– В чём дело, мальчики? – спросил нас Гирш, и как ни маскировался, голос его выдал – дрожал слегка.
– Мы с Иваном этим встречались, – сказал я.
– Гандрабурой, – добавил Няма, – который батя.
– Который на востоке, – уточнил я.
– С другой семьёй там живёт, – как бы уже совсем неисправимо дополнил я сведения брата.
– На основе взаимной обиды, – подвёл окончательную черту Няма, и оба мы замолчали.
– Ладно, на сегодня всё, ребятки, – Гирш поднялся с места и после раздумчивой паузы сообщил: – Завтра все уедем в Жижино и пробудем там пару-тройку дней. Там же и узнаете всё, с самого начала. Наверное, время пришло поговорить нам по-взрослому. Выросли вы, смотрю я. И больше, думается мне, оттягивать незачем. Договорились?
– Договорились, – ответил Няма.
– Договорились, – подтвердил это и я.
– Вот и ладно... – снова вернув себе хладнокровный вид, кивнул нам дед, – а теперь идите, ребятки, мне с мыслями собраться надо...
А назавтра, когда мы прибыли в Жижино и уселись на террасе, Гирш принялся рассказывать нам, как стал жить в нашем городе, уже после того, как покинул Ленинград. Мы с Нямой слушали его неотрывно, и тот его длинный рассказ так и не утратил для нас своего поразительного интереса и по сегодняшний день.
Глава 18
«Этим же днём после короткого завтрака мы с Маркеловым уехали к новому месту моей жизни. Он дал мне пять минут на сборы – у него в кармане уже были билеты на поезд, идущий на восток, а внизу нас ждала его служебная машина. Я успел лишь вытащить из-под подушки сдавленную в тяжёлый прямоугольник корону и сунуть её на дно обувной коробки, прикрыв сверху Библией в картинках и руководством по работе с металлами. Ну, и подстаканник папин со всадником-казаком, помните? Кстати, и молоток свой, до кучи, тот самый – жалко отчего-то стало гаду этому оставлять. А мамино кольцо всё ещё было у него. Весь мой капитал как раз поместился в холщовую сумку из пассажа, вместе с коробкой влез туда.
Юлька утром к столу не вышла, так мы с ней и не простились. Я немного удивился ещё, честно говоря, после того что произошло между нами ночью, знала ведь, что уезжаю. Или не знала. Или просто проспала она тогда.
Ну, а как ехали, не стоит рассказа – обычно ехали, больше молчали. Он только сказал, что, как устроюсь уже совсем, так, чтобы было, где жить с семьёй, и когда уже работать пойду на постоянку, чтобы дал ему знать. Вот телефон, а адрес, надеюсь, собственный ты не забыл, сказал. И тогда они к тебе приедут, Юля с дочкой, расписываться и оставаться насовсем. Только надо успеть к началу учебного года, чтобы девочке потом не пришлось нагонять.
Чего он хотел, было понятно, только в мозгах всё равно оставался туман. Какая работа, где им там жить, на какие средства – всё это Маркелов не растолковывал, лишь многозначительно покачивал головой без фуражки и читал газеты. Любил он их читать, заметил я, от корки изучал до корки.
Ну приехали на другой день, слезли.
– Вот, – сказал полковник, – смотри, сержант, здесь я родился, и здесь Юлька твоя родилась, – и устремил взор в сторону города. – Вот они у меня где все! – он сжал руку в кулак и, недобро ухмыльнувшись, потряс им в воздухе.
– Что, враги у вас остались здесь какие-то, Григорий Емельяныч? – поинтересовался я, несколько скиснув после того, как беглым взглядом осмотрел вокзальный ландшафт. – Кому это вы так грозите?
– Ты запомни, Григорий, – он разжал кулак и подхватил свой дорожный саквояж, – если бы в мире не было разных сволочей и негодяев, то никогда бы в жизни я отсюда не вырвался и не попал в Ленинград твой. Да и не жил бы теперь на Фонтанке этой нашей. – И осклабился. – Вот привет им свой передаю, здороваюсь так.
Ну, дальше я спрашивать не стал, подкатило опять волнение, что будет теперь со мной и как.
А было со мной так. В этот же день Маркелов вручил мне мамино кольцо, сказав, что слово он своё держит, в чём я могу теперь лично убедиться. Эту драгоценность, сказал, пустишь на жилищную проблему. Если по уму решишь, должно хватить на начало обустройства. А дальше голову подключай, она у тебя, я знаю, есть.
В тот же день я сфотографировался, и мы с ним отдали бумаги на мой новый паспорт. Снова ксиву свою в нос сунул кому-то, и там обещали выдать всё уже на другой день.
Переночевали в местной гостинице, хоть я и был ещё без паспорта, но на этот раз он уже спал отдельно, взял себе полулюкс, а мне с подселением, знал, что теперь никуда не денусь, связан по рукам и ногам.
Утром сказал, жди, и уехал куда-то. Вернулся после обеда, протянул бумажку и пояснил:
– Всё, сержант, вечером я уеду, а ты завтра к 9.00 явишься на местную упаковочную фабрику, спросишь замдиректора по хозяйству Пыркина и дашь ему эту записку. Он всё сделает, устроит тебя на место. И жду сигнала, не позже конца лета. Всё понял? – Я кивнул. – Ну так и ладно, бывай тогда, у меня поезд через два часа. А гостиницу твою я проплатил до конца недели, так что живи себе не горюй. – И ушёл в свой полулюкс, собираться.
А потом уехал, уже не заходя. И больше я его не видел. Никогда в своей жизни. Совсем. Раз только по телефону поговорили, и один раз отбил телеграмму. Нет, вру, два раза. Про второй раз вы уже в курсе – когда мамы вашей не стало, Дюки моей.
И чего? Он что, на самом деле рассчитывал, что я начну искать, как выгодней пристроить мамино брильянтовое кольцо в этом городе? Всё, что у меня от мамы осталось? Последней памяти лишаться?
Я отправился в хозмаг. Но на этот раз не молоток купил, а зубило. Получилось вполне достаточно, чтобы приступить к разделке короны на отдельные части. А уж камни повываливаются сами.
Первую золотую отрубь я сработал неаккуратно, отхватив неровно и больше нужного по весу объёма для пробной реализации. Рубил, отойдя с километр в сторону от гостиницы, где было побезлюдней. Кусок узорчатый, что отделился после моей рубки, смял в золотой ком, раздолбив его молотком. И блямбу эту червонную сунул себе в карман. Потом лёгкими движениями, стараясь не повредить, стал выковыривать камни. Долго выковыривал, половину, наверное, тогда высвободил из захвата. И тоже в карман ссыпал, так мне было спокойней, чтобы яйца все, как говорится, по разным корзинам разлеглись.
Утром сунул корону под матрас, камни и блямба были с собой, и двинул устраивать жизнь свою через эту градообразующую упаковку.
Начхоза Пыркина нашёл быстро, сказал, что от Маркелова, и вручил ему записку.
– Добренько, добренько, – понятливо покивал тот и озадачил вопросом, – в армии-то послужил, кроме лагеря?
– Ясное дело, – приободрился я, – младший сержант, пехотинец, Спас-Деменск освобождал, блокаду пересидел.
Начхоз посмотрел так удивлённо на меня, оценил, видно, мои заслуги минус лагерь. И говорит:
– Это хорошо, Лунио, что освобождал, это очень даже хорошо, что блокадник. В охрану тебя определю, на проходную поставлю. Жить есть где?
Я пасмурно помотал головой. Но вдруг понял, что он-то мне и поможет, начхоз этот, потому что глаз у него понятливый, не скукожившийся, сразу это было видно, и голос не тягучий был, как у бюрократов всех мастей, а наоборот, бодрый такой, с веселинкой. К тому же маркеловский, наверное, знакомый, из тех, кому тот кулаком на вокзале тряс.
И я решился.
– Спасибо вам, – говорю ему, – в охрану это хорошо, но только гостиница у меня до конца недели, а потом идти уже некуда. Но я бы мог снимать, думаю, жильё пока или... – и так смотрю на него изучающее, – или прикупить что-нибудь пока, временно.
Я смотрю на него, а он смотрит на меня, и каждый про своё прикидывает. Он и говорит:
– А деньги-то найдутся, чтобы покупку делать?
– Денег нет самих, – отвечаю я, – но есть у меня вот... – и блямбу золотую на стол ему кладу, – от родителей осталось.
Он её взял, взвесил на руке и спрашивает:
– Что, так и носили родители кусок этот? Тут даже верёвочку некуда просунуть. – И улыбается.
Но вижу, улыбается не опасно для меня, с пониманием. И вдруг спрашивает:
– А хочешь, в товарищество к нам устрою тебя, в садовое? Тут недалеко от города, смело можно туда-сюда кататься, если летом. Я там зампредседателя, могу слово сказать. Но только надо будет... сам понимаешь. Плюс само приобретение. Знаю, кто продаёт, хороший человек, не обманет, и домик у него готовый совсем, раньше других отстроился.
Думать я не стал, тут же сообразил, что это шанс мой, первый. Пока. И говорю, нагло так, словно ровней стал в одну секунду начхозу тому.
– Вот это, что в руках у вас, за «сам понимаешь» пойдёт. А против домика могу поставить вот такое дело. Договоримся с хозяином, как думаете? – и кладу на стол брильянт, что в центре короны сиял, самый крупный.
Пыркин глаз прижмурил и на свет его, на свет. А тот как забрызгал на него по-всякому, заискрился разноцветно, чудо как был изумительно хорош собой. Не зря нэпман тот просил папу поместить его в самый лоб. И вижу, Пыркина аж затрясло от увиденного, но вижу также, что тряски своей не хочет он показывать.
– Больше ничего такого нет у тебя? – спрашивает.
– Последнее отдаю, – отвечаю я ему, – было бы чего, уж не пошёл бы к вам в охрану, наверное, верите? Жизнь пора новую начинать, восьмёру свою я уже оттянул, хватит.
– Где чалился-то? – интересуется.
– Устьсевлаг, слыхали? – отвечаю.
– Слыхал, – говорит и головой качает по-доброму так, по-отцовски. – Я-то сам в Мордовии трёху свою тянул, правда, по хозделам, экономическое типа упущение было, торговля, брат ты мой, торговля и снабжение. Но до войны ещё откинулся. – И руку протягивает. – Добро пожаловать к нам на упаковочную, пехота! А с домиком этим, считай, решили уже, завтра проведу вопрос на правлении.
Так я начал там трудиться, на этой фабрике, где и по сей день работаю, сами знаете, хлопчики мои.
А начхоз тот мне ещё не раз потом помогал, когда уже сблизились с ним совсем нормально. Всё, что приносил ему, по кусочкам и по камушкам отдельным, всё он лично пристраивал, уж не знаю куда, цеховиков находил или врачей зубных или себе на потом оставлял, но только не обманул ни разу. Свой интерес оговоренный имел, само собой, а остальное честно возвращал.