– Ну ладно эти все, а ты-то чего тут делаешь, в доме моём? Ты кто, Лунио разве? – и сверкнула глазами. Григорий Наумыч вроде как немного растерянно приподнялся с рюмкой в руке, но хозяйка метнула взгляд в его сторону – маленькую острую молнию чёрного цвета – и осадила: – А ты молчи пока, Григорий, с тобой отдельно ещё поговорим. Разборка моя длинной будет, не гони лошадей.
Тут вежливо приподнялся старичок из агентства, кашлянул, прикрыв ручкой рот, и решился вставить слово:
– Вы меня, конечно, извините, женщина, но в нашем похоронном договоре не упоминалось, что будут третьи лица. Вся родня – здесь и наперечёт. Всё, как говорится, по правилам жизни и смерти, – и произвёл вежливый реверанс в сторону Франи. – И документы присутствуют, тоже со мной. Предъявить? – И сел обратно.
– А ты заткнись, пеликан старый! – одёрнула его хозяйка. – Ты тут вообще по недоразумению. Попал – сиди и молчи, не навлекай! Клюв ещё однажды распахнёшь свой, по три литра морской воды буду лить туда за каждое придурочное слово. А вместо рыбин – по лбу, по лбу! Усёк, христопродавец?
Старичок умолк и угас, съёжившись почти что до хозяйкиного размера. Та победно обвела глазами общество и прошлась вдоль стола, стуча твёрдыми каблучками по паркету. Проходя мимо покупательниц, звякнула Дюкиной ювелиркой на руках, в ушах и на груди:
– Видали, сучки? То-то!
Общество хранило молчание. Было неловко, некрасиво и немного страшно. Следующей на пути ведьмы в чёрном оказалась технолог. Не выдержав общего напряжения, она вскочила с места и выкрикнула первой:
– Да не была я здесь вообще никогда! Только на поминки вот забежала мимоходом. Сами у мужа своего спросите, – и бросила умоляющий взгляд на Лунио. – Ну скажите ей, Григорий Наумыч, скажите, как всё было у нас! – и разрыдалась.
– Сядь, истеричка, – брезгливо поморщившись, процедила сквозь зубы хозяйка. – Тебя мне только не хватало, говно ваше с мужем моим разгребать, – и неожиданно рассмеялась, взявшись руками за животик. – Нет, уморили, ей-богу: думают, если я по делу ненадолго отлучилась, то можно в игры со мной играть, придурки. – И резко смех свой оборвала.
Присутствующие, включая хозяина дома, тоже было заулыбавшиеся под хозяйкиным гипнозом, так же резко убрали улыбку с лиц и конфузливо потупились.
– Так, всё, – произнесла хозяйка, – подведём черту. Сейчас все встали и вышли отсюда вон! – И глянула на мужа. – И ты с ними, ненаглядный мой. Давай, давай, шевелись! – Все послушно встали и гуськом потянулись из гостиной. – А ты останься. С тобой будем разбираться отдельно, здесь и сейчас! – малюсеньким пальчиком она указала на Франю. Та вышла из гостевой вереницы и осталась стоять на месте, испытывая накатывающий на внутренности ужас. Роддомовская врачиха, замыкавшая цепочку, в это время уже неслышно прикрывала за собой дверь. Хозяйка уселась на место хозяина и приманила Франю к себе. – А теперь иди сюда, Франечка.
Ноги её затекли и сделались ватными, она попробовала оторвать ступню от паркета, но у неё ничего не получилось. Хватило только сил преодолеть ужас и выдавить из себя, едва слышно:
– А откуда вы меня знаете, хозяйка?
Маленькая ведьма ухмыльнулась:
– Ты ещё не в курсе, паскуда, чего я про тебя знаю, кроме того, что ты натворить успела в моём доме. Сейчас я тебе объясню, зараза, сейчас я тебе всё объясню.
Она спрыгнула с нагретого Григорием Наумычем места, на котором было устроилась, и медленно двинулась, стуча каблуками, будто копытами, в направлении окаменевшей от страха Франи.
– Я ж только убраться, убраться... – шептала та, – и помочь, если надо, если чего... поделать... и гробик сам, гробик чтобы получился аккуратненький, без разных излишеств, как Григорий Наумыч просил... как Дюка про это любила... я только приготовить хотела, к столу чтобы, помочь... и чтобы цветков не было пластмассовых и рюш... И чтоб не пьяные были они, чтобы трезвые все, кто рыл и копал...
Но только чёрный страх всё равно был к ней всё ближе и ближе, и всё громче отдавались жутким эхом удары твёрдых каблучков на невидных глазу хозяйкиных ногах, и уже не хозяйкой страх тот сделался, а пеликаном, огромным чёрным пеликаном с отвисшим морщинистым зобом, внутри которого, пытаясь спастись, билась в последней агонии, тоже огромная, тоже чёрная и такая же страшная, как сам пеликан, морщинистая рыбина...
Утром, придя в себя, перекрестившись и умывшись холодной водой, уже после ванной и горячего завтрака Франя сказала:
– Я у вас тут, Григорий Наумыч, как в санатории пристроилась, ванна белая безразмерная, вода горячая без колонки, питание трёхразовое, да к тому же отдельная комната, как в «Метрополе».
Про «Метрополь» она не раз слышала, про загадочный дворец, который в столице стоял и сейчас стоит.
– Вот и поживи себе в санатории, – то ли пошутил, то ли нешуточно улыбнулся Гирш. – Мне сейчас на службу всё равно, а у тебя остаётся ещё от недели твоей. А там видно будет, договорились?
И, не дожидаясь её ответа, ушёл на работу. Так и осталась она в тот день, растерянная по-глупому, обнадёженная словами Лунио.
А вечером того ждал ужин, не хуже прошлых, и чай на травах. А как улеглись, ближе к ночи постучал к ней и вошёл. Она не спала, ждала. Не знала почему, но чувствовала, что сейчас. В эту минуту и день. В эту самую ночь. В первую их. Он подошел к кровати её, не зажигая свет, и остановился. Не знала Франя, о чём думал он тогда и как собирался разговор начать, только сказала сама, первая:
– Ничего не говорите, пожалуйста, Григорий Наумыч.
И подвинулась от края. Он молча халат скинул и прилёг. Тогда она просто прижалась к нему и заплакала. Всё ещё не веря, что такое приключилось в её жизни. Гирш погладил её по голове и обнял. И тогда уже тряхануло обоих, одновременно. И они стали любить друг друга, говоря слова, которых уже не надо было стесняться ни ей, ни ему. И так было у них почти до самого утра.
А утром уже как ни в чём не бывало Гирш сказал ей, уходя на фабрику:
– Ты подумай, Франечка, пожалуйста, как нам лучше на девятый день всё организовать. У тебя это так замечательно получается, пускай на этот раз всё так же достойно будет. Договорились, милая?
И ушёл, оставив на столе другую связку ключей. А она села писать список к меню девятого дня. И каких надо людей.
...Дед всё говорил и говорил, не спешил, а мы слушали и не торопили его. Нам было волнительно и жутко интересно...
Глава 14
«...Когда с поезда слезли, уже в Ленинграде самом, после многодневной поездки, ночь была. Устали, конечно, от бесконечного пути этого. Сначала машиной, долго, потом в Иркутск, и тоже не по прямой. Оттуда уже скорым, на Ленинград, в мягком купе на двоих. Сам-то он самолётом мог добраться, но получилось бы только одному тогда, без меня. Но меня он никак оставить не мог на произвол судьбы, слишком важным было то, чего он ждал. В купе переоделся, как подъезжать стали, костюм у него был в чемодане штатский и сорочка гражданская. Наверное, не хотел внимание лишнее к делу привлекать в облике своём полковничьем.
Пока ехали, я на станциях выходил, дышать, то есть на перрон на сам. Вместе с ним, опять же, он тоже вдыхал свежий заоконный воздух и заодно курил папиросы. Там-то он мне и примерещился, силуэт вроде знакомый, и прыть какая-то дёрганая, напоминающая виденные не раз повадки. Ехал тот человек в плацкарте, через два вагона от нас на третий. Я видел, как он со станции с кульком и с бутылкой ситро в руке к поезду возвращался, бежал почти, спешил. Быстро шмыгнул в свой вагон, и нет его. И не курил, и ничего. Больше я этого пассажира не видал. И на вокзале, когда сошли, тоже не было его. Хотя мне было наплевать, мало ли чего из прошлой жизни в этой померещится. И с Маркеловым тем, чему свидетелем стал, я решил не делиться, нечем было по сути. Да и себе дороже станет, лагерем научен: больше молчи, меньше знай, медленней переваривай и не лезь на рожон. Только про Сталина и успели перекинуться с полковником-попутчиком, про скорбь всенародную – я в первый же день, как стронулись с Устьсевлага, про это узнал, от шофёра, когда отлить отошли с ним на обочину, что нет Иосифа Джугашвили на свете больше, помер вождь всех вождей и народов, в марте ещё. А мы-то, богом брошенные, клянусь, ни сном ни духом. Такие дела, ребятки.
Короче, добрались. Я спрашиваю, мол, куда теперь, Григорий Емельяныч, к вам, что ли? Правда, не понимаю ничего. Туда сейчас нельзя, говорю, где вещи лежат, надо утра дожидаться. Он помозговал, потёр башку свою и говорит, что к нему тоже нельзя и что ночевать будем в гостинице. Что он всё устроит и для меня тоже договорится, хотя паспорта не было ещё, только справка и та в его руках, не отдавал, боялся, что исчезну, ясное дело. И мы с вокзала прямо в гостиницу и поехали, там недалеко оказалось. Он и правда всё решил за полминуты, книжицу красную свою ткнул в нос, и нам тут же комнату дали, одну на двоих, он так хотел, чтобы я при нём был постоянно. Опять же понятно для чего.
А утром перекусили с чаем и вышли на воздух. Я просто рот открыл от красоты, что увидал при дневном уже свете. Боже ты мой! Снова это был мой родной Ленинград, мой самый любимый город на земле. Словно не было ни войны никакой, ни страшной той блокады. Всё цветёт, благоухание отовсюду городское, булками пахнет, поливальной водой, мороженщица телегу свою катит на точку, голуби воркуют, ласкаются меж собой. Этих бы голубиц жирнявых, подумал я, да на зону к нам, сырыми бы рвали, с перьями жрали б, с кишками, с каками их питательными и бархотной сизой головой.
И сразу кофием откуда-то протянуло, это дело я уловил моментально тренированным от голодухи носом. Последний раз в блокаду такой заваривал, с цикорием. С похожим ароматом, как этот, мирным, – у себя на Фонтанке, в сорок третьем, зимой, перед самым уходом на фронт.
И едет всё, катится, гудит, звенит, живёт. Народ чистый весь, поголовно умытый, бодрый какой-то, не злой. Радио песни поёт, тоже жизнерадостные, звонкие, прямо в кровь сразу втекают и дальше по кругу уже бурлят. Красота одна, короче. Иду и оглядываюсь. Радуюсь, что живой и дома. Откуда пришёл, туда вернулся, только через страшный промежуток. Даже через два. А Маркелов говорит, давай, мол, давай, Лунио, не озирайся, мы дело сделать приехали, а не по сторонам, понимаешь, глазеть.