– А мы думали, что война быстро закончится, – сказал задумчиво высокий, темноволосый, ладный парень. Его звали Филипп Саблин. – А она разгорается все сильней. Если так пойдет, то скоро и Киев станет прифронтовым городом.
– Ты – пораженец! – воскликнул худой, лохматый, в очках Алеша Малькевич. – Киев – прифронтовая полоса! Ты наверно забыл, что такое Киев? Это центр древнейшей культуры Руси! Потерять Киев, потерять веру в победу! Киев всегда был…
– Ладно тебе! Ты не на митинге! Я не пораженец, а реалист. Ты что, не видишь как тихо, скромно идет эвакуация, вывозят архивы, банковские ценности? Значит, есть опасность! – возразил Филипп.
– Смотри, ты доболтаешся, – предупредил Саблина невысокого роста, кряжестый паренек в серой простой рубашке, заправленной в брюки. Его голова на толстой короткой шее казалась малоподвижной, и тусклые бесцветные глаза, которые называют «рыбьими», в упор уставились на Филиппа. – Доболтаешься! Не будь я Андрей Коровенко, если таких паникеров не призову к ответу. Из-за таких как ты… – зло хотел что-то он сказать.
– Ребята! – воскликнула стоявшая рядом девушка. – Идет война! Надо что-то делать, а вы сцепились, как петухи!
– Я вот и размышляю, что пора идти в военкомат, – сказал Саблин, не обращая внимания на слова Коровенко. – Надо делом доказывать, на что ты способен. А рычать каждый может.
– Пока нас не позвали, – возразил Малькевич. – Значит, есть уверенность, что и без нас покончат с Гитлером.
– Не берут, потому что студенты. Но я пойду сам в военкомат. Немецкий знаю, может и сгожусь. А то Андрей меня, чего доброго, в трусы запишет. Эй, ты, разоблачитель! Идешь в военкомат?
– Прикажут – пойду! – угрюмо ответил Коровенко, пригладив короткие взъерошенные соломенные волосы.
Филипп вышел за ворота университета и, разбежавшись, подпрыгнул, чтобы дотянуться и сорвать лист акации. Но не достал и, пробежав еще немного, снова подпрыгнул. На этот раз оторвал лист и, не сбавляя темпа, побежал по тротуару. В свои двадцать лет он казался старше своих сверстников, и как-то так получилось, что за ним признали лидерство в группе на филологическом факультете. Он и в детдоме был заправилой, хотя никогда к этому не стремился. Младшие ребята всегда обращались к нему, если их обижали: «Филя, отбери карандаш. Филя, дай Славке, он мне нос разбил. Филя, не могу решить задачку». И так без конца: Филя – то судья, то арбитр, то экзекутор. А сам он увлекся изучением немецкого языка, и всегда его видели с тетрадкой в руках, где у него записаны немецкие пословицы и поговорки. Слова он учил везде где только мог. На стене над кроватью, на тумбочке, на спинке кровати у него висели листы бумаги с немецкими словами. Ребята с уважением относились к его увлечению и просили иногда сказать что-либо по-немецки.
Не сбавляя темпа, Саблин добежал до военкомата, перевел дыхание, вздохнул глубоко несколько раз и решительно вошел в коридор. Здесь было людно, военные и гражданские ходили из кабинета в кабинет, в одной из комнат работала медкомиссия.
Филипп распахнул дверь с табличкой «военком» и увидел за столом пожилого военного с четырьмя шпалами в петлицах. Несколько гражданских и военных вопросительно уставились на него. Саблин чуть смешался, но сразу же взял себя в руки и, обращаясь к военкому, произнес длинную, на одном дыхании, немецкую фразу: «Вам представляется возможность получить квалифицированного переводчика для фронта, свободно владеющего немецким языком», – перевел маленький очкастый человечек в штатском.
– Выйди отсюда! – проскрипел хриплым голосом военком, разозлясь. – Спектакли мне тут устраивает!
– Я не для того сюда пришел, чтобы уходить! – возразил запальчиво Саблин. – у вас что, полно с немецким людей?
Военком подавил в себе ярость и проговорил сквозь зубы:
– Землю когда-нибудь копал?
– Копал! Участвовал в строительстве стадиона.
– Вот и прекрасно! Мы формируем отряд на строительство укреплений, а попросту на рытье окопов. Ты, наверно, студент? Мы намерены поручить эту работу студентам. Вот ваш командир, – указал военком на молоденького лейтенанта с худенькой шеей, отчего воротник гимнастерки был у него велик. Военная форма на нем сидела нескладно, но была новенькая, с замятинами, из вещевого склада. «Моложе меня», – подумал Филипп.
– А с языком я вам не нужен? – спросил он уныло.
– Нужен! Но раз ты пришел в военкомат и хочешь стать солдатом, научись выполнять приказы и идти туда, куда прикажут. Все! Голицын, вот тебе твоя трудовая армия. Бери добровольцев-студентов и давай на окопы!
– Подожди меня в коридоре, – сказал лейтенант и сразу же отключился от Саблина.
Вскоре Голицын вышел в коридор и сказал:
– Сейчас едем в твой институт. Или ты в университете?
Саблин кивнул головой, и Голицын продолжал:
– Мы как раз решали вопрос о студентах. Вы уже мобилизованные, но будете пока выполнять тыловое задание.
Собрание в университете продолжалось не более сорока минут, всех отпустили до утра домой, чтобы в шесть часов с нужными вещами были на сборном пункте.
Филипп вышел за ворота университета и по привычке с разбега допрыгнул до листьев акации. Тут его и остановила Рита, розовощекая, с ямочкой на подбородке, не красавица, но и не дурнушка с толстой соломенной косой и пышной грудью.
– Ты что, не видишь меня? – спросила она с обидой.
– Ой, Ритуля, прости! Башка весь день в заботах. Ты можешь себе представить, я в военкомате говорю им, дубарям, что я переводчик, а они мне суют в руки лопату. Ну да ладно, хоть что-нибудь буду делать для фронта полезное. Поздравь, я выбился в командиры лопатного взвода! – засмеялся Саблин и, обхватив девушку за талию, пошел с ней по улице.
– Не расстраивайся, Филипп. Война только начинается. Я не верю, что скоро разобьем Гитлера. Будет и у тебя стоящее дело. Я вот оформилась в сандружину. Завтра начнут обучать, как перевязывать раненых. Господи, хоть бы не довелось! – воскликнула она с тоской и тревогой.
– Нет, Ритуля! Думаю доведется и мне, и тебе. Я ведь тоже не верю. Если уж готовим оборону Киева, то дело пахнет керосином. Мы ведь думали, что быстро справимся с фашистом, а теперь – кто знает. У нас только Андрей Коровенко знает, что мы скоро погоним немца. Он мне даже пригрозил, что я пораженец.
– Он дурак. Всю жизнь возле скотины прожил. Речи слушал, а сам думать разучился. Слова чужие, мысли чужие ему, наверно, легче, чем нам. А ты тоже дурак, что болтаешь. Не на фронт попадешь, а за решетку. Зайдешь к нам? – она не могла скрыть тревогу.
– Ты же знаешь, как твоя мама нас, детдомовских…
– Брось, сейчас война. Она всех уравняла. А я тебя люблю. Зайдешь попрощаться?
– Хорошо. Сначала в детдом схожу. Не был там после бомбежки, что-то тревожно на душе.
Саблин побежал, он не признавал городского транспорта. А теперь, после нескольких бомбардировок, трамваи и так ходили плохо, поэтому Филипп бегал. Он считал это хорошей тренировкой и укреплением воли. И надо сказать, что в этом он преуспел.
Детского дома не было, последняя бомбардировка смела этот дом, теперь были только руины, кое-где валялись детские вещички, игрушки, искореженные кровати, доски от мебели. Бомба попала точно в здание, у Филиппа сжалось сердце – что же с ребятами? У развалин копалась пожилая женщина. Саблин подошел к ней.
– А что с ребятами? – спросил он с тревогой.
– То, что и с домом, – заплакала женщина. – Тут моя внучка была. Они налетели ночью, все спали. Никто не спасся! Боже, за что такое наказание? Невинные души!
Комок подступил у Саблина к горлу, слезы выступили на глазах. Он повернулся и медленно побрел обратно. Теперь он знал, что такое война, как она выглядит, и какое у нее лицо.
…Всю неделю с рассвета дотемна они рыли противотанковые рвы. Вечером, когда приезжала кухня, ребята были не в силах стоять за дымящейся вкусной кашей, хотелось спать и спать. Дважды налетали немецкие самолеты: первый раз они, снизившись до земли, поливали свинцом людей в противотанковом рву. Шестерых ребят похоронили без слез и без речей. А во второй раз сбросили несколько бомб и разбросали листовки, призывающие прекратить работы и идти вперед к фронту сдаваться. В них сообщалось, что Киев окружен и обречен на уничтожение.
В конце недели утром Саблин уже не заметил военных, которые руководили земляными работами, и работы сами по себе прекратились. Возле брошенных недорытых рвов и недостроенных укреплений собрались в растерянности студенты, ими уже никто не командовал и никто не подгонял. Примчался на газике, весь в пыли, Голицын и тревожно выкрикнул:
– Немцы прорвали фронт севернее Киева, есть опасность окружения! Немедленно уходите в город! Уходите в тыл! К черту, к дьяволу! – И он впервые грязно выругался. – Идите сразу в военкомат, – крикнул он им напоследок, стоя на подножке тронувшегося газика.
Их трудовой отряд мгновенно рассыпался, разбился на кучки, на одиночек, все торопливо ринулись к городу. Саблин бросил лопату, и, верный своей привычке, побежал. Лишь под вечер он добрался до общежития университета, усталый, измотанный и грязный.
Филипп не узнавал город: еще неделю назад, когда он уезжал рыть окопы, здесь был какой-то заведенный порядок, а сейчас все резко изменилось: Киев становился прифронтовым городом. По улицам грохотали танки, шли военные грузовики, полные солдат, и тянули за собой пушки, кухни, мчались гражданские машины, нагруженные ящиками, имуществом, вещами. Первым, кого встретил Филипп в общежитии, был Андрей Коровенко.
– Ты уже здесь? – удивился Филипп.
– Военная машина подвезла. Они как раз сюда ехали. Госпиталь будут здесь оборудовать. Я через Бровары ехал, что там творится! Видно, драчка за Киев будет солидная. И немец прет! Будто и армии там нашей нет.
– Ты же говорил, что я пораженец, – устало улыбнулся Филипп.
– Ладно уж! Чего там вспоминать. Нас так учили: «Своей земли мы не дадим ни пяди». Воевать будем на территории врага. Что будем делать? Скажи, ты у нас Македонский.