@bt-min = В тот момент я, конечно, не знал ещё ни про амнистию саму, ни кто подпадёт под неё, я просто понял вдруг, что это шанс. Не знаю для чего, но упускать эту возможность было никак нельзя. А нас вели строем, наш второй отряд, выводили из зоны для отправки на работы. И тут я, сообразив, что шанс мой уплывёт сейчас навечно вместе с Маркеловым этим, заорал, что есть силы, как ненормальный, рискуя быть изметеленным конвоем или даже убитым:
@bt-min = – Марке-е-лов!!! Товарищ полковник Маркело-ов!
@bt-min = И задрал вверх обе руки, чтобы заметно было, кто орёт. Ко мне тут же конвоир подскочил и замахнулся, но не успел. Полковник обернулся, высмотрел в строю кричавшего, то есть меня, и попросил привести к нему.
@bt-min = Начальник лагеря коротко распорядился, меня вытащили из строя и подвели к ним ко всем. А отряд ушёл дальше. Маркелов смотрит и явно не узнаёт. Однако спрашивает:
@bt-min = – Откуда знаете меня, заключённый?
@bt-min = Я понимаю, что он меня не признал, и решаю сразу сказать так, чтобы надёжно напомнить. И говорю:
@bt-min = – Товарищ полковник, вы у меня на Фонтанке были, в 43-м, я Гиршбаум, вы меня на фронт отправляли, помните? Груз ещё забирали, не припоминаете?
@bt-min = Смотрю, глаза его быстро беганули слева направо и тут же встали на место. И я сразу догадался, что теперь он меня узнал. Но виду не показал, не отреагировал конкретно. А только развернулся к начальнику колонии и попросил, чтобы этого заключённого, то есть меня, отвели к нему для беседы, прямо сейчас, а обедать он потом сам пообедает, не вопрос.
Завели меня в комнату, сказали сесть и ждать. А через пять минут он тоже пришёл туда. Отпустил конвойного и сел напротив. Окинул меня взглядом, усмехнулся нехорошо, как это у него тогда получалось, и задал первый вопрос:
– Какими судьбами здесь, Гиршбаум?
Я подумал, что или пан или пропал. И ответил:
– С вашей помощью, товарищ полковник.
И смотрю на него выжидающе. Он говорит:
– Можешь обращаться ко мне по имени-отчеству. Меня зовут Григорий Емельянович.
– Значит, будем тёзки, Григорий Емельяныч, – говорю ему. – Я тоже Григорий.
– Так что у тебя случилось, Григорий? – задал он свой второй вопрос и ждёт ответа.
– Вам ли не знать, Григорий Емельяныч, – развёл я руками – тянул время, лихорадочно обдумывая, как привести разговор к какой-нибудь пользе для себя. И чего он тут делает вообще? Я решил бить в старую историю, тем более всё равно ничего другого не оставалось: чего-нибудь, подумал я, да выдурю. Или пропаду совсем. И продолжил ответ на его вопрос: – Ведь это вы меня в сорок четвёртом не признали, когда я органам дознания всё про себя объяснил: как на фронт попал, как из концлагеря бежал и что никакой я не шпион. А они говорят, комиссар тот умер, а майор Маркелов, что на его месте теперь, знать ничего не знает ни про какого Гиршбаума. И вот теперь я в этом лагере почти что девять лет концентрируюсь, вместо концлагеря под Гданьском. Как вам моя история, Григорий Емельянович?
А он только снова усмехнулся:
– Смело, Гиршбаум, смело. У меня такое ощущение, что это не я, а ты сейчас допрос ведёшь, смешно даже, ей-богу. Но я тебе отвечу. Так, вот, друг мой Григорий, никто и никогда никаких вопросов мне про тебя не задавал, ни один следователь ни из какого ведомства и ни из каких органов. Это понятно, младший сержант?
Вот тут я его и поймал.
– А тогда откуда же вы знаете, что я был младший сержант? – спросил я и посмотрел ему в глаза. – Может, я тогда рядовой был? Или вам этот факт следователь обо мне рассказал, когда вы меня не признавали? Я даже учебку с вашей лёгкой руки прошёл неполную, если знаете, как это было, и не мог быть не рядовым тогда, а? Сколько к тому времени наслужил-то, всего ничего. Звание мне присвоили, потому что отличился я, когда Спас-Деменск освобождали, так случилось. А то ходил бы в рядовых тот год.
– Ну ты мне давай не вешай лишнего, Гиршбаум, – почти рассердился Маркелов, но всё же удержал себя в руках. – Сержант – не сержант, младший – старший, какая кому разница? Да хоть генерал, мне по хер. А сказал я это так, к слову. Сказал и сказал. Мог рядовым тебя назвать. Тебе так что, спокойней?
– Тогда, может, другое слово скажете? – спросил я, пожав плечами. – За меня? Про то, как всё было. Да, отправил на фронт. Да, раньше возраста, в виде исключения. Да, был у него в квартире на Фонтанке и получил неоформленное вспомоществование в виде мешка дефицитного продовольствия, пущенного на восстановление слабых и больных. Или куда там вы его пустили, не знаю, мне всё равно было, я просто хотел на фронт. А попал сюда. Даже довоевать не успел, Григорий Емельяныч!
– Так, ясно! – он встал и посмотрел на часы. – Ты хоть понимаешь, сержант, что против меня ты моська, или не понимаешь? Что я тебя задавлю одним пуком своим, полмизинцем, если выступать начнёшь? А ты тут про было – не было. Ты что, совсем чокнутый, а, сержант? Ты понимаешь, куда лезешь хотя бы?
Я постарался сохранить спокойствие, никак не отреагировав на эти его слова. И спокойно так сказал ему:
– Я, товарищ полковник, абсолютно нормальный, просто я думал, что мы оба с вами за справедливость. А оказалось, только я один. Но никто ведь по советскому законодательству не имеет права запретить гражданину, даже если он заключённый, обратиться с прошением к товарищу Берия и изложить историю про то, как за продуктовую взятку помощник военного комиссара в блокадном Ленинграде отправляет на фронт несовершеннолетнего парня, пережившего в этом городе всю блокаду, от первого до последнего дня, и простоявшего на конвейере Кировского завода два полных года, собирая танки для нашей победы. Парня, которого должны были представить к награде за доблестный труд в это страшное для нашей страны время. Как вы считаете, товарищ полковник, что товарищ Берия подумает, когда прочитает это обращение из лагеря? Крик этот самый о последней надежде в поиске справедливости. А к письму я приложу ещё ту самую бумажку, на которой вашей рукой написано, что мне делать и куда идти оформляться на отправку, на сборный пункт.
Эта было неправдой, бумажки той не сохранилось, но Маркелов не мог об этом знать. Как не знал и того, насколько к словам моим нужно отнестись серьёзно. И по тому, как сел обратно на стул, я понял, что отнёсся он к этому достаточно серьёзно.
– И чего ж ты не отдал следователю бумажку ту? – ухмыльнулся он, ожидая, что я ему на это отвечу.
Ответ мой мог означать для него и для меня многое. Можно сказать, самое в этом разговоре главное. Но я уже сообразил что сказать. И сказал:
– Просто я вспомнил об этом только недавно. Думал, выбросил документ этот. – Тогда я специально назвал ту бумажку документом, для пущей значимости. – А теперь вспомнил, где она, я сложил свои ценные вещи и отдал на хранение родственнице, так вот туда и поместил документ ваш, точно помню теперь. Там он, наверное, и лежит, да? – И, выдавив на лице улыбку, нагло спросил: – А можно, чтобы мне поесть принесли, Григорий Емельяныч?
А для себя загадал – распорядится, значит, слов моих в том или ином виде остерегается и можно торговаться. Если нет, тогда всё, считай, кончено. Мне его всё равно не одолеть, паскудину такую.
Маркелов приоткрыл дверь и что-то сказал поджидавшему меня конвоиру. Тот исчез, и через какое-то время принесли еду: открытую банку тушёнки с всунутой внутрь вилкой, рисовую кашу на молоке с ложкой и хлеб. И чай в стакане с двумя кусками колотого сахара на блюдце. Такого же, какой у меня на Фонтаке стоял, в четырёх мешках, в неколотых головках.
Я ел, жадно, запихивая в рот всё подряд, кашу эту божественную, консервы эти небесные небывалые, сахар грыз и глотал, не жуя. Чай оставил на потом, хотел успеть набить живот едой, не водой. Он сидел и молча смотрел, как я уничтожаю принесённую шамовку.
Я закончил, выхлебал вдогонку чай, пустой и уже остывший, и вытер рукавом рот.
– Всё? – спокойным голосом спросил Маркелов. – Пожрал?
Я кивнул. Успел. Теперь можно было и подыхать, даже если с моим планом ничего не выйдет, поскольку то, ради чего стоило подставляться, уже произошло, отыграло и звенело теперь изнутри забытой и болезненной сытостью. Вам этого, ребятки, уже никогда не понять.
– Тогда слушай теперь сюда, Гиршбаум, – отчётливо выговорил Маркелов, продолжив прерванную беседу. – Я тебя внимательно послушал. Всё, что ты тут наворочал, мне не понравилось, не буду скрывать. Знаешь, я подумал, для меня проще тебя просто устранить. Убрать тебя же из твоей дрянной жизни. Ты же в курсе, вероятно, как это несложно делается, особенно здесь. Тем более что начальник здешний – мой однокурсник по училищу. Дружок старый, короче. Но ты мне нравишься, тёзка. Ты парень хваткий и наглый. И я решаю так – живи, чёрт с тобой. Просто накинем тебе червончик, ну, например, за бытовое убийство заключённого, первого, который тут собственными силами окочурится. И сиди себе, строчи письма к Лаврентию Палычу. Только писульки твои далеко не уйдут, ты уж мне поверь, Григорий, я об этом лично теперь позабочусь. А через годок-другой, чаю, сам сдохнешь, от самых естественных причин, второго срока тебе не досидеть, парень. Мало кто двадцатку оттянет всю, немного крепышей таких среди ваших. Вот таким вот образом, товарищ младший сержант.
На этом всё закончилось. Примерно такого я и ожидал, когда осмелился выкрикнуть его имя из строя, ни на что не рассчитывая. И это было ещё хуже, чем просто конец истории. На севере продолжение истории намного страшней и хуже её конца. Мы понимали это оба. И тогда я решил, что время пришло, и использовал свой единственный настоящий шанс.
– Последний вопрос, – сказал я, глядя Маркелову в глаза, и увидел, как он разрешительно кивнул. Уже чувствовал, что выиграл, сука. – У меня есть драгоценности, – начал я так, как обычно начинают герои приключенческих романов, – очень много, очень ценные. Исключительной работы, коллекция моего отца, его многолетний труд... – Маркелов заинтересованно упёр в меня глаза. А я так же неспешно продолжил: – Все они в Ленинграде, в сохранности, там же, кстати, где и ваша бумажка. Тридцать восемь ювелирных изделий, разных, очень дорогих, почти все с драгоценными камнями, брильянты, изумруды и прочее. Всё – золото высшей пробы и платина. И всё превосходной работы, как я уже сказал. Только без меня вы до них не доберётесь. И если со мной кончено, то и с ними, само собой, тоже кончено. Они пролежали всю блокаду, полежат и дальше. Но если у меня в жизни будет всё в порядке, то и с ними всё будет как надо. В смысле, у того будет, к кому они перейдут. – Я выплеснул в рот остатки чая со дна стакана и спросил его, уже совсем серьёзно, так, чтобы точно дошло: – Есть идеи, Григорий Емельяныч?