Разумеется, никто, включая самого Бёмельбурга, не обладал такой автономией, как Дозе. Тот отпустил главного подозреваемого из-под ареста – и ни один немецкий агент не усомнился в мудрости шефа. Впрочем, Фридриху-Вильгельму и дела не было до чужих сомнений. Он на дух не переносил военные порядки и военную форму, почти никогда не надевал мундир. Выходные он проводил на приморском курорте Аркашон в объятиях любовницы, вдали от служебной суеты. Втайне Дозе был уверен, что Гитлер и нацисты уже в 1943-м были обречены. Снискав славу хитрейшего из нацистов, он грезил о сугубо штатской жизни после войны: в свободной Франции, с шампанским и коньяком. Дозе, конечно, обманул Гранклемана, как тот – своих соратников, зато с узниками обходился уважительно: видел в них бойцов, подлежащих задержанию, а не террористов, с которыми можно разговаривать лишь на языке пыток.
Фридрих-Вильгельм даже предложил верхушке рейха стратегию, которую в наши дни сочли бы успешным методом борьбы с партизанами. Он утверждал, что больше преуспеет в Бордо, если ему позволят соблюдать права арестантов, относиться к ним по-человечески. Он наладит контакт с повстанцами – и отобьет у них охоту бунтовать. В гитлеровской Европе эту идею спустили на тормозах. Но Дозе и впрямь уважал некоторых «террористов»… «Ты был опасным противником, – сказал ему как-то боец Сопротивления Жан Дюбуэ. – Но честным врагом, истинным рыцарем».
При этом, конечно, Дозе не гнушался применять пытки, когда возникала такая необходимость. Начинал с тщательных расспросов, а если то, что он слышал от подследственного, ему не нравилось, призывал головорезов из числа своих подручных. В эту свору, по слухам, ему удалось заполучить и бывшего тренера чемпиона Макса Шмелинга. Дозе никогда не пачкал рук и покидал камеру, когда допрос оборачивался экзекуцией. Даже здесь он не упускал возможности сгладить острые углы и заранее прикидывал, как выкрутиться после войны, если рейх падет. Руки в крови – верный путь угодить под суд в качестве военного преступника. Поэтому Фридрих-Вильгельм и держался в стороне от пыточных застенков. Истинный крестный отец: еще попробуй докажи, что зверства творились с его ведома…
К лету 1944 г. резистанты начали возвращаться в Бордо. Кого-то воодушевил «День Д». Других – возвращение Роже Ланда, шефа УСО. Тот создал новый отряд Сопротивления – «Актер». К июню он насчитывал 2000 бойцов: голлисты, тренированные британцами агенты и просто толковые, отважные ребята, умеющие держать язык за зубами. Дозе жаждал схватить Ланда – столь же хитрого и влиятельного, как и он сам, – еще сильнее, чем стремился разгромить ГВО и Гранклемана. Он был готов заплатить любые деньги за его голову. Но Ланд скрывался в надежных убежищах. Уходил от ищеек Дозе и устраивал хаос, выводивший из себя нациста.
Люди Ланда действовали не в одиночку. Другие соединения почти не уступали «Актеру» в численности, коммунистические отряды появлялись один за другим. Попадались и такие ячейки, о которых не подозревали ни Лондон, ни генерал де Голль, – крошечные, скрытные. Все лето, во многом определившее исход кампании, Дозе сражался с незримой, но полной решимости армией…
Иными словами, аресты и допросы не прекращались. К двери каждой камеры Фор-дю-А была прикреплена карточка – зеленая, красная или желтая, – чтобы Дозе и его тюремщики сразу видели, кто тут сидит. Зеленой метили обычных уголовников, красной – коммунистов и голлистов, желтой – бойцов Сопротивления. Последних считали самыми опасными. В 1944 г. в Бордо худшим из преступлений был саботаж. И Роберу де Ларошфуко это не сулило ничего хорошего.
В субботу вечером, после всех формальностей, немецкий конвоир подтолкнул Робера по направлению к узкому коридору с высоченным потолком, который вел в небольшое крыло с 12 камерами предварительного заключения. Оно располагалось отдельно от основной тюрьмы с тремя этажами на 1200 заключенных. Долгожители Фор-дю-А прозвали эти камеры «приемным покоем».
Новичков встречала далеко не уютная обстановка. Каморки метр на два, вместо кроватей – «какие-то клетушки», как выразился один из узников: грубо сколоченные, «с вонючим гнилым тряпьем, набитым заплесневелой соломой». В углу – ржавое, мятое, видавшее лучшие времена ведро, чтобы было куда справить нужду. Под потолком – лампочка. Забранное решеткой окошко повыше – и вид на тюремный двор и панораму Бордо.
Конвоир втолкнул Ларошфуко в камеру. Тут Роберу предстояло просидеть до понедельника, когда за него возьмется Дозе. Потом арестанта внесут в списки Фор-дю-А под собственным номером.
Охранник захлопнул массивную дверь. Через пять минут лампочка автоматически погасла. После заката арестанты нередко хором затягивали песни, и стены двора разносили звуки, словно усилители. В ночи над тюрьмой плыла многоголосица на французском, чешском, польском, испанском, португальском… Но сегодня до Робера не долетало ни звука. Он сидел в непроглядной тьме, и единственным собеседником был его собственный исполненный тревоги монолог.
Хватит ли у него сил перенести новые муки? Вот что терзало его больше всего. Пытки меняют любого – и Ларошфуко не стал исключением. Он по-прежнему жаждал освобождения Франции, но отдавал себе отчет, чем он рискует. «Всякий, кто пережил пытку, уже не чувствует себя в этом мире как дома», – писал Жан Амери, узник Бухенвальда и боец Сопротивления. «Сеансы» доктора Хааса и его подручных в Осере были чем-то сюрреалистическим, абстрактным. Будто все это происходит не с тобой, и никто другой тебя не поймет. Ларошфуко осознавал это, пусть и не мог облечь в слова. Оттого и божился немцам в Бордо, что невиновен. Полубезумные оправдания, нестыковки, запинки – все, что как раз и выдавало его причастность к диверсии в Сен-Медаре! Идиот, корил себя Робер. И вновь мучился мыслью: способен ли он вынести новый кошмар?
После Осера все завертелось в безумном темпе. Бегство в Париж, тосты в кругу семьи, возвращение в Лондон, бои тут, на юго-западе… И вот в предрассветные часы призраки Осера наконец настигли беглеца и неотступно кружили по камере. Робер гонял мысли по кругу, и они чернели с каждым витком. Впервые в жизни он всерьез помышлял о самоубийстве, об ампуле с цианидом, которую ему дали в УСО и которую он спрятал в каблук башмака. Если ее раскусить, можно не бояться понедельника, не бояться боли… А ведь она наверняка будет обострена еще и новым страхом: Дозе с подручными вполне могут добраться до семьи Робера.
Бордоские нацисты нередко ломали бойцов Сопротивления, вычисляя и запугивая их близких. Узнай Дозе настоящее имя Ларошфуко – он не повторил бы промашку Карла Хааса. Он живо сообразил бы, что перед ним аристократ, и вышел бы на родню Робера. В родовых поместьях по всей Франции найти их было бы проще простого.
Выдержит ли такое Робер? А если нет – хватит ли у него мужества, чтобы раскусить ампулу? «Я чувствовал себя потерянным, совершенно потерянным», – признавался он потом. Призраки Осера плясали по камере, глумясь над пленником.
Утром в воскресенье измученный Ларошфуко выглянул из окна во двор. Внизу слонялись немногочисленные охранники. Что бы ни решил Робер, действовать нужно до утра: завтра начнется рабочая неделя, и Дозе усядется напротив, открывая допрос.
Умирать Роберу не хотелось. Совершенно не хотелось. «Я твердо вознамерился оставить ампулу в тайнике», – вспоминал он позже. Но и попасть в застенки с дыбой или резиновыми дубинками тоже не тянуло.
С первыми лучами солнца в голову пришла неожиданная мысль. Ведь в Осере ему уже удалось избежать гибели! Не слишком ли самонадеянно – рассчитывать на успех и на сей раз? Пока дневное тепло наполняло камеру, у Робера зрел план – вроде бы нехитрый в исполнении, но почти безнадежный. Просто взять и выйти из Фор-дю-А.
Робер вспомнил эпилептика-сокамерника в Осере. Того однажды так скрутило в припадке, что конвоиры ворвались и увели беднягу. То ли из сострадания, то ли по инструкции – заключенные должны давать показания, а не умирать. Осерские охранники, показалось тогда Роберу, на какой-то миг утратили бдительность и в течение нескольких секунд были такими же уязвимыми, как корчившийся на полу арестант. Робер мог бы воспользоваться этой слабиной…
Что, если дождаться ночи и разыграть припадок? Если повезет, в камеру вломится кто-то из охраны, причем в одиночку. Робер сможет неожиданно напасть на нациста, прикончить или покалечить, забрать оружие и ключи. И вырваться на свободу, прошмыгнув по коридорам в единственную ночь недели, когда Фор-дю-А недостает персонала… Он ринется к воротам, всунет ключ в замок – и салют!
Все это выглядело достаточно просто. Но… вдруг явятся двое? Сумеет ли Ларошфуко застать врасплох и одолеть обоих в крохотной каморке метр на два? Не факт. А шум? Не сбегутся ли все охранники ночной воскресной смены? Или – еще один вариант: допустим, в камере Робер уложит одного, но в коридорах напорется на целую группу с оружием на изготовку? А если он симулирует припадок, но в камеру никто не войдет? Это было бы хуже всего. Тогда завтра на допросе ему конец: объявят террористом, а если во время пыток он будет молчать – либо концлагерь, либо расстрел. Выходит, сегодня все карты на стол. И расклад должен быть выигрышным!
К исходу дня Ларошфуко утвердился в своем плане. Как и в Осере – попробовать вырваться любой ценой. Если у него ничего не выйдет и охрана вернет его в камеру – что ж, ампула по-прежнему будет при нем. И он умрет со спокойной душой, сказав себе: я хотя бы попытался спастись.
Робер отломал увесистую деревяшку от шаткой койки, припрятал до поры. Остаток дня провел в стоическом ожидании. Он раз за разом прокручивал в уме детали плана, который собирался воплотить в жизнь этой ночью. Через несколько часов – либо свобода, либо могила.
Около 2:00 Робер растянулся на полу, спрятав деревяшку за спину. Он в последний раз взглянул на небо, мысленно попросив поддержки, и начал корчиться, сотрясаться в конвульсиях, исторгать нечеловеческие вопли. Он бился и стонал, кричал и извивался. Краем глаза Ларошфуко приметил, как распахнулось смотровое окошко в двери, и удвоил старания. В замке заскрежетал ключ, дверные петли скрипнули. На пороге стоял охранник. Всего один.