Солдат плотно прижал к плечу карабин, но кровь наплывала ему на глаза, закрывая голову беглеца. Руки дрожали, дрожал ствол карабина, и он никак не мог поймать на мушку бандита. Тогда солдат положил карабин на камень, вытер ладонью с глаз кровь и наконец уверенно прицелился. Жиган был уже у самой кромки леса, когда пуля ударила его в спину. Бандит распрямился, замер на секунду и упал навзничь, медленно сползая по песчаному склону к реке.
В колонии не верили, что Жиган мертв, распространился слух, что он ранен и его увезли в лазарет, где подлечат и добавят как положено за такой побег. В зоне царила уверенность в жизнеспособности этого матерого преступника. «Это же Жиган! Жигана так не возьмешь! Жиган и из лап безносой вывернется!» – слышались восхищенные возгласы.
Но ночью привезли мертвого Жигана. Бараки не спали, хотя хранили гробовое молчание. А может быть это было разочарование и уныние, разрушенная легендарная вера.
«Видел я в гробу твой адресок в Питере!» – ругнулся про себя Черняк, почувствовав облегчение и освобождение от давившего его страха. Он вытащил микроскопический рулончик-бумажку и стрельнул ее в парашу. Она упала рядом, и Феликс, успокоенный, крепко уснул, не слыша хрипов и стонов своих сокамерников, с которыми провел долгих пять лет.
Едва забрезжил рассвет, Черняк был уже на ногах и первое, что ему пришло на ум – адресок Жигана. «Что он мне карман рвет?» – разозлился Феликс на свою глупость и пошел к параше. Рулончик нашел сразу и надежно упрятал его в ботинок.
…В Гатчине, куда ему было предписание, Черняк прожил всего три дня. Это место своего проживания он выбрал сам, потому что там жила его двоюродная сестра, с которой он хотя и не общался ранее, но все же посчитал ее родным человеком. В Москву к родителям ехать не хотел, да и по условиям режима там ему прописка не светила. Правда, и сестра не выразила особого восторга, когда узнала, откуда к ней заявился такой родственничек. Ценного в ее доме ничего не было, но хрустальную вазу она отнесла к соседке, опасаясь, что он еще, чего доброго, пропьет ее.
На третий день своего безделья Черняк заскучал: ему уже были противны обои с петухами на стенах, синий ковер с оленями над кроватью и опостылевшие мухи, не дававшие по утрам спать. Мужик, за которого сестра целилась замуж, стал косо на него смотреть. Феликс принял решение и, не прощаясь с сестрой, уехал в Ленинград. Здесь он стал бесцельно бродить по Невскому, разглядывая архитектуру домов, бегающих замотанных заботами людей. В недорогом новом костюме, купленном им в Гатчине на заработанные невесть какие деньги в колонии, и остроносых туфлях на высоком каблуке, он выглядел довольно привлекательно. Его одежду дополнял светлый плащ, который Черняк перебросил через плечо. Сунув одну руку в карман, он нарочито небрежно поглядывал на молодых женщин и девушек, которые невольно обращали внимание на этого белокурого спортсмена с короткой стрижкой, красавца с легкой улыбкой на полноватых губах.
Возле одного из домов Феликс нырнул под арку и вошел в подъезд. По старой воровской привычке открыл и закрыл дверь черного хода, пробормотав:
– Хороший сквозняк![52]
Он решил ради любопытства все же посетить жиганов адресок.
По широкой мраморной лестнице, уцелевшей от старых времен, он поднялся до третьего этажа и остановился перед дверью с табличкой «Соколовская А.З.». На лице Черняка отразилось крайнее изумление:
– Вот это да-а! Соколовская А.З., а Соколовский Н.З. – Жиган! Выходит, тут живет его сестричка. Это же надо! Почти в центре Питера – воровская «малина»! Ну, посмотрим на эту старую бандершу! – и он решительно нажал на кнопку звонка, тот едва слышно отозвался из-за резной двери. Звякнула цепочка, дверь приоткрылась, и в щель выглянули настороженные женские глаза.
– Вам кого? – спросила женщина мягким приятным голосом, сразу отметив, что незнакомец довольно красив, что его не портит даже его костюм.
– Если вы Соколовская, то я к вам, – немного развязно ответил Черняк, уже сразу начиная входить в роль.
Снова звякнула цепочка, и дверь широко распахнулась, открыв фигуру женщины лет сорока, в длинном, с красными розами по черному полю, халате. Темные волосы тщательно уложены, на губах – яркая умеренная помада. На шее у нее была тяжелая цепочка из желтого металла. В ушах – большие серьги с камнями.
«Хороша бабенка! Старовата, но все при ней, – мысленно отметил Черняк, не отводя восхищенного взгляда от ее лица. – Интересно, на ней и в ушах у нее – золото или так, побрякушки?» – быстро мелькнула и погасла мысль.
– Я от Николая Зиновьевича, – произнес он тихо, и Соколовская сразу же преобразилась: исчезла настороженность, полноватые губы тронула приветливая улыбка. Черные глаза просто засияли.
– Проходите! Я рада друзьям Николая! Мы с ним так редко видимся, что визиты его друзей для меня – маленький праздник, – радостно произнесла она.
Черняк вошел в переднюю, бросил на круглую вешалку плащ и представился:
– Феликс!
– Александра Зиновьевна, Саня или Сантик! Так звал меня Коля, – ответила кокетливо Соколовская и протянула ему холеную руку. – Проходите в комнату, – пригласила она гостя.
Черняк вошел в гостиную и огляделся. Середину комнаты занимал стол, накрытый тяжелой бархатной скатертью с кистями, всюду стояли дорогие антикварные вещи. Но несомненным достоинством этого жилища была великолепная посуда – хрусталь, фарфор, захватившие почти целый сервант. А еще перламутрового цвета буль.
«Роскошно живешь, кошечка! – усмехнулся про себя Феликс. – Вот кого надо бы потрясти! Думай, Феликс, думай! Чего тут только нет! Прямо как в Эрмитаже, – подумал он, хотя никогда в жизни не был в Эрмитаже. – Братец, видать, натаскал хрусталя и всякого бронзового барахла из чужих квартир».
– Садитесь, Феликс, и чувствуйте себя как дома. Все это, – она обвела рукой комнату, – осталось после бабки, она у нас из бывших. Потом перешло к матери, но та умерла в блокаду. Многое пропало – фамильные драгоценности, серебро. Все остальное досталось мне. Коля не претендует. Но если Коля захочет, я отдам ему половину, – поспешила она ответить на непоставленные вопросы.
«Да-да, захочет! Ему как раз всего этого не хватает к белым тапочкам и деревянному бушлату», – съязвил Черняк про себя.
– Хотите чаю или кофе? Ой, что я! Какой чай! Вы, наверное, голодны, – суетилась хозяйка, – давайте завтракать! – она вышла на кухню и вскоре прикатила столик, полный закусок и выпивки.
– Феликс, что вы пьете? Есть коньяк армянский, югославский и посольская водка. Вы к чему там привыкли в своей загранкомандировке? Наверное, виски, джин, бренди? – говорила она оживленно, не давая ему ответить, и расставляла посуду.
У Черняка от удивления глаза полезли на лоб. «Какая загранкомандировка? Она что, чокнутая?» – воскликнул он мысленно.
Но Соколовская не заметила его удивления и продолжала болтать, доставая из серванта то вилки, то рюмки и фужеры.
– Коля, наверное, похудел, он всегда плохо ел, а уж там, за границей, живет всухомятку. Это я уверена! Он такой!
«Господи! – вновь мысленно воскликнул Черняк, – чокнулась совсем! Вот это он ей насвистел! Значит, он в загранкомандировке. Тогда я только что вернулся оттуда, – решил мысленно Черняк. – Из какой-нибудь Гваделупы или Мамбы-Юмбы. Она же дура, можно навешать, что хочешь».
– Феликс, скажите мне по секрету, в какой вы были стране? – полушепотом вдруг спросила она и с надеждой взглянула на него.
– Саня! – с укоризной произнес он. – Это же для него риск, я-то здесь, а он – там… – входя в роль, ответил Черняк.
– Да-да, вы не имеете права. Прошлый раз его не было четыре года. Ни одного письма, ни одной весточки. Где он был? Не знаю!
«Ага! Значит, прошлый раз четыре года парился. Где-нибудь в Мордовии на лесоповале или на строительстве химического комбината. Хорошая загранкомандировка! Жиган – разведчик!» – Он чуть не расхохотался этой своей мысли.
– Жиган такой человек, что ему везде хорошо! – ухмыльнулся Феликс и прикусил язык.
– А кто такой Жиган? Я что-то такой фамилии не слышала.
– Это наш шеф Жиганин. Ну так как насчет захмелиться? – вновь сорвался на жаргон Черняк.
– Интересно вы выражаетесь, Феликс. Хотя если есть слово похмелиться, то почему не может быть «захмелиться»? Правда? Мне так нравится, – она поставила две хрустальных рюмки и бутылку посольской водки. Черняк сразу же налил водки, ему не терпелось выпить, и он поднял рюмку…
Проснулись они поздним утром, когда жизнь города уже была в полном разгаре. За окном слышалось лязгание трамвайных колес.
– Где ты остановился? В Европейской? – спросила Соколовская, томно потягиваясь и подложив под голову руки. – Чемоданы твои там?
– В Гатчине. У двоюродной сестры, – ответил Черняк, доставая из пачки сигарету. Это были сигареты «Мальборо».
– Она не будет беспокоиться, если ты поживешь здесь?
– Нет! Это не в первый раз при моем характере работы. – Он чиркнул зажигалкой, прикурил и сунул ей между губ сигарету. – У меня длительный отпуск, не могу же я сидеть все время в Гатчине.
– Очень хорошо! Я все понимаю. Будем считать вопрос решенным. Только я иногда буду тебя покидать днем, у меня ведь служба. Ты не будешь скучать?
– Нет! Я чем-нибудь займусь. Схожу в кино, в магазин. К сожалению, у меня мало с собой денег, – бросил он пробный шар.
– Не будем из денег делать проблему. – Она поднялась и, не стыдясь перед ним своей наготы, подошла к перламутровому булю и вытащила ящичек. – Вот здесь деньги. И пожалуйста, не стесняйся!
«Не буду стесняться, не буду, моя пташка! – усмехнулся он про себя. – Мы же с тобой почти родственники! Я с твоим братцем на нарах валялся и общую парашу имел», – смеялся он мысленно, наслаждаясь своим превосходством над ней и тем, что раз и навсегда покорил ее своими ласками, мужской силой и нежностью.
Началась для него сытая, спокойная и однообразная жизнь, которая ему иногда мерещилась в колонии. Он представлял себе как найдет молодую интересную женщину, и она будет за ним ухаживать, а он будет за это с ней спать. Дальше его фантазия не шла, ограниченная невеликим кругозором. Иногда он подумывал о том, что Жиган специально его выбрал, красивого, молодого, чтобы пристроить возле