– Пили, значит?
– Ваши дворовые от ворот до дома дойти не могли, – заметил Максимилиан, – ночь на дворе, на холоде спали. Даже наш Увалень пьян был.
Гроссшвулле покосился на Максимилиана неодобрительно, но ничего не сказал.
– Ну а как не пить, – продолжал Сыч, – если господин задарма поит. Двадцать бочек пива, кажется, было, так и все пиво крепкое. Вусмерть пьют. Потом баб своих либо бьют, либо имеют. – Он засмеялся, вспоминая. – И смех, и грех, где пили, прямо там и укладывают, едва не посреди дороги.
Волков посмотрел на него исподлобья и спросил:
– Так ты, наверное, тоже поучаствовал?
– Чего? – сразу насторожился Фриц Ламме.
– «Чего», – передразнил его Волков. – Лез, говорю, к чужим да пьяным бабам под подол?
– Чего? Кто? Я? – искренне удивлялся Сыч.
– Не ври мне, по морде вижу. Знаю тебя, подлеца, не дай бог, мне на тебя пожалуются! – Волков показал ему кулак.
– Да не пожалуются, экселенц, не пожалуются, – заверил Сыч.
– Дрались люди?
– Дрались, дрались, – кивал Фриц Ламме и рад был, что сменилась тема. – Как же с такого пьяну не драться. Но без лютости, хотя солдаты за ножи и хватались – никого не убили. Зубы там, морды в кровище – по мелочи, в общем. Последнего били сегодня утром.
– Утром? За что? – удивился Волков: вроде праздник уже кончился.
– Так то пастух наш. Привел стадо еще вчера, а коровы одной нет. А хозяева пьяны были, про нее и не вспомнили, и не спросили. Утром только спохватились. Побежали к пастуху, а он и говорит, что она в овраг упала. Кусты жрала и скатилась. Он, подлец, тоже пьяный был, хотел народ позвать вытащить ее, да спьяну забыл. Утром мужики побежали вытаскивать, а коровы нет уже.
– Нет? Выбралась, что ли? – спросил Увалень, заинтересовавшийся историей с пастухом.
– Какое там, волки ее пожрали, размотали по всему оврагу, копыта, рога да шкура лишь остались, вот пастуха за то и били всем миром, говорят, что господин за дареную корову спросит.
Вот и еще одно дело, Волков снова стал тереть глаза и лицо ладонью. Как будто сон прогнать хотел. Волк. Про волка-то совсем забыл. Волк, будь он неладен.
– Максимилиан, Увалень, коней седлайте, Сыч, ты тоже с нами поедешь, пошлите кого-нибудь к Бертье, пусть возьмет собак, едет на место и посмотрит, что там за волки корову съели.
– Экселенц, – Сыч приложил руку к сердцу, сделал жалостливое лицо, – честное слово, я вот…
– Ты поедешь, – не дал договорить ему Волков, – только помоешься сначала.
Ганс Волинг был хоть и неплохим кузнецом, но не таким, как тот, что делал доспех. До того мастера ему оказалось далеко. Дыру он в шлеме заделал, железо вытянул хорошо, но место, где находилась дыра, осталось заметно, железо там другое, а уж от роскошного узора, что лежал на всем остальном шлеме, в том месте и следа не осталось. Кузнец стоял и ждал, что скажет кавалер, видно было, что волновался.
Волков ничего ему говорить не стал. Огорчать не хотелось, хвалить было не за что. Сунул шлем Увальню, тот положил его в мешок на седле.
– Монах к тебе не заходил? – спросил у кузнеца кавалер.
– Заходил, – кивал тот, – заходил два дня как. Просо брал, муку, масла немного взял.
– Два дня? – переспросил Сыч. Был он мрачен немного, видно, пиво, что он пил два дня, в нем свое не отгуляло. – Ничего не говорил? Может, еще что хотел, кроме еды?
– Хотел, хотел, – кивал кузнец, – новый замÓк. Я ему клетку делал железную с замком, так тот замок забился. То ли ржой, то ли грязью. Я обещал глянуть или новый сделать.
– А зверь у тебя не объявлялся? – спросил кавалер.
– Нет, после разговора с вами так и не было его ни разу.
– Не было?
– Даже следов вокруг дома не видать. И собаки потявкивать стали по ночам, раньше такого не бывало, только выли, а сейчас расхрабрились чего-то, – говорил с радостью кузнец.
Платить кузнецу было не нужно, барон в прошлый раз на том настоял, Волков простился с ним и поехал от него к монаху.
Он еще издали, как только поднялся на холм, увидал – слава богу, глаза еще не подводили, – что монах дома. В огороде, разбитом справа от дома, ближе к кладбищу, стояла лопата, воткнутая в землю, а дверь лачуги оказалась приоткрыта. Совсем чуть-чуть, но замка на двери не было точно.
Подъехали – ничего. Тихо. Только октябрьский ветер качает кусты на холмах.
– Эй! – заорал Сыч. – Святой человек, ты тут?
Тишина, ветер на холмах чуть заметно теребит кусты, одна из лошадей трясет головой, узда позвякивает еле слышно.
– Святой человек! – орет Сыч. – Ты тут?
Нет. Не слышит.
Сыч понял, что все придется делать ему, подъехал ближе к двери, посмотрел на нее, слез с коня. Подошел к лачуге и вдруг остановился. Замер. Потом повернул голову, приложился щекой к двери, прислушался.
– Ну, чего? – не терпится знать Волкову. – Чего там?
Сыч повернул к нему лицо и сказал:
– Кровищей воняет, экселенц.
– Человеческой? – спросил Увалень с заметной тревогой.
– Да разве я тебе пес, чтобы разобрать, – со злым весельем ответил Фриц Ламме. – Вот дурень, а.
Увалень молчал, все молчали. А Сыч достал из рукава свой мерзкий нож, его лезвием аккуратно отворил дверь лачуги, заглянул внутрь и долго смотрел.
– Ну, видно что?
– Темень, но теперь точно скажу, кровищей оттуда несет. Из халупы его. Максимилиан, ты бы соорудил свет какой. Так ни черта не видать. Окон-то нет.
– Да как же я тебе его сооружу, нет у меня лампы, – возразил юноша.
– Ну, может, факел какой, – продолжил Сыч, все еще пытаясь разглядеть, что внутри.
– Да из чего? – все упрямился Максимилиан.
– Найдите! – сказал Волков резко и повернулся к Увальню: – И вы, Александр, помогите ему, веток сухих найдите.
Оруженосцы резво соскочили с лошадей, начали искать сухие ветки, полезли в кусты. А кавалер сидел на коне и думал, что зря он отказался от привычки носить кольчугу. Раньше повсюду был в ней, и ничего, что рубахи изнашивались быстро, зато он всегда себя спокойно чувствовал, в кольчужке-то. А один раз, в секрете когда стояли, так она ему жизнь спасла, когда враг про секрет вызнал и налетел внезапно.
А сейчас только колет надел и ездит по поместью, словно у себя по дому ходит. Волков привычно потянулся к эфесу меча. Побарабанил по нему пальцами. Ну, хоть меч при нем.
Над округой висела тишина, тишина недобрая. А чему удивляться? Место дикое, пустошь, домишко меж холмов стоит в кустах колючих, при кладбище. Невеселое место и так, а тут еще Сыч говорит, что кровью воняет. Оруженосцы кусты ломают, ветки сухие ищут, и тут Увалень сказал:
– Матерь святая заступница, нога!
Негромко сказал, но вокруг так тихо было, что все услышали. Повернулись к нему, Максимилиан тоже перестал ветку ломать.
– Нога, говорю, вот она, – продолжал Увалень, глядя вниз и медленно отходя от куста.
Все замерли, как остекленели. Кроме кавалера.
– Где?! – рявкнул Волков, чтобы своих людей в чувство привести. – Где нога?
Все: и Сыч, и Максимилиан, и Увалень – вздрогнули от его окрика. А он только обозлился от их робости и сказал еще громче и еще злее:
– Покажи, где нога, ну!
– Так вот она. – Увалень стал веткой выскребать ногу из-под куста, пока не вытащил ее на открытое место.
Кавалер подъехал на пару шагов ближе. Волков не раз видел отрубленные ноги. Эта была не отрубленная. Он не мог сказать, как ее отделили от человека в районе колена, по суставу, но точно не отрубили.
– Ну, чего застыли-то? – снова заговорил он, рассмотрев ногу. – Давайте уже зайдем в дом.
Пришлось ему самому слезать с лошади. Сыч достал огниво и разжег пучок сухих веток, что собрали оруженосцы. Волков забрал у него огонь и подошел к двери лачуги. Да, острый запах, который не с чем не спутаешь, так и ударил в нос. Кровища, как сказал Сыч.
Волков поднял быстро прогорающий факел из сухих прутьев повыше. Домишко был скуден. В глаза сразу бросилась постель из глины, заваленная старыми козьими шкурами, над ней образа да распятие. На постели Писание лежит. Еще очаг с висящим над ним котлом. Все самодельное, грубое, сделанное без искусства. А вот стол был хорош, крепок и велик, на четверть дома. Сыч, вошедший за кавалером следом, тут же нашел на нем среди посуды лампу, зажег ее и выругался, увидав то, что Волков уже видел:
– Дьявол, это что, монах наш?
– Ну а кто еще? – ответил кавалер.
На большом и крепком столе стояла огромная клетка из крепких кованых прутьев. С дверцей, с петлями для замка. Была она похожа на те клетки, в которых держат птиц, только в эту клетку легко вместился бы вставший во весь рост взрослый человек, лечь бы он в ней не смог, только стоять или сидеть.
В клетке был монах, святой человек, отшельник. Сидел, привалившись к прутьям. Голова запрокинута, лицо белее бумаги с серым оттенком. Глаза открыты, смотрят в закопченный потолок. Дверь клетки заперта. Замок висит. Но все-все вокруг залито кровью. И одежда его грубая, и стол, и пол. Кровь уже запеклась давно, стала черной.
– Не уберегла его клетушка-то, – сказал Сыч, поднося лампу поближе.
Да, не уберегла. На полу рядом со столом лежала рука, оторванная в локте. Ее, так же как и ногу, не резали, не рубили – рвали ее, отрывая от человека, рвали с хрустом, кости в локте в крошево превращая.
– Грыз его зверь. – Фриц Ламме присел на корточки и стал рассматривать руку, а затем полез под стол и достал оттуда еще один кровавый обрубок. – Вот, значит, и вторая. Он монаха за руки ловил, через клетку вытягивал и отгрызал. Не приведи Господи такой конец, вот уж натерпелся святой человек. Уж лучше четвертование, там хоть топор острый.
– А вторая нога есть у него? – из дверей спросил Увалень.
– Вы бы там свет не закрывали. Отойдите с прохода, – велел Сыч ему и Максимилиану, – и так ничего не видно.
– Максимилиан, езжайте в деревню, возьмите телегу и четверых солдат, скажите, что заплачу, но о том, что за дело, не говорите, – распорядился Волков. – И попа какого-нибудь захватите, чтобы отшельника схоронить.