Пробиться в самое святое Разбойного приказа – подвалы мне удалось лишь после долгих мытарств. Я ведь совсем забыл о том, что сейчас у служек приказа было самое горячее время. Ведь только-только отгремел бунт и начался сыск всех его участников. Дорога от Преображенского, где сейчас располагался Петр со всем двором, до Москвы была увешана виселицами со стрельцами. Плахи стояли и в городе. Приказ же буквально «стоял на ушах». Служки, как оголтелые, с кучей свитков носились из одной норы-комнатки в другую. Делая страшные лица и пуча глаза, подьячие с бормотанием проносились мимо меня, даже слушать ничего не хотели.
Думаю, в другое время меня бы даже на порог приказа не пустили. Сейчас же, с грамотой от нового государя и приказом «вспомоществовать подателю сего во всем», я с горем пополам смог пробиться в пыточную. Здесь от жуткой атмосферы у меня сразу же заныло под ложечкой.
– Изволь, батюшка, проходь, – невнятно дребезжал скрипучим голосом старичок с козлиной бородкой и надвинутым по самые брови истрепанным монашеским клобуком; он открыл толстую, сколоченную из массивных дубовых досок, низенькую дверь, откуда тут же дохнуло затхлостью и сыростью. – Головенку-то, милостивец, опусти, а то, не ровен час, зашибешь о каменья.
Часто моргая, чтобы глаза скорее привыкли к полумраку подземелья, я положил в ладонь старичку невесомую копеечку. В моем довольно щекотливом деле нужен был дельный советник. А кто, как не местный старожил, сможет обо всем рассказать?
– Я же, господине, почитай, здеся три десятка годков подвизался. Чай государя-батюшку нашего, царствие ему небесное, осемь разов видеть довелось. Вот, как тобе. – Он с кряхтением заковылял по полутемному коридору, гремя массивной связкой ключей на поясе. – А приказного главу нонешнего, почитай, кажный день вижу. Много тут душ православных побывало…
Я тяжело вздохнул, понимая, что старик сейчас, скорее всего, ударится в никому не нужные воспоминания. Однако случился сюрприз в виде привета из прошлого. Приказной служка вдруг остановился и заговорщически махнул мне рукой, подзывая подойти ближе. Оказалось, он пальцем тыкал в часть стены, которая, к моему удивлению, оказалась полузаделанной камнями деревянной дверью. Доски здесь были почти черные от сырости, обтянутые толстыми железными полосами и густо оббитые рыжими от ржи гвоздями. С самого низа двери, который был заложен камнями почти полностью, я разглядел даже цепь, тянувшуюся от края до края.
– Я еще юнцом безусым был, а старики баяли, что колдуна здесь одного, спымав, держали. Лютый, говорят, быв, просто ужас. Одних душ православных загубленных на нем с тысячу. Волховал, сатанинскими зельями люд травил. – Старикан аж глазенки закатил, а у меня екнуло в груди от нахлынувших воспоминаний. – Баяли, что колдун сей мог любую бабу в девицу писаной красы обратить. Зельем своим прыснет разок, а то и два раза, и у девицы в заду прибавилось. Еще прыснет – и грудя выросли…
«Это же моя камера, где меня Иван Грозный в прошлое путешествие держал! Мать вашу! Точно она! Поворот приметный вот. Снизу булыдганы здоровенные… Блин, да он же про косметику говорит!»
– …С той поры, батюшка, дверца сия запечатана стоит. Кажный год прыскают ее святой водой, и батюшка святым крестом осеняет. А то, не ровен час, оживет сей колдун и начнет свои злодейства заново творити. – Наконец старик двинулся дальше, не переставая кряхтеть и вздыхать. – А вот тама, милостивец, и касатики нашинские сиднями сидят. О судьбинушке своей горюют… Вот они, душегубы, тати…
Он тыкал пальцами в толстые железные пруты, изъеденные ржавчиной, за которыми в темноте шевелилось что-то черное и вонючее. Потом старик зажег еще один факел, и мне, наконец, удалось рассмотреть сидельцев.
– Вот они, буйны головы, сидят. Супротив государя черное дело замыслили. – Старик водил факелом из стороны в сторону, освещая сидевших вповалку стрельцов. – Все здесь, господине. Местов уж нету, а их тащут и тащут, тащут и тащут.
Я же его уже не слушал, внимательно разглядывая сидельцев. Нужно было понять, кто мне нужен. «Стрелец, стрелец… И этот стрелец. Морды битые, синие. Куда мне они такие? У меня таких целых два десятка, царем одолженные. С ними только строем ходить да саблями махать. Не-е, не вариант». Видимо, все это на моем лице старик и прочитал, раз с кряхтением пошел дальше по коридору.
– Сичас, сичас, батюшка. Есть у меня ишо ребятушки. – Старичок хитро заулыбался, все время ко мне оборачиваясь. – Цельная шайка молодцов-убивцев. Один другого краше. Вот они, милостивец! Вон Абрашка дурень. Косая сажень в плечах, а умишком Христос обделил. Силы он, батюшка, немеренной. Когда брали его, с десяток боевых холопей разбросал. Троих, как курей, задавил голыми руками. К такому сунься только…
Огонь факела выцепил из темноты сгорбленную фигуру человека, сидевшего, обхватив колени здоровенными руками. За копной грязных спутанных волос не было видно его лица.
– А это Пали-цыган. Тоже с ними промышлял. Бают, жеребца у купца магометянского увел прямо со двора. А за жеребца тово серебра почти по весу давали! – Старик мотнул факелом, освещая следующего. – Рядышком стервец самый. Тать первейший. Самого боярина Шереметева Кузьму Ивановича придушить хотел. В опочивальню забрался. Пока дворня за этими бегала, он боярина жизни лишить хотел. А знаешь, батюшка, каких кровей сей убивец? – усмехнулся старик. – Из больших он. Батюшка его, боярин Одоевский, ранее в силе был. Окольничим у покойного государя. А как помер, именье его за долги казне отошло… Вишь, как оно повернулось. Тато боярин, а сынку яго Мишка-тать.
Хлопнув старика по плечу, я прервал его рассказ и кивнул на решетку. Тот, поколебавшись несколько мгновений, быстро зашумел здоровенными ключами.
– Ты, старче, постой-ка там вон. Здесь дело государевой важности. Вот тебе за труды. – Я кинул ему еще одну монетку.
Нутром чувствовал, что эти сидельцы именно те, кто мне нужны. Бывает у меня так. Находит что-то такое, и ты понимаешь, что на верном пути. Вот и сейчас нахлынуло на меня что-то похожее…
– Слушайте меня внимательно. Повторять не буду. – Я обвел глазами притихших людей и остановил взгляд на сыне боярском, который, у меня не было никаких сомнений, верховодил всей этой средневековой ОПГ. – За душегубство вас повесят или, того хуже, четвертуют. Только-только стрельцы бунтовали, и сейчас никто с вами церемониться не будет. Повесят… тебя, тебя, тебя, – я тыкал пальцем в одного за другим. – И тебя, и тебя. Всех вас к ногтю, если меня слушать не будете. Дотумкали? Что глазенками хлопаете? Я вам новую жизнь предлагаю. От государя помилование. Все грехи ваши спишутся, к семьям живыми вернетесь. Еще и серебра заработаете…
Все. Я устало махнул рукой и, звякнув массивной решеткой, оставил их одних. Предложение сделано, и теперь все зависело только от них. Правда, что тут было думать? Только сумасшедший бы стал раздумывать тогда, когда ему предлагался шанс остаться в живых.
Какое-то время там стояла тишина. Потом раздалось какое-то шебуршание и сразу же яростный шепот. Наконец за прутья решетки ухватились чьи-то руки, и показалось серое лицо.
– Сладко поешь, господине, аж заслушалися, – прохрипел тот самый сын боярский, почти вися на решетке. – По утрему нам дыбой грозили, а вечор уже прощение сулят. Даже вона к женкам и деткам отпустят да серебришка отсыплят… Кто ж супротив такого пойдет. Мои сотоварищи согласны. У меня же токмо просьбишка, господине, имеется.
Я подошел вплотную к решетке. Любопытно было, что этот висельник попросить хотел. Денег или, может, земли?
– Последний я в роду, господине. Как батюшка помер, землицу у нас отобрали. Сосед, паскуда, боярин Шереметев постарался. Все к своим рукам прибрал. Нас с матушкой и сестренками малыми на улицу выгнал из батюшкиного дома. Матушку за весну лихоманка скрутила, а сестренок в монастырь забрали… Я, господине, с ним поквитаться токмо хотел. В глазенки его паскудные думал поглядеть, а оно вона как вышло… Помоги мне с ворогом поквитаться. – В глазах его горел огонек надежды. – Помоги, господине. Холопом твоим наивернейшим стану. Жизнь за тебя положу и людишкам своим накажу верой и правдой служить.
Ну и что я мог ответить? От меня всего лишь требовалось дать обещание, и я его дал.
– Помогу. Возьмем паскудника за мягкое брюхо и потрясем, но сначала отслужить придется. Потом и кровью, потом и кровью отслужить придется… Теперь я для вас и царь, и бог, государь Петр Алексеевич мне вас с потрохами отдал… Поднимайтесь, и за мной. В пути поговорим.
Шайка эта, как мне удалось узнать из расспросов в дороге, оказалась довольно необычной. Костяк ее составляли молодой боярыч Михайло Воротынский с двумя крепкими мужиками, два десятка лет служивших его роду боевыми холопами. От Михайла ни на шаг не отходил Абрашка, звероподобный горбун со слабым умишком, привезенный откуда-то еще старым боярином. Непонятно, кем он считал самого Михайлу, но ловил собачьими глазами едва ли не каждый его взгляд. Особняком с ними был чернявый цыган Пали, гибкий, словно на шарнирах, молодой паренек, которому, как мне показалось, вообще было безразлично, к кому идти на службу.
Выяснив все это, я надолго умолк. Предстояло хорошенько подумать, как за неполный месяц успеть выполнить все то, что я наобещал царю. Наобещал же я довольно много и, боюсь, мало подъемного. «С первым актом Марлезонского балета пока все ясно. Спасибо моей работе в антикварном салоне еще в прошлой жизни, доработать местную фузею я смогу. С грехом пополам, конечно, но наклепать с десяток кремневых ружей с ударным механизмом у меня получится. Сейчас это самая настоящая вундерфавля. Вон у Петра даже его личные войска вооружены, как партизаны какие-то. У половины неподъемные фитильные мушкеты, которые застали еще первого царя из династии Романовых. У четверти вместо огнестрельного оружия пики, а у остальных, собранные с бору по сосенке, кремневые ружья. Неделя сроку мне на переделку, пару недель на муштру. Кровь из носу, но мои орлы должны три, а то и четыре раза в минуту стрелять. Должны, иначе задница… А вот со вторым актом Марлезонского балета пока не все ясно. Получится ли из этой шайки сделать нечто похожее на диверсантов? Ведь они должны будут