Коровенко подошел к ним и, навалившись грудью на брус, сплюнул вниз. Потянулся, хрустнул суставами рук и мечтательно сказал:
– Едрена-Матрена, на перинке бы полежать! А то на досках все бока помял. Днем совсем не заснешь.
– Лишь бы немец нас не застукал днем, – заметил Малькевич.
– Типун тебе на язык! – воскликнул Коровенко. – Чего нам не выдали оружия? Хоть бы одну винтовку на двоих. С «винтом» – оно спокойнее, – сочно зевнул Андрей.
– В тыл едем, зачем тебе винтовка? – спросил Саблин. – Налетит гад, ты и винтовку бросишь!
– Не, с «винтом» оно спокойнее. Едрена-Матрена, можно и в аэроплан пальнуть.
– Что ты ему сделаешь? – засмеялся Малькевич. – Соли на хвост насыплешь?
– Я могу в летчика попасть.
– Вероятность – ноль, ноль, одна десятая, – заметил Алексей.
– Это ты зазря обижаешь, я в лесничестве жил, я охотник, едрена-Матрена, – с гордой уверенностью ответил Алексей.
– Хорошо по уткам стрелять, – включился в шутку над Коровенко Саблин. – Ты ее – бах, а она тебе в ответ бомбу за шиворот не кинет.
– Во-во! Когда бомба заюжит, тебе, едрена-Матрена, будет не до летчика, – передразнил его Малькевич.
– Мне бы винторез, тогда поглядим, чья возьмет, едрена-Матрена, – не сдавался Коровенко.
– Откуда это к тебе едрена-Матрена прицепилась? – улыбнулся Саблин.
– Для характера, для колориту употребляю, чтобы от вас отличаться, – гордо, то ли в шутку, то ли всерьез ответил Андрей, под дружный смех Саблина и Малькевича.
Впереди мелькнул слабый свет, поезд сбавил скорость, но не останавливаясь проехал затемненную станцию. На фасаде сгоревшего вокзала Филипп не успел прочитать ее название. Поезд вновь набрал скорость, промчался по небольшому мосту и въехал в редкий лес, раскинувшийся по обе стороны железнодорожного полотна… Краешек солнца лучом скользнул по теплушке и осветил ее ярким светом. И тут Саблин увидел рыжую лису.
– Смотрите, рыжуля бегает! – показал он ребятам.
– Эй-эй! – в два голоса закричали Малькевич и Коровенко. – Пу, пу! – стрелял Андрей, прицеливаясь в нее пальцами. Малькевич засвистел, сунув в рот четыре пальца.
Все проснулись: одни ворчали, что не дают им спать, другие подскочили к двери посмотреть на глупую лису, выскочившую к насыпи. Но рыжая вдруг резко повернула и скрылась в кустарнике. Молодой азарт погас, все снова улеглись на нары, и лишь трое так и остались у двери.
Лучи солнца били прямо в лицо и слепили глаза. Малькевич прикрывал их, как козырьком, ладонью и вглядывался вперед. Там открывалась темная полоса леса.
– Какая красота! – не удержался он от восхищенного возгласа. – Словно и войны никакой!
– Уж лучше бы дождь шел. – Коровенко вдруг поежился и посмотрел на чистое голубеющее небо. – Фашист тоже любит такое прекрасное утро. Застукает нас на перегоне – не возрадуешься солнцу, едрена-Матрена.
– Теперь тебе типун на язык, – ухмыльнулся Алексей. – Насладись, Андрей, прекрасным, а потом уж умирай! – воскликнул радостно Малькевич. – Наверно, уже состарился, мужик?
– Чего состарился? – обиделся Коровенко. – Мне на Пасху двадцать лет было.
– Да-а! Я думал, тебе уже было двадцать! А тебе, оказывается, на Пасху было двадцать! – нанизывая абракадабру, Алексей радовался своему хорошему настроению. – Душой ты состарился, едрена-Матрена!
Коровенко не ответил, он шагнул в глубь теплушки, попил из большого медного чайника и, повернувшись к Малькевичу, парировал:
– Это тебе, городскому, все эти восходы в диковину. Я же деревенский, во мне земля и солнце с детства сидят, я на восходы насмотрелся. Утром косу возьмешь – и по холодку в луг, пока солнце не припекло – вжик, вжик – травы накосишь и от запаха травы сдуреешь. А солнце выйдет – много не накосишь, живо спаришься, едрена-Матрена.
Поезд ворвался в лес и солнце в теплушке исчезло.
Протяжный свисток паровоза огласил окрестности. Показалась будка стрелочника. Возле будки с флажком стояла молодая женщина в светлой кофточке. Длинные темные волосы распущены по плечам. Она приветливо помахала солдатам флажком. Все трое весело замахали ей руками, покричали что-то приятное. Женщина продолжала стоять и махать флажком даже тогда, когда последний вагон миновал будку стрелочника.
– Эй, Леха, – обратился Коровенко к Малькевичу, – посмотри расписание, когда следующая остановка? Я желаю помыться! Потом чего– нибудь вкусненького съесть. Мне тут харчишек собрали в дорогу.
– Хитер, деревенский житель, – засмеялся Саблин. – Солдатская каша ему уже не нужна, едрена-Матрена!
Коровенко засмеялся и запел:
– Люблю повеселиться, особенно пожрать, люблю заняться спортом, особенно поспать. Ха-ха-ха!
И Саблин, и Малькевич, чтобы скоротать время, разыгрывали и подшучивали над Коровенко.
– Послушай, брат Коровенко, – начинал Малькевич, – вроде из деревни, а какой-то хилый уродился, роста маленького.
– А они все в корень там растут, – подхватил Саблин.
– Это ты правильно сказал, – не обиделся Андрей. – Мы на парном молоке вскормлены, а потому, едрена-Матрена, растем все в корень. У меня во! – он сжал короткие пальцы в кулак и поднес его к носу Малькевича. – Хочешь нюхнуть? – и сам полюбовался своим кулаком.
– Тебе бы потренироваться – ты бы как Поддубный подковы гнул, – продолжал тему Саблин.
– Ты, Филя, за меня будь спок. Когда надо и кому надо я так согну, что и разгибать будет бесполезно. Так-то, едрена-Матрена! А вот ты, Леха, чего такой дохляк?
– Жизнь, брат Андрюша, была тяжкая. То свинкой болел, то корью, то воспалением легких, то воспалением среднего уха. Нет такой болезни, чтобы я не испробовал. Куда уж мне в атлеты!
Коровенко наклонился к Малькевичу и тихо спросил его:
– А баба у тебя была в жизни?
Малькевич покраснел и засмущался. Он отвернулся в сторону и посмотрел туда, где паровоз, продолжая нещадко дымить, надрывался со своей ношей.
– Нет! – признался Малькевич. – Таких. как я, девушки не любят. Зачем я им, хилый и сирый?
– Врешь, Леха! Баба – она сама не знает, за что нас любит. Одна хочет быть покорной и слабой, чтобы ее обхаживали. Другая любит мужика, что он слабый, а она сильная и была ему как мать. Вот такую встретишь – на всю жизнь обеспечено счастье. Будешь жить как у Христа за пазухой. Любить она тебя будет и за твою корь, и за твою свинку, и за все, что ты нахватал и нахватаешь на свой несчастный организм.
Саблин стукнул по плечу Андрея и удивленно сказал:
– Ну ты, эксперт! Где ты такого набрался, едрена-Матрена? А сидел тут скромненького мужичка деревенского из себя строил, на молоке вскормленного.
Лес неожиданно кончился и открылась степь, покрытая ковылем. Паровоз снова огласил ее задорным протяжным гудком. Гудок смолк, но шум не исчез, словно эхо продолжало его. Малькевич прижал рукой ухо и отпустил, но шум остался. Это был не просто шум, это был гул мотора, лязг металла и какой-то непонятный рокот. Он быстро нарастал, и Алексей стал вглядываться туда, где выступал большой холм. Рокот, как ему казалось, рвался оттуда, Саблин тоже стал прислушиваться и с внезапно возникшей тревогой глядел на холм. Неожиданно на его вершине вырос ствол орудия. Но они еще не поняли, что это ствол, пока на фоне неба не показалась башня и весь черный силуэт танка.
Рядом выполз второй, третий, четвертый…
– Пять, шесть, семь… – считал вслух Малькевич, еще не чувствуя тревоги и смертельной опасности, которую вынесли с собой эти черные чудовища.
На холме они вдруг разом развернулись, и Саблин, и Малькевич, и Коровенко увидели на броне черные кресты. Это было так нереально и неожиданно, что они сразу не могли в это поверить и глядели молча на танковый маневр. Малькевича вдруг охватил инстинктивный, неосознанный страх. У Саблина словно остановилось сердце, внутри все похолодело. Коровенко присвистнул и грязно выругался, прикрыв тем самым животный страх, который уже поразил его.
– Немецкие танки! – крикнул хриплым голосом Малькевич. Он было шарахнулся вглубь теплушки, но тут же уцепился за поперечный брус.
Первым принял решение Коровенко, инстинкт подтолкнул его к действию, подсознанием он понял, что надо к земле, к земле-матери, только там может быть спасение от опасности, которую он еще не ухватил мозгом до конца, но по-звериному почувствовал – сейчас произойдет самое страшное в его жизни, такое, какого он еще не испытывал. Он нырнул под брус и на всем ходу поезда прыгнул на склон насыпи. Филипп видел, как Андрей еще катился по крутому откосу, и прыгнул следом. Лишь Малькевич замешкался в нерешительности, он плохо ориентировался в скорости и расстоянии, тут очки не выручали его, потому что все мелькало перед глазами, и Алексей не мог выбрать момент для прыжка. Но все же он, отчаянно взмахнув руками, прыгнул без расчета, без переноса тяжести тела назад и мгновенно кувыркнулся через голову, больно стукнувшись обо что-то затылком. Но это было мелочью, на которую Малькевич даже не обратил внимания. Самой большой неприятностью было то, что при прыжке он потерял очки…
Танки веером ринулись с холма вниз к железнодорожному полотну и сходу открыли огонь. Паровоз резко затормозил, искры полетели из– под тормозных башмаков. Потом сильный взрыв тряхнул воздух, клубы пара окутали состав. Паровоз, точнее то, что от него осталось, подскочил над рельсами и полетел под откос, увлекая за собой платформы со станками и машинами. Снаряд рванул в одной из теплушек, мгновенно превратив ее в разлетающиеся по воздуху щепки. Солдат там уже не было, они дикой массой, беспорядочной толпой бежали вдоль насыпи в конец состава – туда, к темному спасительному лесу. Это была страшная, дикая картина: на рельсах – останки искореженных вагонов и платформ, то, что еще пять минут назад было эшелоном, а рядом у насыпи – обезумевшие от страха люди. Они кричали в отчаянии, задыхались, падали, вскакивали и бежали, бежали.
Саблин ничего не видел вокруг, для него существовал только лес, спасительный лес, а позади – рев танков, выстрелы, взрывы снарядов. Его обдавало горячей взрывной волной и едким запахом горелого пороха. Филипп не мог оглянуться, ему было страшно, и он знал, что стоит ему оглянуться, и он уже не уйдет от танков. Им владела только одна мысль – лес, лес, лес. Это была даже не мысль, а инстинкт, рожденный страхом и отчаянием. От безумного бега Саблин задыхался, земля прыгала перед глазами, но впереди был лес, и там Филипп физически ощущал свое спасение.