Ну он, конечно, не выпустил их за территорию, тормознул. И в ряд несунов тех выстроил, у шлагбаума прямо. Ровная дюжина их была, все по головам. Говорит им, открывайте, мол, несуны, предъявляйте изделия ваши и пропуска на вынос. Будем на соответствие проверку делать образа и факта, такая профессия и должностная инструкция.
А те мнутся, не открывают, стоят, не слышат его как будто. А сами все с упаковочного, с того, где сам он работает, Иван, и где должен сейчас стоять на линии, зарабатывая должность мастера-упаковщика шестого разряда, а стоит вместо этого на проходной.
– Ну чего замерли, как идолы? – наезжает на них Иван. – Воды наглотались, что ли, как пеликаны?
Те рот открывают, а оттуда вместо слов бульки одни горловые, как будто и правда, вода в них, а не воздух.
– Открывайте давай! – указывает тогда Иван пальцем на шкатулочный картонаж, на весь выносимый дюжинный комплект. – Чего не выполняем?
А те только головой мотают и на проходную крытку руками показывают. Он оборачивается и обалдевает просто. Выходит оттуда начальник его, Григорий Наумыч, только не на себя, а на водяного похожий, точно как в давешнем кинофильме, хорошем таком, душевном, про Марью-искусницу, где водяной в конце всех дел в жабу обращается, а подлую ворону кот загрызает. Так вот, приближается он к его шлагбауму с улыбочкой, и опять не своей же, а водяной. И этим говорит, несунам шкатулочного картона на серебре:
– Открывайте, ребята, предъявляйте этому. – И рукой на Ивана.
Те распахивают каждый свою упаковку и стоят, ждут дальше. А крышки коробочные те – на обычных железных рояльных петлях, что непорядок, как ему показалось, при применении серебряного материала на углах. Но он не отвлекает себя настолько и видит, что внутри там есть. Не пустая там внутренность, а вполне содержательная. И понимает – конфликт неизбежен, несмотря на присутствие начальника крытки.
– Кто? – спрашивает Иван и кивает на содержимое.
– Твои они, Ваня, – усмехается Григорий Наумыч жабьей улыбкой. – Все твои. Только знать надо какие.
– Какие какие? – не врубается Иван. – Чьи какие? Какие кто? – И глазами на коробки.
А в коробках кольца, человеческие, из живых тел невысокого стандарта. Медленно так расцепляют окружности свои и в полный рост подымаются, голые и босые. Личики сморщенные, красные, волосики слипшиеся, примятые, мокрые как будто. И все меньше метра вверх.
– Карлики! – охнул Иван. – Карлики живые!
– Они, Ваня, они самые, – по-доброму, как будто и не расходились с ним по-плохому, хлопает его по плечу Григорий Наумыч и протягивает в их сторону руку, как Ленин с любого памятника тянул. – Выбирай. Двое твоих, остальные – прах. Фикция. Фуфел.
Последнее слово Гандрабура узнал от Дюки, оно означало натуральную, но похожую на настоящее подделку.
– Для чего? – не понимает он. – Кого выбирать, зачем оно мне?
– Бери, – суровым голосом произносит начальник охраны, – отказаться никогда не поздно, а взять можешь и не успеть.
И тут понимает Иван, что прав начальник-то, брать – оно не давать, брать куда как верней и надёжней. Потом, в крайнем случае, не подойдут если, к Фране можно всегда пристроить, она с ними умеет. Зато обои будут признанные, всё по уму и по закону.
– Только вот чего, – говорит ему водяной, – надо успеть, пока третий раз пожарная сигнализация не провоет. А провоет – исчезнут они, снова – по коробкам и адьё, за шлагбаум, а там уж поминай как звали.
– Мы ж Петром хотели, помните, Григорий Наумыч? – беспокоится Иван. – Как царя Первого. А про другого не говорили тогда, не знали ещё.
– А другой – Карл, – усмехается бывший водяной тесть, – он у Дюки украл коралл и подсадил на затяжку мягкой упаковки, сечёшь?
Иван открывает рот, чтобы реагировать, но в этот момент раздаётся вой сирены и карлики оживают от неподвижности. Рты их, маленькие ушки, глаза, носики, волосы – всё это начинает шевелиться, шмыгать, глядеть, развеваться по ветру и подсыхать. А дюжина стоит по стойке смирно, как в почётном карауле при армейском гвардейском знамени в его бывшей воинской части.
– Время пошло, – угрожающим голосом сообщает водяной. – Делай выбор.
А все, как на одно лицо, хорошенькие и уродливые одновременно. Он и ткнул в первого, что ближе был.
– Этот мой, – говорит Иван, – я так про него знаю.
– Верно знаешь, – отвечает Григорий Наумыч и делает карлику глазами. Тот уныривает в картон, сжимается в кольцо, и крышка за ним захлопывается, скрипнув рояльной петлёй. – Этого карлика зовут Карл. Он твой по счёту второй и есть. Теперь первого ищи, главного, Петра своего, наследника по царской линии.
«У меня б не скрипнула, – думает Иван, – я б её веломашинным масличком прошёл для начала, петлю эту рояльную...»
И снова внезапно взвывает сирена, во второй уже, в самый предпоследний раз. А Петром пока не пахнет, все они Петры, но его Пётр лишь один, и надо не ошибиться. И идет он вдоль карликового строя, вглядываясь и внюхиваясь в сынов своих. «Не пахнут ничем, – думает Иван, – как Дюка при жизни ничем не пахла». А сирена уже наготове, так он кожей всей чувствует и почему-то морщинистым пеликаньим зобом. И идёт, смотрит, медленно данные считывает, внимательно, осторожно, потому что, если промахнётся, главного сына лишится, Петра своего, первенца, и останется со вторым, неглавным, не царского племени, не с Первым. И тут сыны кончаются, шабаш коробкам и конец шлагбауму. Но вдруг... предпоследний из Петров начинает едва заметно шевелиться... и замирает, и принимается медленно воздухом уличным обволакиваться, через слезу как бы, через мягкий фокус, через мокрое и прозрачное двоится и обратно, назад, в единичное своё же возвращается.
И как ударило под дых в ту секунду – он! Петя это, Пётр, сын мой единственный и законный! И кричит что есть сил Иван на шлагбаум:
– Вот мой Пётр, я узнал его, он и есть мой главный и Первый!
Но уже вовсю сигнал раздирающий воет, окончательный и крайний, и воздух фабричный гадит и пожарит, но воя этого Иван не слышит, потому что думает сейчас счастливо для себя, что нашёл и что успел...
– Всё, Ваня, – говорит водяной Лунио, подойдя близко к Ивану, – свободен! – и кивает на единственно закрытый картон. – Забирай Карла своего и вали к себе в упаковочный цех, становись на обёртку и промежуточный загиб. А Петра мы отсюда унесём и в хорошие руки отдадим, в маленькие и добрые. – И приказным порядком машет рукой дюжине. Та, минус один упаковщик, с места снимается, коробки подхватывает с укольцованными по новой остальными карликами и за шлагбаум зашагивает, где Петра, не вовремя Гандрабурой угаданного, уже народ поджидает, маленький и добрый, делить и разбирать.
– Нет! – кричит Иван. – Нет! – И бросается следом за картонными солдатами водяного, но тех уже и след простыл. Как и самого Григория Наумыча. Как и шлагбаума при упаковочной проходной, как и этого мутного, неспокойного и непривычного дневного сна...
Он проснулся, поворочался ещё немного, стирая остатки жути, и пошёл в общую помывочную, натрясти на лицо холодной воды. И почти всё сняло как рукой, намного легче стало.
Через пару часов вышел на воздух, принял две большие пива уличного градуса и окончательно пришёл в себя, успокоился – почувствовал, что потеря Дюки уже стала для него не так ужасна, как было поначалу – в себе, не на людях: потому что теперь он по закону признанный отец её детей, и у обоих будет его отчество. А Григорий Наумыч подымет их, сдюжит, он и войну прошёл, и с лагеря бежал от фашистов, и лес на севере валил восемь с лишним лет, чтобы на этом месте дорогу пролаживать, сам говорил, когда выпивали с ним однажды и он позволил больше нормы. И он маленьких любит, ему не впервой таких подымать, а Ивану бы было впервой. Не говоря про всеобщий позор и надсмеяние.
А что сам жил теперь один, было очень кстати, хотя если сравнить с Франиной, его ладейка чуть проигрывала по площади. Но была зато шире той, хоть и не такая длинная. Этот шанс нельзя было упускать, и потому свою маленькую ювелирно-упаковочную мастерскую он разместил на поперечном, от стены до стены, рабочем столе прямо перед окном на улицу. И сидел там, уперев тридцать восьмые ступни сиятельных ног в батарейный радиатор. Было тепло, упруго и без болтанки. Рабочее место получилось не хуже, чем у командира пилотов авиалайнера первого класса, стоящего на приколе. И плюс ещё обильно светило от оконной панорамы, даже сильней, чем было у Лунио. Теперь можно было светло работать и одновременно исследовать глазами потребительский мир за окном. В редкие минуты творческого передыха Иван смотрел на улицу и представлял себе, какой из каких случайных заоконных прохожих какую из каких его законченных упаковок предпочёл бы на свой оригинальный выбор и вкус. И подо что. Изделие само по себе есть у каждого. А упаковка под него далеко не у всякого. Просто тот, у кого её нет, не знает, что она нужна и даже необходима любому человеку для спокойной уверенной жизни.
Не было у Ивана на этот счёт сомнений, ни малейших. Только не знал он теперь, как рассказать людям, всем этим потребителям красоты, что он, Иван, мастер упаковки и ходатай красивого, готов отдать им своё умение, свои таланты, свой накопленный опыт, чтобы разделить с ними радость творчества и вдохновенного труда в виде разнообразных коробочек, мешочков и мешков, конвертиков и пакетонов, пенальчиков и пеналов, футляров и футлярчиков, чехольчиков и чехлов, твёрдых, мягких и упруго-потвёрже, с затяжкою и без, с запором и на защёлке, с нежным внутрь или вывернутым наружу, мех или бархат, ткань или атлас, кожа или заменитель, со швом или на клею, быстрого пользования или на жизнь.
Там же на столе стал хранить запас материала, инструмент, собственные эскизы, сделанные по памяти в отсутствие готовых образцов, всегда нужные настоящему умельцу для восстановления старых и зарождения новых творческих упаковочных идей. Там же потихоньку складировалась, не занимая особенно места, и готовая продукция, в которой, правда, не просматривалось пока ничьей нужды.