Вот как все просто, оказывается, было. Девушка отпустила хирурга, даже похлопала его по старческой, чуть заросшей белой щетиной щеке:
– Ну вот, и стоило ли запираться. Я ж никому ничего не скажу. – Она улыбнулась. – Я тайны хранить умею, я сама почти лекарь. Да и у меня у самой тайн достаточно.
Старый хирург вздохнул так глубоко, что голова закружилась.
– И мы с вами друзьями будем, – продолжала девушка, – вы мне помогать станете, а я вам… по мере сил… – И вдруг она опять глазом своим черным заглянула ему в глаза. – Будем друзьями хорошими? А, старик?
– Будем, молодая госпожа, будем, – говорил он ей, тряся головой. Отто Лейбус сейчас ей все что угодно сказал бы, лишь бы она побыстрее ушла. – Будем друзьями, и я стану помогать вам во всем, в чем пожелаете.
– Вот и хорошо, я люблю заводить друзей. Ну, до свидания, магистр! – Она повернулась, пошла к двери и, не оборачиваясь уже, крикнула: – А епископу, отцу Бернарду, я сама зелье продам, вам беспокоиться не нужно.
Как дверь за ней прикрылась, так он оперся рукою на край стола и слабым голосом позвал слугу. Тот пришел, и старик велел ему накапать микстуру в воду, выпил все до дна и, едва переставляя ноги, прошаркал к креслу. Хотел хоть чуть-чуть посидеть и дух перевести, а то сердце из груди едва не выскакивало, в ушах шумело и уже подступала головная боль. Ох и пациентка, ох и пациентка. Будь он помоложе, так, может, и город сменил бы, чтобы от такой «подруги» подальше оказаться. Но мыслей на нее донести у него в голове не появлялось. Об этом и думать не хотелось, уж очень страшно было даже думать о таком.
Старик оказался легкой добычей. А еще муж называется ученый, умудренный. Даже усилий не приложила, только в глаза поглядела – и раздавила его, как клопа, едва дышал от страха. С другими дольше возилась. Девушка улыбалась от осознания своей силы. Теперь будет он ей помогать, никуда не денется. Главное – не мучить, чтобы не помер раньше времени. Он полезный.
Но пройдя десяток шагов, она уже про лекаря позабыла, невелика была победа. Теперь Агнес думала о настоятеле храма Святого Николая Угодника, отце Бернарде. Вот он ее интересовал, девушка пока и сама не могла понять, зачем ей этот сановитый поп, но знала, что пойдет к нему знакомиться. Может, и не сейчас, но обязательно пойдет.
Вернулась она домой довольная. А внизу уже ждали ящики с посудой аптекарской. Игнатий топором вскрывал их, а там сено пахучее. А в нем… Ах, что же это за радость была – брать из соломы и смотреть все эти чудные вещи: колбы, весы, реторты, пробирки, чашки для смешивания, маленькие горелки и маленькие печи, пестики и чаши для размельчения. Она все названия знала по книгам, все знала о посуде этой. Весы! Какая прелесть! Наверное, другие девы так шелку радовались, как Агнес этим весам. Да, теперь она будет варить зелья не на глаз, а как в книгах писано, взвешивая и считая пропорции. Теперь она еще лучше зелье сварит, с такой-то посудой.
Игнатий и Ута стали все наверх носить, в ту комнату, в которой раньше Агнес с Брунхильдой жили. Эх, опять траты: пришлось столы и тумбы заказать столяру. На то остатки дня потратила. Ну, не на полу же такую прекрасную посуду держать. Так Агнес увлеклась этим, настолько сильно, что про ужин ей Ута два раза напоминала.
Поев, девушка пошла спать, едва ноги переставляя от усталости. А Ута ее раздевала, Агнес подавала ей ноги, чтобы служанка стягивала чулки. И была такая сонная, что глаза сами закрывались, но тут на кровати увидала девушка книгу, от которой неделями оторваться не могла, да, это была ее любимая книга Корнелиуса Крона «Метаморфозы». Агнес и забыла про нее! Она сегодня даже не стояла нагая у зеркала, не упражнялась в искусстве изменения себя! Вот как увлекла ее посуда. Ну а сейчас у нее просто не было ни на что сил, девица завалилась в перины, Ута накрыла ее. Потом, потом она займется изменениями себя, завтра.
Ох, как нелегко молодой девице жить. Ни на что не хватает времени. И денег…
Обычно, когда ложилась спать, Агнес думала о господине, о том случае в Хоккенхайме, когда ей удалось лечь с ним в постель. Иногда думала о красавчике Максимилиане, но в этот раз о них она вспомнить не успела, в голове мелькнуло лишь про время, которого не хватает, и про деньги… И все…
Утром, едва молочница принесла молоко, Агнес уже на ногах была. Не ждала, пока Ута принесет воду мыться, не завтракала, волос не прибирала, скинула нижнюю рубаху и встала к зеркалу. У нее уже много лучше все выходило, а главное – она поняла, как меняться так, чтобы не пыжиться и не дуться от усилий. Особенно хорошо у нее стало получаться изменять волосы.
Волосы выходили на удивление хорошо. Ей всегда хотелось волос темных, так вот они и были темны. Прямые, но не черные, они сделались цвета молодого гнедого коня, их было много. Так много, что в руку все не взять. И лицо к ним она делала красивое, чтобы щеки и губы пухлые, а глаза синие. И главное – чтобы лоб был не слишком выпуклый, не такой, как у нее на самом деле. А с остальным телом еще проще, она уже научилась делать себя высокой, не такой, конечно, дылдой, как Брунхильда, к чему такой быть, только в глаза бросаться, но на полголовы она себя «вырастила». И бедра делала красивые, грудь такую, что самой было приятно в руки взять и приподнять, подержать. И плечи широкие, чтобы ключицы из них не торчали. Такие, какие, по ее понятию, мужчины бы целовать хотели. На все она смотрела, за всем следила, не упускала мелочей. И зад делала, и волосы под мышками – они ей тоже нравились, а особенно любила волосы на лобке себе делать. То, что росло у нее внизу живота, так и волосами назвать можно было разве что с усмешкой. Не волосы – волосинки, каждая сама по себе: редкие да серые. Мужской взгляд и не остановится, задери она подол. Там она себе сделала волосы черные, такие, что чернее не бывает, густые и кучерявые. Стояла и рассматривала свой живот в зеркале, и все ей нравилось. Красавица, да и только. Придраться не к чему.
И Ута, хоть и дура, госпоже подтверждала, смотрела на нее удивленно и всякий раз охала и ахала, а один раз так и высказалась:
– Господи, вот бы мне так!
Агнес восприняла это за настоящую похвалу, а после, днем, даже дала служанке монету, чтобы Ута купила себе чего-нибудь.
Вот только держать себя все время в новом виде было делом нелегким. Первые разы так больше десяти минут не могла, потом надо было полежать, отдышаться – так сильно начинало болеть все, словно от работы тяжелейшей. И суставы болели, и спина, и мышцы, а по лицу скользили гримасы судорог. Но с каждым днем Агнес все дольше могла держать себя в новом виде. Все легче она «входила» в него. Девушка стала ходить по дому голая, таская с собой небольшое зеркало, все время осматривая себя со всех возможных сторон. Уты и Зельды она уже не стеснялась, да и Игнатия тоже, пусть смотрит, если хочет, ей это даже нравилось. Но кучер на нее не смотрел, словно опасался чего, сразу уходил в людскую или в конюшню, едва она выходила вниз голая.
А бабы ее новым видом не переставали восхищаться. И толстая Ута, и кривобокая Зельда о теле настоящей Агнес мечтать не могли, а уж о новом теле красавицы Агнес и подавно. Девушка даже подумывала о том, что они из зависти могут и донести на нее, но гнала эти мысли. Нет, это вряд ли, будут завидовать молча. Так и ела она за столом голая и завтрак, и обед, и ужин. Привыкала к виду новому. Училась держать его как можно дольше без отдыха.
Этим утром Агнес сразу взялась за дело. Встала у зеркала и смотрела то с одного бока, то с другого, как темнеют прямо на глазах ее волосы, как из жидких серых становятся густыми темно-каштановыми. Как словно соком наливаются ее груди и бедра, темнеет от волос лобок, как она растет потихонечку, но заметно для глаза. Все было хорошо, все делалось быстро. Одно плохо – не могла она остановиться в успехе своем, все казалось девушке, что можно еще немного улучшить что-то, то в животе, то в лице, то еще где. Все еще искала она в себе несовершенства. Не будь такого у нее желания менять хорошее на лучшее, дело пошло бы еще быстрее.
Ну, справилась она с новым видом, на этот раз чуть поправив свои глаза. Больно близко сидели они к носу. Тут Ута принесла воду, стала помогать мыться, а потом расчесывала волосы. Рассказывала:
– Зельда пироги с зайчатиной и яйцами жирные делает, как вы любите. Уж, наверное, готовы будут сейчас. Игнатий к коновалу пошел, у одной лошади брюхо раздулось. Ах, забыла сразу сказать, поутру приходил от хозяина человек, хотел просить деньгу за этот месяц. Приперся на заре, не спится ему, подлецу. Требовал вас будить, да Игнатий на него шикнул, он ушел, обещал, что позже придет.
По дому и вправду полз запах печи, топленого молока и пирогов.
Утро могло бы получиться прекрасным, не расскажи служанка, что приходил мерзавец за деньгами.
Агнес вздохнула, отвела руку Уты с гребнем от своих волос. Стала смотреть в зеркало. Хорошо, конечно, но какой смысл в такой красоте, если у тебя нет денег. Без денег и в красоте нет радости. Да, ей нужны были деньги. И не каких-то сто талеров, что удалось заработать, обворовывая купчишек по округе, а настоящие деньги. Большие деньги. Такие, что в сундуках хранят. Агнес подумала, что надоело ей за дом платить, и решила, что неплохо бы дом этот выкупить. Он уже ей как родной стал. По сути, это был первый дом в ее жизни, о котором она думала как о доме.
– Ступай, поторопи Зельду с завтраком, – сказала Агнес, все еще рассматривая себя в зеркале. – Пока есть буду, платье готовь и сама готовься, дел у меня сегодня будет много.
Как ни жалко, но с удивительной посудой, что привезли вчера, у нее сегодня времени позаниматься, наверное, не будет.
Девушка чуть посидела, а потом спустилась на первый этаж и сказала кухарке, не поздоровавшись:
– Зелье варить хочу, а корня мандрагоры у меня нет больше.
Горбунья сразу замерла, уставилась на красивую голую хозяйку, что прошла мимо нее к своему месту за столом. Зельде совсем не хотелось искать корень. Работа такая была мало того что противная – кому охота под висельниками протекшими копаться, это все равно что руки в чрево гниющего трупа запускать, – так еще и запретная. Донесет кто – и за такое сразу потащат в стражу, а стражники, недолго думая, отправят к попам. А уж с ними не забалуешь. Зельда к тому же чувствовала, что помимо всего дело это богомерзкое. Почти колдовство, почти смертный грех, а она все-таки еще боялась Бога.