гранатой рецидивиста, у Труша сразу начиналась зубная боль и почему-то раздувало щеку. Коваль, конечно, понимал, что старший лейтенант сам понарассказывал той журналистке героические байки про себя и стал мужественным человеком.
…Шмелева он встретил у самого порога, намереваясь покинуть кабинет. Пожав ему руку, тревожно посмотрел на него и, чтобы тут же отделаться, сказал:
– А капитан Рыбалко в командировке, приедет не скоро!
– Это по тому же делу, об убийстве Шкета?
– Да-да, оно начало вдруг расширяться, появилась нужда поехать в Волгоград, оттуда в Москву, и вообще пока писать не надо, – и замолк, ожидая, когда Шмелев скажет ему «До свидания!».
– Сейчас меня интересует ваша дочь Верочка. Я бы хотел с ней повидаться. Она вернулась домой?
– Вернулась, только повидаться с ней нельзя, уехала в Сибирь, взяла академический отпуск в университете на год и теперь где-то там. Неуравновешенная девочка.
– Хорошая у вас дочь! – воскликнул Шмелев. – Самостоятельная!
– Слишком! – согласился Коваль.
– У меня к вам просьба: будет письмо – перешлите мне ее адрес, очень важные дела к ней.
Как ему ни хотелось идти в Комитет ветеранов, но теперь он вынужден был не терять время, если даже там и побывала Вера. В Комитете его ждало полное разочарование: здесь держали на учете только тех, кто воевал непосредственно в рядах армии. И только военком, поседевший ветеран со шрамом на правой щеке, оказался для Виктора находкой. Саблина он, конечно, не знал и ничего не слышал о нем, но с киевским подпольем был знаком и направил Шмелева к одной из участниц подполья, Садовской Янине Карловне.
Это была пожилая, но энергичная и подвижная не по годам женщина с серыми блестящими глазами и светлыми крашеными волосами, хотя краска не скрывала седину. Она, оказывается, была доктором и занималась антропологией. В квартире у нее было полно различных костей людей, животных, птиц и полуразрушенных временем людских черепов. В этом доме все было подчинено науке: огромные стеллажи с книгами, столы, заваленные рукописями и картами, и масса карандашных больших рисунков то гамадрилов, то горилл, то уже превратившихся в человека обезьян.
Она посадила Виктора в кресло, затянутое парусиновым чехлом, и села на стул, поставив его напротив.
– Я слушаю вас!
– Это я хочу вас послушать. Ведь вы воевали в тылу у немцев, здесь, в подполье.
Она без всякой рисовки и жеманства задумалась на минуту и кивнула головой:
– Хорошо, я расскажу вам несколько эпизодов, потому что восстановить все невозможно.
– Меня интересует прежде всего вот этот человек, – показал ей фотографию Саблина Шмелев.
– А кто это? – всматривалась она в портрет Саблина. – Память, вроде, у меня хорошая, но я его плохо помню. Возможно, он был недолго с нами: вошел в группу, а потом исчез – могли в Германию или на строительство укреплений угнать, а может и погиб, и такое часто бывало. Но лицо чем-то знакомо. Интеллигентное и волевое лицо, такой для нашего дела годился. Ну так вот, по существу. Когда немцы взяли Киев, бои здесь в городе были несильные, и это нас удивляло. Куда подевались наши доблестные красноармейцы, которым ничего не стоит «штыком и гранатой»? У меня тогда было такое ощущение, что нас здесь просто бросили, хотя мозгами я этого не принимала. Не таким человеком был товарищ Сталин, чтобы разбрасываться вот так вот просто Древней Русью. Я помню, все вдруг как-то затихло, смолкли артиллерийские залпы, и вдруг, скрежеща металлом и обдавая смрадом газов, вошли в город немцы. И так дружно, что не успели мы сообразить, что к чему, а уже были на оккупированной фашистами территории. И к горечи стало примешиваться любопытство и нежелание примириться. В голове стучала настойчиво подсознательная мысль: «Надо бороться! Надо что-то делать! Куда же делись горком, райкомы? Где те партизаны?» Мне ведь было тогда около тридцати, но я была такая же верующая как и все и задавала себе массу таких же, может быть, нелепых вопросов, как юноши и девушки, которые оказались в Киеве. Хотите чаю? – без всякого перехода предложила она. – У меня есть такой замечательный чайник – все на виду: как закипает, как заваривается, – она вытащила стеклянную прозрачную посудину, скорее напоминающую колбу, чем чайник, и налила в нее воды. Надо сказать, что вода в этом чайнике закипела очень быстро. – Вот за это я и люблю эту стеклянную посудину: не успеешь поставить – и готово. – Она поколдовала над заваркой, добавила к чаю какой-то травы и торжественно поставила на стол «чайник», предварительно отодвинув книги на другой конец стола. К чаю у нее был торт «киевский» и печенье.
Виктор отхлебнул из чашки горячего пахучего напитка и удовлетворенно покачал головой:
– Вот это чай!
– Понравилось?! – воскликнула она удовлетворенно. – Часа через два придут мои девочки, они просто обожают этот чай. Мне все-таки удалось собрать небольшую группу, – вдруг опять без всякого предисловия и перехода продолжила она прерванный чаем рассказ. – В основном это были те, кто не смог по каким-либо веским причинам покинуть город. Но среди них оказался весьма ценный человек, как мы его звали за глаза, Васек-Горбунок. У него был искривлен позвоночник и он никому не годился: Красной Армии своим горбиком, а немцам своим уродством. Но Васек был наборщиком в типографии, и с риском быть арестованным и растрелянным НКВД, с самого первого дня войны принялся таскать домой шрифт. Он нам объяснил, что уже тогда подумал, что шрифт пригодится. А теперь представьте себе, если бы его поймали. Обвинений бы хватило, чтобы его расстрелять, хотя он оказался прозорливее нас, патриотов. Конечно, никакой типографской машиной мы не располагали, но Васек-Горбунок был мастер своего дела, сам изготовил рамку и все, что надо, чтобы наладить печатать листовки. Может быть это сильно сказать «печатать листовки», но все-таки за ночь мы имели тираж до полусотни. Вы даже не можете представить, какой эффект имела наша первая листовка с призывом к населению Киева уничтожать фашистов и тем самым помогать Красной Армии! Десять строк! Но какие это были десять строк! – Янина Карловна задумалась, погрузившись мысленно в те далекие времена.
Они теперь шли по ночам, а днем отсыпались, забравшись в глухую чащу леса. Опыт уже научил осторожности: они уже хорошо усвоили, что немцы в глубину леса не лезут, а если приближаются к кромке леса, то не жалеют патронов и простреливают его на всякий случай. Воинские части проходят днем и только по магистральным дорогам. Деревни немцы занимают только те, которые близко от дорог. Такой опыт доставался им смертельной угрозой, когда они, порой, чуть не в упор натыкались на немцев, и чудо спасало их от смерти. Все трое научились ходить неслышно и словно скользили между кустами и деревьями. Однажды таким неслышным шагом они подошли к немецкому солдату, зашедшему в кусты по своей нужде. Саблин буквально наткнулся на сидящего на корточках солдата. Отходить было поздно, и Филипп прыгнул на него, ударив рукояткой пистолета по голове. Малькевич схватил винтовку, а хозяйственный Коровенко успел отстегнуть брезентовый пояс с патронными подсумками и прихватить немецкий ранец. Они так же бесшумно, стремительно бросились в глубь леса и бежали до полного изнеможения. Теперь они выматывались очень быстро, сказывалась усталость и особенно постоянное напряжение и голод. Поэтому где-то через километр повалились на землю в изнеможении.
– Я уже больше так бегать не могу, – прерывисто, с трудом переводя дыхание, сказал Малькевич.
– Когда Гитлер тебя клюнет в зад – побежишь! – ответил ему, тяжело дыша, Коровенко.
– Еще как побежишь! – подтвердил Саблин, с трудом переводя дыхание, чутко прислушиваясь к лесной тишине.
– Конечно, побегу! – согласился и Малькевич.
Они полежали молча несколько минут и, отдышавшись немного, переглянулись между собой.
– Ну и видок у нас! – заметил Малькевич. – Солдат Коровенко, почему не бриты и подворотничок грязный? Два наряда вне очереди!
– Слушаюсь, ваше преподобие! – в тон ему ответил Андрей. – А солдат Саблин весь в немецком дерьме, – захихикал он и для убедительности поводил носом, принюхиваясь.
– Давай, вытряхивай ранец! – улыбнулся Филипп. Он протянул руку и хотел взять сумку, но Коровенко шустро подтянул ее к себе и сказал:
– Ты сначала добудь ранец, а потом смотри, что в нем. Я и сам открою. Твое дело их по башке пистолетом молотить, а я – завхоз. Лешка у нас оруженосец, – то ли в шутку, то ли всерьез проворчал Коровенко.
Андрей раскрыл ранец и высыпал на землю его содержимое. Половина здесь была женским барахлом: комбинации, платья, чернобурая лиса-воротник, туфли.
– Небось баб грабил, сволочь! – заметил злобно Андрей, перебирая вещи. – Конечно, откуда у него все это, как не из наших комодов? Наверное ты, Филя, ему мало дал! В следующий раз бей так, чтобы больше глаза не открыл. Им за такое надо так давать… – Он отодвинул в сторону женские вещи, поднял банку с нарисованным на ней свиным рылом и бросил ее Саблину. – Филя, отколупни крышку, тут должен быть харч, – по-хозяйски распоряжался Коровенко.
Потом он развернул полотенце и обнаружил в прозрачном пакете хлеб, дешевые конфеты и завинченную небольшую баночку. Коровенко открыл крышку, понюхал, насыпал на ладонь и радостно улыбнулся:
– Запасливый гад, это же чай! А что это? – Он вытащил небольшой медный, плоский предмет и снял крышку. – Едрена-Матрена! Это же зажигалка! – он чиркнул колесиком, и появился голубоватый язычок пламени. – Ну, теперь мы с огнем и чаем.
Кроме хлеба и свиной тушенки больше ничего в ранце не было. Только в застегнутом карманчике Коровенко еще обнаружил несколько пакетиков, назначение которых он не знал. Саблин поглядел и сказал:
– Сахарин. Они употребляют его с чаем. Нам это тоже не повредит.
Он быстро откупорил банку, отрезал по кусочку свинины каждому, то же самое проделал с хлебом и сказал:
– Остальное надо беречь. Не в каждой деревне нас ждут с распростертыми объятиями. Будем ли мы завтра что есть – одному Богу известно.