Ил. 13.1. Алиса Порет. Чьи это игрушки? Фрагмент первой страницы книги. 1930
Чаще всего русские черты воплощались не в материале, а в стилистических особенностях игрушки. Пожалуй, лучше всего стилистическое сходство между иллюстрациями в детских книгах и народными игрушками заметно на примере двух кукольных портретов в книге «Чьи это игрушки?» (илл. 13.1, в центре): в них безошибочно угадывается вятская кустарная игрушка (ил. 13.2). Вятская глиняная кукла представляла собой фигурку с очень плавными, женственными формами, в пышном платье и в шляпке с полями. Это игрушка — еще один пример того, как сильно расходились традиции кустарного производства с местными крестьянскими традициями. Как писал Лев Динцес в 1936 году, такие богато разукрашенные игрушки, как эти куклы, «никакого отношения к подлинно народным» не имели — скорее они говорят о «реакционной идеализации крепостничества», которое вдохновляло игрушечных мастеров середины XIX века на создание игрушек, представлявших городскую жизнь[755].
Ил. 13.2. Алексей Деньшин. Русская народная игрушка. Вятская лепная глиняная игрушка. 1929
Эти детские издания были визуальным словарем для значительной части советской молодежи. Большинство вышеупомянутых книжек вышло тиражом в 25 000–30 000 экземпляров. То же государственное издательство, которое напечатало эти книги, выпустило в 1928 году третье издание «Конармии» Исаака Бабеля, патриотического бестселлера о первых годах советской власти[756]. Для сравнения: «Конармия» вышла тиражом в 10 000 экземпляров[757]. Таким образом, эти детские книжки были на заре сталинизма одними из самых многотиражных в Советском Союзе.
Хотя научные исследования крестьянской игрушки выходили тогда значительно меньшим тиражом (от 1000 до 5000 экземпляров), все же они представляют для нас интерес сами по себе. «Русская игрушка» Ивана Евдокимова (1925, 39 страниц), «Крестьянская игрушка» Николая Церетелли (1933, 260 страниц) и «Русская глиняная игрушка» Льва Динцеса (1936, 108 страниц) посвящены исключительно игрушке крестьянских мастеров[758].
В этих исследованиях народные игрушки позиционируются как подлинное, достойное изучения искусство. Стоит отметить, что в списке Госиздата из пятидесяти наименований книг, связанных с искусством, с книгой Евдокимова соседствовало одно-единственное издание о крестьянском искусстве. Другим подкатегориям народного или декоративно-прикладного искусства не было посвящено ни единой монографии[759], а игрушки ценились наравне со всей русской академической живописью и древнерусской архитектурой. Похоже, что причин этому несколько: игрушки представляли интерес для коллекционеров, были популярны среди современников и обращали на себя внимание советских историков искусства, изучавших крестьянскую культуру, с тем чтобы отыскать семена будущей пролетарской революции в художественном прошлом России.
Исследование игрушек обычно относится к истории искусства: например, в своей книге «Русское народное искусство» Алексей Некрасов рассматривает игрушку как поджанр народной скульптуры[760]. Однако в работах других исследователей игрушка также анализируется с экономической, педагогической и этнографической точек зрения. К примеру, в книге Льва Оршанского «Художественная и кустарная промышленность СССР. 1917–1927» даются общие сведения о народной искусстве и его экономическом влиянии. Игрушкам в этой книге посвящена отдельная глава[761]. Другие книги рассказывают об игрушках в целом, отводя значительные разделы самодельным крестьянским игрушкам. Так, в книге Е. Моложавой «Сюжетная игрушка. Ее тематика и оформление» (1935) игрушка рассмотрена с педагогической точки зрения, а в работе М. Якубовской «Игрушка Горьковского края» (1934) подробно описан процесс изготовления игрушки в Горьковском крае (ранее — Нижегородской губернии)[762].
Ил. 13.3. Алексей Деньшин. Русская народная игрушка. Вятская лепная глиняная игрушка. 1929
Потрясающее исключение из этого ряда — роскошно иллюстрированное издание под редакцией С. Абрамова «Русская народная игрушка. Вятская лепная глиняная игрушка» (1929) (ил. 13.2, 13.3)[763]. Анатолий Бакушинский, автор дидактического вступительного текста, говорит, что эти белые глиняные игрушки, чьи наряды сияют всеми цветами радуги, были сделаны из «обычной красной гончарной глины». В глине находились «вкрапления мелкозернистого песка», но когда ее «разводили водой, она превращалась в податливое тесто»[764]. Из этой глины мастера лепили затейливые фигурки женщин в искусно расписанных юбках, с ведрами, зонтиками или с детьми, а также фигурки животных: оленей, овец, коров, свиней, птиц и медведей. Кроме того, в книге можно найти изображения танцующих пар и музыкантов, женщин, сидящих за столом в компании внимательного пса, женщины, кормящей уток.
Очевидно, что «Вятская лепная глиняная игрушка» должна была быть первой в серии книг: на ее обложке стоит надпись «Выпуск 1», но остальных выпусков так и не последовало. Издание этой книги с шестнадцатью листами цветных иллюстраций требовало беспрецедентных для той поры финансовых вложений. Ее можно сравнить только с одной из всех вышедших в 1929 году советских книг — «Русским искусством XVII века»[765]. В отличие от большинства упомянутых выше книг, которые печатались в государственных типографиях, «Вятская лепная глиняная игрушка» вышла в Московском художественном издательстве — небольшой типографии, которая выпускала по одной иллюстрированной книге в год. Таким образом, эта книга доказывает, что первые советские исследователи и любители игрушек вкладывали немалое время и немалые средства в публикацию сведений о русских народных игрушках.
Книги были нацелены на взрослую аудиторию и предназначались не только для местных читателей, но и для зарубежных коллекционеров. В некоторых книгах (к примеру, Динцеса, Церетелли и Оршанского) печаталось на иностранных языках, чаще всего на французском, краткое содержание — а иногда и дублировались подписи под иллюстрациями.
До Октябрьской революции предметы кустарного промысла были важной составляющей русского экспорта. Как отмечает Сэлмонд, изделия дореволюционных кустарных промыслов стали предметами роскоши, которые уже не по карману даже самым богатым покупателям из России. В основном дореволюционная кустарная продукция шла за рубеж, где спрос подогревался томлением по «тем чувствам, которые вызывал образ русского крестьянина»[766].
В литературе пореволюционного времени нет никаких указаний на то, что с приходом большевиков положение изменилось. Из этого можно заключить, что на экспорт шли если не все советские народные игрушки, то по меньшей мере значительное их количество. К примеру, на торговой выставке русского искусства в Париже в 1925 году два из восьми основных разделов были полностью отведены игрушкам[767]. В 1929 году на другой стороне Атлантики Американская торговая корпорация (Амторг), которая официально представляла в Америке большевистское государство, выпустила брошюру. В ней среди рекламы прочих крестьянских товаров особо выделялись игрушки[768]. Производство игрушек на экспорт сопровождалось переводами на иностранные языки в советских публикациях, и этот культурный экспорт обеспечивал жизненно важный приток иностранной валюты для государства, которое переживало нелегкие времена.
Большинство советских публикаций о кустарной игрушке следует той же инфантильной риторике о народных мастерах. В тексте музейной брошюры директор Музея игрушки Николай Бартрам постоянно обращается к простоте крестьянского ремесла. Он рассказывает, как смышленый мастер догадался использовать в своей работе самые простые материалы: дерево, глину, шерсть, утиный пух. В начале 1920-х годов в таком духе было принято говорить о детях и младенцах. К примеру, в психологическом трактате Джеймса Салли 1895 года «Исследования детства» (в русском переводе он вышел в 1901 году) говорится, что у детей простой, развивающийся ум[769]. Салли, наряду со знаменитым основателем Американской психологической ассоциации Гренвиллом Стэнли Холлом, был одним из первопроходцев психологии развития. Он применял прежде неизвестный метод систематического долгосрочного наблюдения за поведением ребенка, который давал возможность судить о детском развитии[770]. Исследуемых детей Салли часто называл «смышлеными» и говорил, что ум ребенка представляет собой «самый простой вариант сознания из имеющихся в нашем распоряжении»[771]. Салли рассуждает о том, как базовые непосредственные обстоятельства занимают детский ум — подобно тому, как Бартрам говорит о крестьянском мастере. Когда ребенок играет, для воплощения воображаемой идеи он «фактически меняет окружающие обстоятельства», применяет подручные предметы для своих воображаемых нужд[772].
Кроме того, Бартрам упоминает о страсти крестьян к удалым лошадям. Поначалу кажется, что это случайное наблюдение, однако именно лошади, как следует из работ Салли, являются наиболее частой детской фантазией. В его записях есть «игра в лошадку, которую колотят пятками по бокам», и наблюдения за тем, как в детских играх подлокотник дивана превращается в «необъезженного коня из прерий»