Триумфальной арки, жили его дядя с тетей. Своих детей у четы Гоц не было, зато Робер был их «приемышем» – в студенческую пору, в начале войны, часто гостил у них в Париже. Сейчас, заявившись на порог, он подвергал их смертельному риску, но идти было некуда. Ларошфуко подошел к роскошной квартире Гоцев и нажал кнопку звонка, не снимая очков, которые дал Буи. Жоффруа открыл. Несмотря на стекляшки, ввалившиеся щеки, бороду и загнанный вид, он тут же узнал гостя. Робер?!
Втянув племянника в прихожую, Жоффруа обнял его и с дрожью в голосе спросил, что он тут делает. И тут же, не дав Роберу и рта раскрыть, увлек его в гостиную, где в кресле сидела мадам Гоц, кузина матери Ларошфуко, и вышивала. Она подняла глаза и взглянула на визитера.
– Робер! – воскликнула тетушка и бросилась его обнимать.
«Это был чудесный миг», – напишет позже Ларошфуко. Полтора года спустя он вновь оказался в кругу семьи, в тихом теплом доме. И сколько бы Робер, уже под вечер, ни порывался уйти, не желая подвергать Гоцев опасности, те и слышать не хотели.
У них было столько вопросов! И Робер начал с начала: донос, бегство в Испанию, первый арест, спецподготовка в Англии, десант в Йонну, вылазки группы «Рош». Потом – вторая тюрьма, куда более страшная, казнь, которой удалось избежать лишь чудом, и долгий путь сюда. Гоцы слушали его «затаив дыхание», как вспоминал Ларошфуко. А когда он закончил, Жоффруа негромко и осторожно произнес:
– Что ж, мы очень рады, что ты сейчас здесь.
Они плотно поужинали, оживленно беседуя. Робер узнал, что его отец вернулся домой из лагеря военнопленных: немцы смилостивились и распорядились отпустить пожилых французских офицеров, у кого больше четырех детей. После ужина Ларошфуко ушел в комнату, где когда-то спал студентом. Странно было снова здесь очутиться. Обстановка ничуть не изменилась – и в то же время все стало иным. Минуло четыре года. Роберу было 20, но он уже ничем не напоминал прежнего 17-летнего юношу. Комната казалась осколком другой эпохи, обрывком иной жизни. Горюя об утраченном, Робер все же чувствовал себя в безопасности и забылся долгожданным сном.
Тетя разбудила его лишь поздно утром. Принесла сытный завтрак – куда обильнее, чем Робер ожидал: хозяева наверняка отрывали от себя последнее. Но мадам Гоц настояла, чтобы Ларошфуко съел все до крошки. И сообщила: Жоффруа пошел звонить его родителям. Из предосторожности он не стал связываться с ними с домашнего телефона, а отправился на почту, чтобы воспользоваться общественной будкой.
Вернувшись, дядя принес радостную весть: на следующий день родители Робера приедут повидаться с ним. Ларошфуко так обрадовался, что заметался по комнате, не находя себе места. Надо было чем-то занять остаток дня. И он решил навестить подругу – принцессу Саломею Мюрат, ослепительную красавицу 18 лет. Ее предок Иоахим Мюрат был соратником Наполеона и женился на его сестре Каролине, а затем, в 1808 г., Бонапарт подарил зятю корону Неаполя. Семейство принцессы обитало на рю де Константин, в VII округе, неподалеку от Дворца инвалидов, где покоился прах Наполеона. Саломея пригласила Робера выпить.
«Вся семья Мюрат встретила меня очень радушно», – писал Ларошфуко. Его угощали сладостями и вином, «соперничая в любезности». Они непременно желали, чтобы гость разделил с ними их скудную трапезу и рассказал свою историю.
В тот вечер, проведенный у Мюратов, беседа то и дело сворачивала на настроения в стране. Люди больше не мирились с оккупацией – они вступили с ней в борьбу. В том же месяце Пьер Пюшё, бывший министр внутренних дел правительства Виши, сбежавший из Франции после высадки союзников в Северной Африке, был арестован в Касабланке. Свободное Французское государство Марокко судило предателя и вынесло смертный приговор. Генерал де Голль отказался помиловать Пюшё, заявив: «Я обязан так поступить ради Франции». Бывший министр стал первым политиком режима Виши, казненным при временном правительстве де Голля[45]. Тогда же созданный генералом Национальный совет Сопротивления, куда вошли различные диверсионные группы, составил хартию. Она призывала профсоюзы и партии «заявить о своей готовности освободить родину, в тесном сотрудничестве с французской армией и войсками союзников, которые высадятся на континенте». В тот вечер только и разговоров было, что о грядущем вторжении союзных сил во Францию. «Мы чуяли близость победы», – вспоминал позже Ларошфуко.
Впрочем, не сказать чтобы французы сидели сложа руки в ожидании победы. За первые две недели марта немецкое командование во Франции доложило: около 70 поездов подорвано на рельсах, почти полсотни сошло с путей. Большинство национализированных железнодорожных депо страны не работало, ремонтировать составы было невозможно. С коллапсом транспортной системы закрылись многие заводы, и объем производства для нужд нацистов упал на 30 %. Генрих фон Штюльпнагель, «военный командующий Франции», признал: рейх переживает «тяжелейший кризис». Даже префект полиции Парижа заявил: голлисты и коммунисты из Сопротивления вот-вот поднимут «всенародное восстание» и приведут Германию к поражению. Вечером за ужином Ларошфуко и Мюраты обсуждали, как трудовая повинность, согласно которой теперь угоняли в Германию даже 60-летних, обернулась против чиновников Виши, выдумавших эти законы. Многие беглецы, как писал потом Робер, вспоминая об этой беседе, «возвращались во Францию и либо вливались в Сопротивление, либо уходили в подполье».
Одним из тех, кому удалось избежать отправки в Германию, был Анри, старший брат Робера. Когда только-только ввели трудовую повинность, он подался в Лотарингию на северо-востоке Франции. Под чужим именем работал на шахтах Ванделей – семьи их матери. А по выходным гнал на велосипеде без малого 300 км до родового поместья в Вильнёве. Младшие братья и сестры видели, как он подъезжает, перемазанный угольной пылью. То ли ему не терпелось домой (даже умыться не успел!), то ли, наоборот, он все продумал (грязь – лучшая маскировка от дотошных жандармов). Но вечно бегать Анри, как и Робер, не смог. В 44-м старший из братьев Ларошфуко вступит во 2-ю танковую дивизию «Сражающейся Франции» и будет громить немцев в Лотарингии, в двух шагах от шахт, где когда-то батрачил.
А Робер даже из роскошного особняка, несмотря на все пережитое, вновь рвался в бой.
На другой день семейство Ларошфуко воссоединилось в отеле «Вандель» – неоклассическом здании, построенном семьей их матери еще в 1860-х гг. неподалеку от Гранд-опера. То был фешенебельный IX округ, рукой подать до улицы Ларошфуко, названной в честь отцовского клана. Оливье и Консуэло созвали всю родню, решив устроить в банкетном зале импровизированную вечеринку. Из предосторожности не сказали гостям, по какому поводу праздник. Младшая сестра Робера, 15-летняя Йолен, знала лишь, что все едут в Париж. Ларошфуко расселись за огромным столом, гадая, ради чего они тут собрались, и затеяли светскую беседу – будто все в порядке вещей.
В этот миг вошел Робер. Йолен сразу бросились в глаза его борода и усы. Почти два года она не видела брата, который в детстве защищал ее во всех потасовках… Он обошел стол, целуя и обнимая родичей. Йолен никак не могла дождаться своей очереди. Борода придала Роберу солидности. А серьезность его изможденного лица подсказывала: мальчишка повзрослел.
Робер смеялся, шутил, обходя комнату, отвечал на вопросы по поводу своей изменившейся внешности. Удивлялся про себя: как все это странно, ведь и недели не прошло, как его чуть не расстреляли. Нежданный праздник ошеломил Ларошфуко. А чего стоила возможность снова обнять отца, исхудавшего, но не сломленного! Все, что он впоследствии напишет об этом дне, – он испытал «сильнейшее волнение».
Но, болтая с родными о пережитом, Робер думал об одном – о войне. И вскоре сказал родителям: нет, задержаться в Париже не выйдет. Надо связаться с кураторами в Лондоне. Пока немцы здесь, надо продолжать борьбу. Мать будто ждала от него чего-то подобного: как всегда рассудительная, она набросала план действий. Для начала Роберу надо было показаться врачу – вылечить подхваченную заразу. Затем – навестить кузена Габриэля де Мортмара: тот жил в сельском пригороде Парижа Сен-Врен, где нацистов было совсем немного. Робер понял, чтó до него пыталась донести мать: сначала приди в себя, а потом уже воюй.