– месяцы, а то и недели, – но многие из тех, кого Робер вроде бы освободил (особенно в Руайане), стали осуждать бои за Францию, считая их актом бессмысленной жестокости союзников.
Штурм «атлантических карманов» пришелся на последние три недели перед победой. Гитлер с Геббельсом, забившись в глубокий бункер, утешались гороскопами, а немецкие радиостанции уже вовсю трубили: американские войска с востока и советские с запада вот-вот соединятся на Эльбе под Берлином. Жители Руайана задавались вопросом: зачем, ну зачем было атаковать их в такой момент? Конец войны в Германии автоматически освободил бы и судоходные пути Жиронды. «Куда логичнее было бы дождаться капитуляции немцев и избежать новых жертв и разрушений», – писал после освобождения Руайана один из местных командиров.
Высшее французское командование, как ни странно, и не думало признавать абсурдность операции. Генерал Андре д'Ансельм, отдавший приказ о наземной атаке в Руайане, упирал на ее крайнюю важность «с морально-этической точки зрения». Французские солдаты, говорил он, жаждали победы, и не позволить им сейчас, в 1945-м, вступить в бой означало бы обречь этих людей на пожизненные муки совести. Вот и пришлось затевать бойню во имя «страстного желания» победить, а вовсе не из-за военной необходимости, в которой сомневались и другие военачальники, включая самого Леклерка.
В боях за «атлантические карманы» французская армия потеряла почти 1400 человек, немцы – 970. Данных о погибших и раненых среди мирного населения правительство так и не обнародовало.
Чтобы взять Пуэн-де-Грав и Руайан, бойцам на передовой пришлось проявить немалое мужество. Обе стороны яростно сражались. Немцы «не сдавались, пока могли стоять на ногах», – вспоминал Ларошфуко. Если падение Берлина сделало бессмысленной битву за Руайан, то и на Жиронде творилось нечто чудовищно прекрасное. Немцы защищали каждый клочок земли просто из принципа. Французы штурмовали укрепления во имя чести. Солдаты с обеих сторон знали, что, возможно, станут последними жертвами войны. И все равно дрались – за страну, за боевых товарищей, за себя самих.
Поэтому, когда зарево пресловутой победы в Руайане догорело, истаяв белесым дымом, французы воздали должное всем, кто проявил доблесть в бою. Через неделю после капитуляции Германии полковник де Мийере представил Ларошфуко к Военному кресту. «Встав во главе эскадрона коммандос, [Ларошфуко] продемонстрировал завидную выдержку, что позволило избежать тяжелых потерь в подразделении, – гласила краткая записка. – [Этот] претендент, преисполненный отваги и решимости, с честью выполнил возложенный на него долг в сражениях за Пуэн-де-Грав».
На Атлантическом побережье стояла удушающая жара, и Ларошфуко не терпелось вернуться домой, в фамильный замок под Суассоном. В августе, когда капитулировала Япония и война на Тихоокеанском фронте закончилась, врачи решили, что колено Робера полностью зажило, и выписали его. Он получил месячный отпуск и сразу помчался в Вильнёв, в родовое поместье на 14 гектарах земли. По его словам, имение встретило хозяина «в довольно плачевном состоянии», но родители и уцелевшие братья и сестры быстро отвлекли Робера от грустных мыслей. «Встреча вышла очень эмоциональной, – вспоминал он. – Радость мешалась с тоской. Смерть Анри стала страшным ударом для отца и матери». (До конца своих дней они будут хранить в замке больше фотографий Анри, чем всех остальных детей, вместе взятых.) Тогда же, во время отпуска, Робер впервые увидел младшую сестренку, десятого и последнего ребенка Оливье и Консуэло. Малышка появилась на свет в феврале 45-го, через месяц после гибели Анри. Ее назвали Мари-Анриетт – в честь погибшего брата.
Но, несмотря на тяжесть утраты, дом был наполнен особой безмятежностью. Ведь Робер остался жив и воссоединился с семьей.
«Месяц отпуска пролетел незаметно», – вспоминал Ларошфуко. Армия не спешила его демобилизовать, да и сам он не слишком к этому стремился. Сорванец, который когда-то лазил по стенам четырехэтажного замка, вырос в мужчину, по-прежнему жаждущего приключений. Даже в мирное время военная служба сулила множество соблазнов. И вот Ларошфуко покинул Вильнёв, а «вскоре был назначен адъютантом генерала Нуаре» (того самого Роже Нуаре, который сражался в Северной Африке, а позже примкнул к «Сражающейся Франции» в Великобритании).
Робер и его начальник обосновались в Берлине, наблюдая, как СССР и США делят ошметки Третьего рейха. Однажды ночью советские офицеры устроили в городе прием «в честь советско-французской дружбы», – писал Ларошфуко. Среди трех десятков гостей был и прославленный маршал Георгий Жуков – один из самых титулованных полководцев в истории России, человек, чуть ли не в одиночку обеспечивший победу союзников на Восточном фронте. Когда французский переводчик представил ему Ларошфуко, Жуков расхохотался. «Он расслышал фамилию на свой лад и решил, что меня зовут Ларош-Жукóв», – вспоминал Робер. Маршал объявил, что этот юноша – его дальний галльский родич, и троекратно облобызал Робера, как это принято у русских. «С тех пор советские офицеры только так меня и называли – Ларош-Жуков», – писал он.
Все расселись за столом. Перед Робером красовалась стопка водки, за спиной застыли официанты, а во главе стола поднялся шумный подвыпивший Жуков – произносить тост. Первым делом он предложил выпить за здоровье союзников. Затем начал перечислять страны-победительницы. После каждой делал паузу, и собравшиеся должны были залпом осушить стакан, который тут же наполняли вновь. Ларошфуко быстро смекнул, к чему идет дело, и покосился на Нуаре. Тот взглядом показал: отказываться нельзя. Однако генерал исхитрился потихоньку выливать половину водки на ковер, а остальное пить. Робер последовал примеру начальника. Русские так не делали. Застолье быстро вышло из-под контроля. На прощание Жукова пришлось чуть ли не под руки сводить по ступенькам, а потом тащить через булыжную мостовую. Увидев машину, маршал нырнул на заднее сиденье и тут же вывалился с другой стороны. Нуаре и Ларошфуко благоразумно воздержались от комментариев: сами едва держались на ногах.
Наутро Роберу было несладко, но, как только в голове у него прояснилось, новый день принес немало открытий. Одно из них было даже более удивительным, чем бесконечный тост Жукова. Подумать только: спустя целую жизнь после немецкого блицкрига он, боец Сопротивления, за которым нацисты охотились три года, сидел на приеме в Берлине – свободный и даже чествуемый!
Эпилог
Как и многие вечера в жизни Робера, этот обещал быть торжественным. Ларошфуко стоял перед зеркалом, завязывая черный галстук. Этот ритуал оттачивался годами, с 10 лет, и его пальцы сохранили былую ловкость. А вот щеки покраснели и обвисли, каштановая шевелюра поредела и побелела: взъерошенные пряди на макушке все меньше и меньше напоминали аккуратный пробор лучших лет, когда Ларошфуко сводил с ума всех дам без исключения. И все же в его осанке чувствовалось прирожденное благородство – в ироничном прищуре, в безупречно прямой спине. Несмотря на парадный наряд, Робер сохранял легкость беззаботного сорванца. Он отошел от зеркала с едва заметной улыбкой на губах.
Граф вышел из спальни на красную ковровую дорожку третьего этажа. За 42 года до этого, сразу после свадьбы с Бернадетт в 1955-м, они перебрались в этот замок, который успел стать для Робера родным. 27 гектаров земли в поместье Пон-Шеврон – лужайка, плавно спускающаяся к величественному особняку с 30 комнатами, затем вновь взмывающая ввысь и обрывающаяся на берегу уединенного озера, в воде которого, казалось, навеки застыла безмятежность. Поместье близ городка Узуэ-сюр-Трезе на севере Центральной Франции принимало испанских королей и португальских королев. Но Ларошфуко остановил свой выбор на нем, поскольку Пон-Шеврон мог поспорить красотой с его фамильным гнездом – замком Вильнёв. Обе усадьбы были частью пасторальной идиллии, укромными уголками для безмятежной семейной жизни.
Гости уже начали съезжаться – четверо взрослых детей, семеро внуков, десятки друзей и знакомых. Робер общался с ветеранами, с муниципальными чиновниками, которые помогали ему управлять Узуэ-сюр-Трезе на протяжении 30 лет, пока он был мэром городка. С появлением бывшего президента Франции Валери Жискар д'Эстена, близкого друга семьи и распорядителя сегодняшней церемонии, гости оживились, и даже в зале будто стало светлее. Ларошфуко бросил взгляд на Бернадетт – все еще ослепительную блондинку – и улыбнулся. Жена прекрасно понимала, как много значит для него этот вечер, хотя о войне Робер по-прежнему отказывался говорить.
Робер вспомнил одно утро – вскоре после их свадьбы. Бернадетт проснулась и, сонно потягиваясь, поплелась к двери. И тут он, точно обезумев, прыгнул на нее и повалил на пол.
– Что случилось?! – вскрикнула она.
Муж на миг замер, будто очнувшись…
– Я был уверен, что идут немцы, – выдохнул он уже в спальне.
Бернадетт ошеломленно смотрела на него, желая помочь и пытаясь заглянуть в эти мечущиеся глаза, но они оставались непроницаемыми. Робер так и не рассказал, что именно ему померещилось в то утро. И вряд ли когда-нибудь расскажет[52].
Церемония наконец началась. Гости втиснулись в гостиную с люстрой, с высокими окнами от пола до потолка, за которыми чернильной синевой переливалась мартовская ночь, с украшенными цветочными узорами стенами, которые смотрелись как декорация из прошлого века. Президент д'Эстен стоял рядом с виновником торжества. Они вращались в одних кругах и частенько охотились вместе. «Спустя 52 года после войны мы собрались в этом прекрасном доме, чтобы отметить подвиг участника Сопротивления», – провозгласил бывший глава Республики. Французское государство уже признало его заслуги: Военный крест, медаль Сопротивления, медаль за побег из немецкого плена и еще четыре награды. Но сегодня граф Робер Жан-Мари де Ларошфуко удостоится высшей воинской награды Франции – ордена Почетного легиона, которым со времен Наполеона награждали храбрейших из храбрых.