Саблин усмехнулся, с трудом подавляя в себе волнение:
– Надо же тебя кормить, деревенский житель.
Малькевич тихо засмеялся и легонько ударил по затылку Андрея. – Ребята, раз начали шутить, дела наши не такие уж аховые.
– Ты хотел сказать, не такие уж хреновые, – поддел Малькевича Коровенко. – Интеллигент зачуханный!
– Самое страшное позади, – не отреагировал Малькевич на слова Коровенко.
– А что, по-твоему, самое страшное? – спросил Андрей.
– Самое страшное в нашем положении – страх, – ответил Малькевич. – Будем трястись – быстро… – он поискал слово, а Коровенко перехватил и добавил:
– Поносом изойдем.
Немец замычал и задвигался. Он вытянул ноги и попробовал освободить руки, но Коровенко ткнул его носком сапога в бок.
– Цыц, зараза! Едрена-Матрена! – за все время после разгрома эшелона произнес он первый раз свою присказку.
Солдат вздрогнул, открыл глаза, несколько секунд глядел на склонившегося над ним Коровенко. Его взгляд становился осмысленным, и вдруг в его глазах вспыхнул откровенный ужас.
Коровенко присел перед ним на корточки и стал рассматривать, как нечто диковинное:
– Очухался! Так вот ты какой, немчура. Губастый, жирный, сытый, наверно добродушный, любит свою мамочку, детишек, если они у него есть. Ничего особенного, человек как человек, у нас таких губошлепов полно. А кто же тогда в тех танках сидел, которые нас давили гусеницами? – Андрей захлебнулся от волнения. Ком снова встал у него в горле. – Кто же был в тех танках? – зловеще повторил он. – Неужели вот такие губастые и конопатые, и родила их нормальная женщина? В черных мундирах с черепами на рукаве.
Саблин тронул Андрея за плечо:
– Кончай философствовать. Давай есть и убираться подобру-поздорову, пока не хватились этого немца. Он же за едой пошел…
Коровенко быстро выстругал палочки, и они принялись, обжигаясь, неуклюже есть.
– Для японца это лучше всякой ложки, а я только и делаю, что облизываю палочку, – проворчал Малькевич.
Его взгляд упал на ногу немца. За голенищем торчала ложка, но Малькевич отвернулся и принялся облизывать палочку. Даже от одной мысли, что он облизнет ложку этого немца, ему сделалось дурно. Но он поборол в себе тошноту, склонился прямо к котелку и стал быстро выдергивать палочку, чтобы успеть донести до рта пищу.
Коровенко тоже углядел ложку за голенищем солдата и молниеносно выхватил ее, сказал при этом:
– Ему она уже не понадобится, а мне будет удобство. – Он, сунув ее несколько раз в землю, потер песком, вытер гимнастеркой и приготовился есть, но не удержался и съязвил:
– А ты еще пару раз палочкой поешь, – сказал он Малькевичу, – научишься, едрена-Матрена.
Саблин отпил из котелка и возразил:
– Боюсь, на этом наша учеба окончится. Больше нам такой гусь вряд ли попадется. Они что, хлеб не употребляют?
Коровенко сразу же уставился на немца, поднялся молча, выдернул изо рта у него пилотку, полез к нему под мундир и вытащил булку черного хлеба.
– Вот гадюка фашистская, припрятал! На что надеялся только? На том свете хотел еще перехватить? Не дожрал, рожа!
– Их нихт фашист! – возразил в испуге немец, – Ду бист бауэр, – почти прошептал он обреченно, каждую минуту ожидая смерти и затравленно озираясь по сторонам.
Коровенко перестал есть и посмотрел на Саблина.
– Что он лопочет?
Малькевич засмеялся и, посмотрев ласково на Андрея, ответил:
– Для тупых и лентяев, которые даже этих слов не выучили в университете, перевожу: я не фашист. Я – крестьянин.
– Врет! Подыхать не охота. А воевать на нас идти была охота? Ты на его ладони глянь: ни одной мозоли. Он сейчас еще скажет: Рот фронт! И что он коммунист.
– Их нихт коммунист! – возразил немец.
– Все равно тебе конец, Ганс, Иоган или Вильгельм. Нам пленные не нужны. Нам не приказывали брать в плен.
– Отто, – заискивающе заглядывал в глаза Коровенко немец, видно, принимая его за главного, от которого будет зависеть и жизнь, и смерть.
Молча они доели содержимое первых котелков. Филипп не разрешил есть хлеб и остальную кашу.
– Еще неизвестно, когда удастся нам перекусить, а идти наверно долго. Пойдем на Киев. Раз там наши, там и будем воевать. Алеша, ты не разлеживайся, а то совсем расслабишься и идти не сможешь.
Малькевич, сквозь валивший его после еды сон, пробормотал:
– Одну минутку, одну минутку…
Тут Саблин увидел, что Коровенко, привалившись к пню, уже спит. Его самого клонило в сон, но он понимал, что в этом пока и есть наибольшая опасность. Стоит им только заснуть, как немцы, прочесывая лес в поисках пропавшего солдата, наткнутся на них. Филипп пересилил себя и встал. Он рывком поднял и поставил на ноги Андрея, который открыл глаза, но ничего не понимал.
– Собери посуду, следы уничтожь! – в приказном тоне сказал Саблин, и Коровенко безропотно принял над собой его командование.
Малькевич спал, тяжело похрапывая, и Филиппу пришлось его грубо расталкивать.
– Все, надо двигать! Немцы быстро выйдут на нас! – и тут все сразу повернулись к лежавшему на земле пленному. Он глядел на них в немом ужасе. Он-то уж прекрасно понимал, что они находятся в затруднении, что с ним делать. Что тащить его через линию фронта они не будут – это ему тоже было ясно. Единственный выход, который он видел сам, – это убить его. Он бы так и поступил в данной ситуации, сомнений у него не было, и слезы отчаяния и безвыходности покатились по его лоснящимся от жира щекам. Он так не хотел умирать, что глядел на них в немом ужасе и вжимался, вжимался в землю, будто там мог скрыться от смерти.
– А что с ним? – спросил наконец Коровенко растерянно.
– Живым оставлять нельзя, – жестко сказал Саблин. – Ножом! – категорично и безаппеляционно добавил он.
Андрей закрылся рукой, будто защищаясь от удара Саблина. Он попятился и встал по другую сторону пня. Выдернув из ножен длинный нож, он протянул его Малькевичу.
– Я не могу. Я всю жизнь… Я никогда…
Малькевич испуганно отшатнулся от протянутого ножа и отошел за спину Филиппа.
– Но почему я? – почти прошептал он. – Я не умею! Я тоже никогда…
– А я, по-вашему, только этим и занимался всю жизнь? Людей резал? – взорвался Саблин. – Чистюли какие! «Я не умею!» «Я никогда», – передразнил он их зло. – А они наших – танками! Вы забыли, как гнали вас по полю и давили? Как заразных животных! И хватит слюни распускать! Он не последний в нашей войне! А война началась! Большая война! Это вам ясно? Танками! Малькевич, возьми нож! – рассвирепел Филипп.
– Что ты ко мне пристал? – взвился Алексей.
– Что ты к нам пристал? – присоединился и Коровенко к Малькевичу. – Ты его поймал – ты его и прирежь! – заключил он неожиданно. – Навязал его нам на шею! Мог бы хряпнуть посильнее, и не возились бы с ним! – Андрей решительно метнул в землю нож, и все поглядели на него, не двигаясь. Немец тоже глядел на нож, он понимал, что спорят они о нем, кто решит его судьбу этим длинным стальным клинком. Но не понимал, в чем суть их разногласий, потому что сам бы выполнил команду беспрекословно. Ткнул ножом, и конец!
– Филя! – первым заговорил примирительно Малькевич, – в бою – другое дело. Там ты защищаешь свою жизнь. А так я не могу. Я потом с ума сойду! Я же знаю себя!
– Что ты предлагаешь? И вытри, пожалуйста, слезы! – прикрикнул Саблин.
– Филя, может ты его… – предложил Коровенко. Ты танкиста брал, этого, а мы еще не обстреляны. Давай бросим его к черту! – вдруг озлился он на немца, подбежал к нему и пнул его ногой в бок. – Бросим его к едрене-Матрене!
– Через час его найдут, и мы не уйдем. Он все расскажет.
– Давай возьмем его с собой? – предложил Малькевич. – Уведем подальше, а там бросим. Пока он доберется до своих, мы будем уже далеко.
– Верно! – воскликнул обрадованно Коровенко найденному выходу. – Никакого риска. Что сами можем наткнуться на немцев, что с ним. Руки связаны, во рту кляп, будет нем как рыба.
Саблин помолчал немного, соображая, выдернул из земли нож и протянул его Андрею. Немец задвигался, он понял, что ему вынесли приговор, и этот низенький крепыш с короткой шеей сейчас всадит ему в грудь клинок. Коровенко взял нож и подошел к немцу. Тот тихо, как собака, завыл, слезы все еще лились у него из глаз, но он уже не втискивался в землю и лишь глядел затравленно обезумевшими глазами на Андрея.
– Злякался, кат! – сквозь зубы прошипел он. – Были бы мы такие как вы – ты бы у нас на суку болтался. – Андрей сунул нож в ножны, поднял с земли пилотку и стал яростно засовывать немцу в рот, словно хотел отомстить за свою слабость, за то, что он был свидетелем этой слабости.
Немец поднялся на колени и вдруг упал в поклоне до самой земли, он понял, что смерть миновала его и поклонился этим совсем еще молодым ребятам, что они не отняли у него жизнь. Даже глухие рыдания вырвались из его груди.
– Ты следи за ним. Если что – ткни ножом, – сказал Филипп. – Или и тогда будешь меня звать? – беззлобно заметил Саблин.
– Будь спок, не уйдет! – обрадованный таким поворотом дела, воскликнул Коровенко. – У меня не выскользнет!
Несколько часов кряду, без остановки они шли по лесу. Впереди – Саблин, сжимая в руке «парабеллум», за ним – Малькевич с котелками, замыкали шествие немец и Коровенко, который вытащил нож и помахивал им для устрашения пленного. Шли они быстро, даже не особенно соблюдая осторожность, им надо было уйти отсюда подальше. Да и немец на вопросы Саблина дал однозначный ответ, что танковая часть прорвалась в тыл и охватила лес. Расположились немцы там, где его и взяли в плен. Значит, в этой части леса было безопасно. Только надо держаться самой чащи.
Лес неожиданно расступился, и они оказались в редколесье. Саблин остановился, все позади него замерли. Он вгляделся в просвет между деревцами и увидел домишки, над ними дымок, но до их слуха долетел рев множества моторов.
– Деревня, – констатировал Саблин. – Идти туда рискованно, особенно днем, лес просматривается.