На рассвете вагон открыли, десяток немцев, вооруженных автоматами и с овчарками, оцепили людей и погнали куда-то в сторону от железной дороги, туда, где виднелись освещенные восходящим солнцем, поросшие темным лесом горные гряды.
У перекрестка дорог Саблин увидел несколько указателей. Сначала не мог их разобрать, только понял, что надписи сделаны не по-немецки. И лишь тогда, когда прочитал на одном указателе слово «Кошице», все понял.
– Мы в Чехословакии, – сказал он тихо. – Передай всем по цепочке. Это Чехословакия!
Так судьба снова распорядилась Саблиным. Едва налаженный контакт с подпольем оборвался. Они убеждены, что это он их выдал, что немцы только и ждали его сигнала. Значит, он в их глазах – провокатор. И то, что его нет среди арестованных там, в Киеве, окончательно укрепит их во мнении, что предал группу Янины Карловны Саблин. Он почувствовал боль от несправедливых обвинений, брошенных ему извозчиком.
После войны они будут рассказывать, как провокатор проник в их группу и выдал ее немцам. Саблин даже не подумал о том, какая страшная судьба ждет тех подпольщиков. Он почему-то решил, что они доживут до конца войны. Потому что он плохо еще себе представлял, что такое фашизм, что такое гестапо, и на все смотрел пока еще глазами справедливости. Танки, гоняющиеся за солдатами, расстрел заложников еще не рассеяли в нем определенных иллюзий насчет цивилизованности немцев. Это ему еще предстояло познавать здесь каждый день все долгие месяцы смертельного рабства…
Это была действительно Словакия, и уже в первом же небольшом поселке, поразившем русских своей чистотой, аккуратностью и необычными домами, вывесками магазинов, витринами, аптекой, часовой мастерской, их встретили местные жители, которые, несмотря на жестокость немецкой охраны, смело подходили к колонне, совали в руки заключенным хлеб, сыр, колбасу, со слезами на глазах говорили: «Держись, брат!»
Конвойные не решались здесь применять оружие и лишь отталкивали словаков от заключенных, вырывали у них еду и швыряли ее в пыль. На окраине поселка колонну встретила группа немцев во главе с офицером.
– Откуда этот полудохлый сброд? – спросил офицер, глядя на измученных долгой дорогой людей с высокомерным презрением.
– Русские! – ответил охранник.
– Я же просил здоровых и сильных. У меня каменоломни, а не дом отдыха! – зло выкрикнул он и стеганул стеком тщедушного красноармейца, оказавшегося ближе всех к нему.
Их гнали вдоль железной дороги в узкой долине, стиснутой с обеих сторон поросшими лесом горами. Наконец колонна дошла до горного, почти отвесного оголенного выступа, где раскинулся небольшой двор с бараками, двойным рядом колючей проволоки и вышками для часовых. Рядом с лагерем круто вздымалась в небо гора с зияющим у подножья вырубленным в скале входом в туннель, куда уходила проложенная узкоколейка.
Здесь и началась для Саблина долгая, однообразная, точно рассчитанная по немецкому графику жизнь. Вереница заключенных с рассветом цепочкой уходила в туннель и возвращалась в бараки, когда начинало темнеть. Саблин уже забыл, когда он видел в последний раз солнце. Он как автомат целый день рубил породу, набрасывал в вагонетки, другие заключенные катили их наружу, высыпали под откос, где ее грузили на автомашины и куда-то увозили.
Изнурительная тяжелая работа и скудный паек постепенно делали свое дело: заключенных оставалось все меньше и меньше, группа, с которой прибыл сюда Саблин, уже почти вся была похоронена в отвальной яме, и только Филипп еще держался, превратившись в жилистый скелет, сотканный из остатков закаменевших мышц. На смену мертвым пригоняли новые партии, только теперь это были в основном чехи, словаки, поляки, югославы, немного бельгийцев и голландцев. Пополняли лагерь и русские военнопленные. С ними здесь обращались значительно строже, чем с остальными. Русские работали и в выходные дни, тогда как остальные имели день отдыха в неделю, бельгийцы и голландцы получали откуда-то продовольственные посылки.
В один из дней начала 1943 года Филипп познакомился с бельгийцем Аланом Сатувье. Тот сам подошел к Саблину возле барака, сунул ему пачку сигарет и плитку шоколада.
– Сегодня большой праздник у тебя: бошей разгромили под Сталинградом, – сказал он по-немецки и улыбнулся, показав ослепительный ряд зубов. – Теперь дело пойдет как по маслу.
Филипп с трудом сдержал радость и прошептал в ответ:
– Спасибо, дружище! Это действительно праздник!
От пленных последней партии он знал, что немцы вышли к Волге под Сталинградом. Трудно было в это поверить, но двое солдат были взяты в плен на Дону в районе Серафимовича и рассказывали наводящие шок подробности танкового прорыва немцев в донских степях.
– Под Сталинградом – настоящая катастрофа. Окружили Паулюса, и он сдался. Шестая армия уже не существует. Три дня в Берлине траур. Так что поживем, камарад!
– Спасибо, дружище! – расчувствовался Филипп. – Такая радость!
– Меня зовут Алан Сатувье. Я из Бельгии. Был художником. Написал Гитлера, вот и оказался здесь, – улыбнулся Алан.
Он хорошо говорил по-немецки, хотя чуть грассировал. В ту ночь Саблин сообщил радостную весть русским пленным, и кто-то запел «Интернационал». Барак пел, но немцы даже не делали попытки пресечь это пение. Лишь сутулый пожилой фельдфебель из нестроевых открыл дверь барака, оглядел тускло освещенные нары, покачал головой и молча вышел. А они пели, пели, заканчивали одну песню, начинали новую.
После этого Филипп и Сатувье встречались часто. Встречи были короткими, но Сатувье информировал Филиппа о событиях на фронте. Откуда он получал эту информацию, Саблин не спрашивал, закон конспирации научил его не задавать вопросов. Если Алан посчитает нужным, он сам скажет ему все, что необходимо.
Однажды Филипп доверительно шепнул Сатувье:
– Хочу туда, в горы.
Этот маленький, флегматичный бельгиец с большими залысинами на голове вдруг преобразился, сверкнул своей ослепительной улыбкой, глаза у него загорелись.
– Я знаю, как! – ответил он. – Пойдем вместе! Жди сигнала!
Через несколько дней сутулый нестроевой фельдфебель остановил Саблина, когда он вечером с группой пленных возвращался из каменоломни.
– Немецкий знаешь?
– Да, гepp фельдфебель! Говорю свободно.
– Иди за мной!
Он подвел Филиппа к двум грузовикам, в которых находились люди. Кто они – Саблин не мог рассмотреть из-за сумерек и брезента.
– Полезай! – приказал немец и подтолкнул Саблина к грузовику.
В кузове сидели человек двенадцать и двое немцев с автоматами. Рассмотреть людей было трудно, но Филипп почувствовал, что Алан Сатувье здесь.
– Садись сюда, – тихо позвал он и подвинулся, давая Филиппу место рядом. Саблин сел на пол, и рука Сатувье сжала его ладонь. Радостное чувство охватило Филиппа, он еще не мог поверить, что возможен побег, не знал, как он будет осуществляться, но полностью отдался во власть бельгийца, подчиняясь его задуманному плану.
Они долго ехали по ровной дороге, машину не трясло и не подбрасывало на ухабах, отчего Филипп заключил, что везут их по хорошей асфальтированной трассе. Потом дорога пошла в гору – это стало ясно по натуженной работе мотора. Наконец сделали остановку, машины заехали во двор, образованный каменными сараями и домом. Всем приказали выйти из машин, и Саблин увидел, что всего их было не более трех десятков человек, одетых в штатское. Говорили они на разных языках, и только русской речи не было слышно. Сатувье размялся, подвигал руками, всем телом и тихо сказал:
– Забудь, что ты русский. Ты – словак Карел Вондрачек, жил в Гуменном, работал учителем немецкого языка. Даже если тебя будут пытать – ты словак Карел Вондрачек! – и Сатувье отошел от него. Он прошелся по двору, перекинулся несколькими фразами с двумя арестованными и снова вернулся к Филиппу. – Через два часа мы будем в одной деревушке, – тихо сказал он. – Там появится возможность, и мы уйдем в горы.
Но этим планам бельгийца не суждено было сбыться. Одна машина осталась во дворе, а вторая, в которой ехали Алан и Филипп, двинулась дальше в горы. Едва она прошла с десяток километров, освещая фарами узкую ленту горного шоссе, как в небе начал нарастать какой-то шум. Саблин понял сразу, что это самолет, но не придал этому значения. И только тогда, когда сильный взрыв бросил машину на камни, он понял, что это бомба. Грузовик завалился на бок, но удержался на краю обрыва. Осколками разнесло в клочья брезент. Филипп выбрался из машины, следом за ним выполз Сатувье. Они оказались невредимыми, осколки бомбы пощадили их.
– Надо быстро уходить отсюда! – сказал возбужденно Алан. Но Филипп сел на камни, голова у него кружилась, видно, удар головой о борт машины дал себя знать.
– Подожди, мне плохо!
– Ты ранен?
– Нет! Просто головой стукнулся, кружится.
Наконец он справился с возникшей слабостью и встал. Из кузова машины послышались какие-то звуки и оттуда выполз человек.
– Господа! Не бросайте меня! Меня нельзя оставлять! Я член Коминтерна! Моя фамилия – Дубович! Я – член Коминтерна! Я лично знал Георгия Димитрова! – быстро, но довольно связно и точно говорил этот человек, что свидетельствовало о его счастливой судьбе – он оказался невредим, осколки бомбы и его миновали. – Господа, я Штефан Дубович, я не должен оставаться у немцев. Я – член Коминтерна! – начал он по второму разу представляться.
– Хорошо! Мы возьмем вас, – заверил его Саблин.
– Вы словак? – спросил Дубович, с трудом поднимаясь на ноги.
– Да! – мысленно благодаря и благословляя на лучшую судьбу оставшегося в каменоломне Павела Газелку, научившего его словацкому языку, ответил Саблин. Обладавший большими способностями к языкам, Саблин быстро схватывал славянские языки и с поляком мог довольно свободно объясняться, так же, как с сербом Богомилом Радвичем на сербском, а с болгарином – по-болгарски.
– Уходим! – поторопил их Сатувье.