[167]. Несколько лет спустя выходит книга Сары Триммер (1741–1810), где кукла снова вписывается в педагогический проект. Триммер четко формулирует мысль, что от кукольной одежды и аксессуаров девочки должны плавно переходить к тому, чтобы делать одежду для детей. В книге, которая, по сути, является набором поучительных историй, кукла готовит девочку не только к материнству, но и к милосердию по отношению к бедным. В первой истории, которая начинается словами «У мисс Джейн Бонд была новая кукла», в качестве примера юного трудолюбия показана девочка, сделавшая юбку для своей куклы. А в последней истории Триммер повествует о двух девочках, которые собирались было сделать чепчик для своего «младенца», но когда мама советует им использовать свои умения с пользой и сшить чепчик для настоящего ребенка, родившегося у соседей-бедняков, девочки с радостью соглашаются и заявляют, что «никогда в жизни еще не чувствовали такого удовольствия от работы, как от шитья для этой живой куклы». А также «радуются, что научились шить для своих деревянных кукол, потому что иначе не знали бы, как помочь»[168]. Так книга Триммер приводит этот процесс к логическому концу, и уроки шитья кукольной одежды приносят настоящую «пользу». В этих дидактических дискурсах кукла — это уловка. Ее назначение — вести ребенка не к игре, а к плодотворному труду.
Однако дидактическая литература — не лучший показатель того, работала или нет продвигаемая в этих книгах идеологическая программа. Девочки могли не любить кукол или не усваивать прививаемых им уроков материнства. Британская актриса Фанни Кембл вспоминает в своих мемуарах, что чувствовала отчуждение по отношению к своей детской кукле, которую получила в подарок примерно в 1815 году:
Мисс Б. я обязана первой на моей памяти куклой. Роскошная восковая особа, в белом муслиновом платье с вишневыми лентами, по желанию дарительницы получила имя Филиппа, в честь моего дяди. Мне никогда не нравились куклы, я не любила их, но помню, что ощущала какую-то гордость за то, какой великолепный у меня первенец. От кукол у меня всегда оставалось чувство мрачной насмешки над человечеством, которое они якобы изображают. В самом существовании куклы, в том, что она похожа на младенца, было для меня что-то зловещее, если не сказать жуткое. Я испытывала нервную, смешанную со страхом, неприязнь к этим улыбающимся подобиям, которых девочки обязаны любить и испытывать к ним что-то вроде материнского чувства[169].
Не только Кембл, но и другие девочки вполне могли быть глухи к содержащимся в куклах урокам добродетели, домашнего порядка и заботы о ребенке. Играя или как-то иначе используя куклу, девочка не всегда следовала гендерным ожиданиями взрослых и не всегда четко придерживалась обозначенных ролей. В «Диалоге о нравственности» Дороти Килнер изображает девочку, которая «запирает дверь, чтобы раздеть куклу, из страха, что кто-нибудь зайдет и увидит ее за этим, ведь мама не разрешает»[170]. И хотя добродетельная рассказчица порицает девочку, эта история напоминает нам о том, что непослушание всегда было возможным. Педагоги могли возложить на куклу обязанность укреплять домашний порядок, но та всегда таила в себе угрозу праздно потраченного времени, непокорности, нарушений и отклонений в игре. Так что весь педагогический проект сходил с рельс и вел уже не к порядку (ludus), а к хаосу (paideia).
Мать английского писателя Герберта Уэллса работала экономкой в богатом имении Аппарк в Западном Суссексе. В своих мемуарах Уэллс рассказывает, как играл с кукольным домиком XVIII века: «мы даже тайком ходили на детский этаж поиграть с большим кукольным домом, который принц-регент подарил первенцу сэра Гарри Дрю… в домике было 85 кукол, и он стоил сотни фунтов. С этой великолепной игрушкой я играл под неусыпным руководством»[171]. Этот рассказ должен напомнить нам, что невозможно предугадать, как будет использована та или иная игрушка. Подарком одного ребенка через сотню лет будет играть совсем другой ребенок. Может быть, изначально куклы-пандоры применялись взрослыми (и мужчинами, и женщинами) для торгового взаимодействия, но, скорее всего, после того, как они выполнят свою задачу, их передавали детям. От взрослого они перешли к ребенку, от профессионального назначения — к игре.
Так что хотя, возможно, куклы-манекены и задумывались для определенного использования, их переделали подо что-то совсем иное и они перешли из одной категории в другую. Сделанная в полный рост восковая фигура младенца с закрытыми глазами предназначалась, как считается, для обета исцеления больного ребенка в Португалии в конце XVII века. Но прежде чем она попала в Музей Виктории и Альберта в 1917 году, ею, как куклой, играло несколько поколений детишек на постоялом дворе в Кентербери[172]. Поскольку игра постоянно превращает предметы в то, чем они не являются, в ней всегда присутствует субверсивный потенциал. Вспомним слова Вальтера Беньямина: «самые устойчивые изменения в игрушках никогда не были результатом стараний взрослых, будь то педагоги, фабриканты или писатели, но всегда происходили вследствие детской игры. Даже самая царственная кукла, будучи заброшенной, разбитой или починенной, превращается в толкового товарища-пролетария в детской игре-коммуне»[173].
Вещественные доказательства этих игровых субверсий и революций в детской до сих пор в какой-то мере видны по сохранившимся куклам. Известно (это частая причина разочарования музейных кураторов и историков моды), что дошедшие до нас куклы тяжело поддаются интерпретации именно потому, что с ними играли. Одежда и аксессуары постоянно снимались и вновь надевались, причем, возможно, совсем не в том порядке и сочетании, как это было задумано. Более того, как видим, девочек поощряли добавлять в кукольный гардероб самодельные предметы одежды. И если учесть тот факт, что куклами часто играли несколько поколений детей, то можно хорошо представить себе эти кукольные гардеробы с несочетаемой одеждой из разных эпох. Хотя историческая недостоверность и смешение, должно быть, разочаровывают коллекционеров и историков моды, они в то же время указывают на то, что игра была открытым процессом, не скованным никакими предписаниями. Девочка сопротивлялась дисциплинирующей силе, заключенной в ее кукле. И вовсе не обязательно потому, что бунтовала против существующего порядка, а просто в силу самой динамики игры. Так или иначе, но порой результат оказывался подрывным. Когда восковая кукла начала XIX века (ил. 2.4) попала в коллекцию Музея Лондона, на ней была маленькая соломенная шляпка, отделанная зеленым сатином, и белое муслиновое платье с короткими рукавами[174]. Сверху на этот летний наряд был повязан большой хлопчатобумажный «фартук» в рубчик, который явно никак не шел к остальному одеянию. При ближайшем рассмотрением «фартуком» оказался детский кармашек на шнурках. Карман имел вертикальное отверстие, слегка грушевидную форму, а также ленту, которой он привязывался к платью. Он был скроен как типичный карман того времени, и его размеры не оставляли сомнений в том, что он принадлежал маленькой девочке.
Ил. 2.4. Кукла с восковой головой, нарисованными чертами лица и глазами из стеклянных бусин. Ок. 1800
На нем были видны следы носки, и все же, когда от девочки он перешел к кукле, им еще вполне можно было пользоваться как карманом. Мы не знаем, стал ли этот карман для девочки мал или она отдала его своей кукле по другой причине. Мы также не знаем, одобряли ли взрослые эту передачу. В любом случае, неуместный предмет одежды на старой кукле, у которой отвалились обе руки и ступни, доказывает, что, несмотря на все усилия педагогов навязать девочкам дисциплину, игра всегда оставалась ничем не связанной деятельностью, потенциально стремящейся к хаосу. Вместо того чтобы взять иголку и сшить своей кукле фартук, попутно практикуясь в шитье, девочка «поленилась» и взяла для игры готовый, вполне рабочий карман. Кроме того, она поместила карман поверх платья, хотя этот предмет одежды в силу «непристойной» формы и ассоциаций с нижним бельем считался в те времена чем-то стыдным и интимным[175]. Этот потертый огромный карман прямо по центру платья отрицает всякие представления о правильной одежде, а также гендерные и общественные ожидания, и вместо благообразной женственности намекает на непристойность. Одевание и раздевание кукол побуждало к подобным сознательным и бессознательным карнавальным перестановкам и экспериментам. Говоря шире, кукла могла принимать участие в играх и сценариях, выходящих из-под взрослого контроля. Она была для ребенка инструментом эмансипации.
Антропологи неоднократно указывали на субверсивную роль кукол и их способность открывать ребенку целый мир, подконтрольный лишь ему, расходящийся с правилами и ожиданиями взрослых.
Кукла является не средством подражания взрослому поведению, а средством выхода из-под его контроля. Она позволяет ребенку выдумывать свой собственный мир и принимать решения, которые взрослые бы не одобрили… давать и не давать разрешения, обладать единоличной властью. Куклы дают ребенку возможность пройти сквозь зеркало, вообразить себе перевернутый мир… где желания обладают волшебной силой и все сбывается, хотя в реальности это и не так. В каком-то смысле, именно на кукле впервые тестируются новые образовательные идеи, не похожие на те, что уже знакомы ребенку… Кукла — это первое искушение Прометея, первое открытие ящика Пандоры. Взрослые дают детям куклы, чтобы угодить им, занять их, но те становятся для них началом освобождения