Официальный правительственный указ о награждении занимал целую страницу. Были перечислены все подвиги графа, а завершался документ словами: «Почетный майор Робер де Ларошфуко – участник Сопротивления с первых дней, кавалер трех боевых орденов – удостаивается звания кавалера ордена Почетного легиона».
С этими словами д'Эстен приколол звездообразный орден к левому нагрудному карману пиджака Ларошфуко. В зале грянули аплодисменты, в глазах многих блеснули слезы. Робер покраснел еще сильнее. Когда овации стихли, он скромно, почти шепотом, произнес, что куда больше этой награды достойны героически погибшие бойцы Сопротивления, которые сражались с ним плечом к плечу. Сейчас он мысленно рядом с этими солдатами.
Домочадцы никогда не слышали полной истории его борьбы – Робер делился лишь фрагментами. Старшая дочь Астрид (ей уже исполнилось 42) как-то в юности отправилась с отцом на охоту в лесах Ланд. Тогда-то граф и обмолвился о мини-комендатуре неподалеку и о том, как участники Сопротивления, обстреливая это логово, чтобы освободить заключенных, едва не прикончили его самого. Другие дочери, Констанс и Ортанс, собрали по крупицам историю диверсии в Сен-Медаре – по обрывкам почти односложных реплик, которыми отец комментировал совместные кинопросмотры. Младший сын, 29-летний Жан (ему предстояло унаследовать графский титул), узнавал об оккупации и роли отца от друзей семьи, собиравшихся в поместье на обеды и вечеринки. «Сколько раз мы были уверены, что ваш отец погиб!» – вспоминали гости. Дети пересказывали друг другу эти истории и не переставали ими восхищаться, даже обзаведясь собственными отпрысками. Но цельной картины так и не сложилось.
Теперь, после торжеств в честь ордена Почетного легиона, когда награда заняла свое место над камином, любопытство домочадцев достигло пика. Робер в конце концов уступил их уговорам и согласился поработать с одной аудиозаписывающей компанией. Он дал серию интервью, которые отредактировали и оформили в два компакт-диска с полной историей его военных лет. «Он не стремился выставить себя героем, – вспоминала Ортанс годы спустя. – Отец был очень скромным человеком». И правда, голос Робера в записи звучит почти застенчиво – сдержанно, аристократично. Он бегло, без лишних подробностей перечислял эпизоды «своей» войны – будто каждому второму доводилось переодеваться монахиней или висеть в сантиметрах от головы фашиста на маскировочной сетке. Констанс начала собирать его военные записи и документы, чтобы у семьи сложилось более полное представление о боевом пути отца.
На этом бы и закончить – пусть старик доживает свой век в безвестности, купаясь в лучах семейного восхищения. Но прихотливая военная судьба Робера де Ларошфуко нашла повод тряхнуть стариной – даже полвека спустя после бегства немцев.
Осенью 1997 г. начался уголовный процесс над Морисом Папоном, который, будучи генеральным секретарем префектуры департамента Жиронда, участвовал в депортации 1600 евреев, загнанных в вагоны для скота.
Ларошфуко познакомился с Папоном в 1960-х на одном из светских раутов. К тому времени Морис уже был префектом парижской полиции, а впоследствии (с 1978 по 1981 г.) – министром бюджета в правительстве д'Эстена. После знакомства на той вечеринке Ларошфуко и Папон разговорились о войне. Морис обмолвился, что с 1942-го по 1945-й занимал пост генсека префектуры Жиронды. Номинально служа режиму Виши, на деле он тайно помогал Сопротивлению. В ответ Робер припомнил, как в 1944-м сражался бок о бок с еврейскими партизанами в Жиронде. Он даже спросил одного из бойцов-евреев, почему их так много в рядах макизаров. «Все просто, – ответил тот. – У нас есть надежный информатор в местной префектуре. Он всегда предупреждает, если немцы начинают кого-то из нас искать или готовят облаву». Ларошфуко внимательно вгляделся в лицо Папона, а потом вслух предположил, уж не он ли был тем самым информатором. Морис лишь улыбнулся и кивнул. Мужчины подружились.
30 лет спустя, читая в прессе отчеты о процессе, Робер с удивлением обнаружил, что обвинение клеймит Папона как военного преступника. Ведь именно своей подписью Морис санкционировал отправку восьми из 10 эшелонов с евреями из Жиронды. В тех же газетных статьях упоминалось, что защита пытается смягчить аргументы против подсудимого: Папон был всего лишь мелким клерком в префектуре, которого буквально обязали подписывать эти приказы. В ходе перекрестного допроса защитникам удалось склонить на свою сторону историка, первым опубликовавшего сведения, которые компрометировали Папона. Ученый признал, что изменил точку зрения: найденные им документы вовсе не доказывают вину подсудимого!
Но и это была лишь часть правды. На процессе, которому суждено было стать самым длинным в истории французского правосудия, защитники Папона узнали про историю Ларошфуко о еврейских макизарах. Робер встретился с адвокатами и согласился выступить свидетелем. Семья умоляла его одуматься, но 74-летний граф все же предстал перед судом в Бордо хмурым февральским днем 1998 г., через четыре месяца после начала процесса (который в итоге продлится полгода).
«Я уехал в Англию в 1942-м, – начал Ларошфуко. – Меня не раз забрасывали с парашютом во Францию, вместе с англичанами. После многих злоключений я угодил в лапы немцев. Несколько раз бежал, в том числе из Фор-дю-А. В конце концов прибился к одному из отрядов маки… Кажется, он назывался "Шарли", если память мне не изменяет. Об этих ребятах у меня сохранилось лишь одно живое воспоминание. В отряде было много евреев, и я невольно спросил их, чтó сподвигло примкнуть к макизарам. Командир ответил просто и ясно: в префектуре их предупредили, что готовится облава».
Тогда, по словам Ларошфуко, он «и знать не знал никакого мсье Папона, как и вообще никого из префектуры». Лишь познакомившись с Морисом в 1960-х, Робер осознал его роль. «Я рассказал ему про тех евреев-подпольщиков», – свидетельствовал граф. Папон улыбнулся и ответил: «У нас в префектуре работа была организована как надо».
Несмотря на собственные подвиги, Ларошфуко считал, что людям, тайно помогавшим Сопротивлению, оставаясь при этом винтиками вишистской машины, требовалось «невероятное личное мужество». «Я убежден, что мсье Папон был одним из таких храбрецов», – подытожил граф.
После выступления в суде, после стычки с протестующими, после того, как какой-то юнец плюнул ему под ноги, Робер много размышлял о единой, истинной, вечной Франции, которая выглядела и вела себя совсем не так, как в годы его молодости. Ларошфуко дали на выступление всего 15 минут. Но сколько нужно времени, чтобы в полной мере передать все оттенки страха, боли и печали периода оккупации? Всю радость освобождения? И главное – ту внутреннюю связь с людьми, сражавшимися с ним плечом к плечу, которую Робер по-прежнему ощущал? Как объяснить все это поколениям, никогда не видевшим флага со свастикой над Эйфелевой башней? «Я отдаю себе отчет, что жил в другую эпоху. И даже – на закате этой эпохи», – писал Ларошфуко.
Но правда постепенно выплывала наружу. Чем больше улик появлялось в деле, чем дольше тянулся процесс, тем яснее становилось: речь идет не столько о поступках одного человека, сколько о стране, вынужденной разбираться с собственным прошлым. После войны, без малого два десятилетия кряду, Шарль де Голль поддерживал миф о всенародном Сопротивлении: военное поражение 1940 г., уверял он, отнюдь не стало поражением нравственным. Но понемногу оформлялась иная точка зрения: книги, фильмы и, наконец, уголовные процессы наподобие этого доносили до массового сознания зловещие тайны темных времен. Суд лишь подтвердил то, о чем уже писали и говорили: считаные единицы французов взялись за оружие против немцев – хорошо, если 2 %. Покорность захватчикам (если не сказать пособничество, потому что каждый пятый так или иначе сотрудничал с оккупантами) теперь жгла людям сердце стыдом. Газетные репортажи с процесса пестрели историями французов, которые открещивались от страшных реалий военных лет. В обществе зрело жгучее чувство – хуже, чем в 1940-м. Ведь, если вдуматься, почти все или подвели родину сами, или любили предателей.
Процесс над Папоном подходил к концу, превращаясь в попытку не только коллективного осуждения, но и всенародного искупления вины. Если подсудимого признают виновным, Франция сможет очиститься от позорного клейма оккупации. Суд породил, по меткому выражению одного историка, «оргию коллективного покаяния». Среди прочих с извинениями выступили католическая церковь и президент Жак Ширак – они каялись перед участниками Сопротивления и евреями, павшими от рук соотечественников.
Но Папон не был тем чудовищем, в котором так отчаянно нуждалась Франция. Рене Буске, шеф вишистской полиции, отдававший приказы о депортациях, уже покоился в могиле. Как и его заместитель Жан Легэ. «По правде сказать, – писал историк Джулиан Джексон из Лондонского университета, – не будь они мертвы, Папона, скорее всего, вообще бы не судили. Его процесс был своего рода заменой того суда, которого заслуживали эти двое». Складывалось впечатление, что даже самое длительное судебное разбирательство в истории не сможет должным образом оценить все собранные улики.
В конечном счете приговор отразил эту двойственность. Папона признали виновным в «преступлениях против человечности» – аресте 37 человек и незаконном задержании еще 53. Но, если разобраться, суд снял с подсудимого куда более тяжкие обвинения в предумышленных убийствах. Папону дали 10 лет тюрьмы.
Такой исход дела не удовлетворил Ларошфуко. Он чувствовал, что на приговор повлияли посторонние, не относящиеся к сути факторы. И тогда, втайне от семьи, Робер передал Папону свой паспорт – непосредственно перед рассмотрением апелляции[53]. Верность старым товарищам по Сопротивлению оказалась для графа превыше любого вердикта.
Папон сбежал из страны. Полиция выследила его в отеле швейцарского Гштада. Имя, на которое был снят номер, – Робер Рошфуко – тут же стало достоянием прессы. Разразился международный скандал. Ларошфуко дал два телеинтервью, в которых чистосердечно признался в содействии побегу и объяснил свои мотивы. «Я передал ему паспорт, потому что часто с ним виделся и слышал от него жалобы: