Но, как ни странно, теперь кавалер думал уже не о капитане. Теперь он думал о ней, об этой красивой женщине, что оставалась со стариком в большом замке, в котором ее сильно не любили.
Так и думая о Брунхильде, он двинулся на восток. Ехал быстро.
Можно было, конечно, отправиться на юг, через Эшбахт, а уже оттуда к амбарам и переправиться там через реку. Но на кружной путь времени не оставалось. Совсем. Волков прикидывал, что капитан Фильшнер сейчас на подходе к Малену, а может, уже и в городе, и пишет сейчас письмо графу с просьбой собрать ополчение. Поэтому кавалер торопился. Нога заныла еще вчера в дороге, к утру вроде успокоилась, но опять принялась болеть, стоило только выдвинуться в путь, снова выворачивало колено от быстрой скачки. Волков знал, что это только начало. Уже и шея его не так беспокоила, как нога проклятущая, чем дальше ехал, тем сильнее донимала. Но он не останавливался, пока не добрались до реки. Уже к полудню поглаживания и растирания не помогали, да и много ли разомнешь, коли из седла не вылезаешь? Тяжелая бесконечная судорога сводила и корежила ногу, и бог бы с ней, так она еще доставляла боль. Боль эту терпеть получалось, но не целый же день. Когда ближе к вечеру они подъехали к реке, Волков был бледен как полотно, а его лицо блестело от холодного пота, что выступал не от усталости, а от бесконечной и раздражающей ноющей боли в выворачиваемой судорогой ноге.
Брод, который им указали, оказался непроходимым из-за дождей, пришлось проскакать еще три мили вверх по реке, к мосту, и только там они переправились во Фринланд. Там же, рядом с мостом, был и трактир.
Кавалер улыбался, хоть ему и было тяжело. Очень, очень ему не нравилось то, как выглядели молодые господа, что являлись теперь его выездом. И Максимилиан, и Увалень, и городские господа братья Фейлинги, и даже бравый рыцарь фон Клаузевиц вид имели весьма непарадный. Даже фон Клаузевиц казался уставшим, запыленным и хмурым. Трехдневные скачки нелегко, совсем нелегко им всем давались. И ноги они уже стерли, и седалища, и спины болели, и руки. Волков даже про свою боль позабыл, с удовольствием подмечал, что молодые господа, любому из которых он годится в отцы, его, старика, ни в чем не превосходят. Ему через пять лет уже сорок исполнится, но он им не уступал ни в силе, ни в выносливости. Единственный, кто из них еще оставался бодр, так это сын соседа, Карл Гренер. Это от бедности, наверное Гренеры были бедны, мальчишка рос почти как крестьянин и стал таким же неприхотливым, может, поэтому. А может, пошел в папашу, в вояку. В общем, когда кавалер слезал с лошади, хоть приходилось ему скалить зубы от боли, но вид у него был не самый худший из всех тех, кто заехал в тот вечер в трактир.
Хоть и устал он сильно, но спал плохо, из-за ноги и плохого места для сна. Заказал себе покои над кухней, чтобы не мерзнуть, так еще хуже получилось. Пока тепло было – нога спать не давала, как нога к утру успокоилась, так на кухне что-то жарить стали, не спалось мерзавцам, ни свет ни заря. Весь чад, вся кухонная вонь, вся утренняя ругань у него в покоях была. Особенно донимал злобный повар с визгливым голосом, распекавший поваренка. Кавалер уже подумывал встать да пойти убить урода, но сил не было. Заснул кое-как, а уже вставать скоро.
Седой капитан фон Финк вовсе гостям рад не был. Старый вояка смотрел на Волкова как на источник досады и хлопот. Ему и так было хорошо, а тут под вечер в Эвельрате появляется человек, которого капитан и знать не хочет, весь грязный и пропахший конем, да еще злой и невежливый. И начинает чего-то требовать.
Конечно, капитан знал его, кто ж в верховьях Марты не знал этого господина. Уже заявил этот новый фон Эшбахт о себе. Только и разговоров по всей реке, что о нем, о суматошном. То ярмарку ограбит, то побьет кого. Капитан знал его, и еще в первую встречу этот господин ему не понравился. А тут мало того что сам создает на реке суету, раздор и войну, так теперь еще и его в это дело тащит. Нет, не хотел капитан ни сам в кутерьму лезть, ни людей своих давать.
А фон Эшбахт настаивал, перед носом старого капитана бумагой тряс:
– Вот письмо от архиепископа, читайте, капитан, вот оттиск его кольца, вот печать его канцелярии на сургуче, или и печати не верите?
Капитан вздыхал, все это он читал, еще когда этот фон Эшбахт каких-то бродяг вел в свои земли через его края. Все он в этой бумаге помнил, только не хотел лезть в неприятное дело.
– И сколько же вам людей надобно? – нехотя спрашивал фон Финк.
– Да сколько есть, дайте хоть двести человек.
– О! – Фон Финк сделал горестное лицо. – Где же их столько взять? У меня столько по всем гарнизонам не наберется.
– Архиепископ говорил мне, что у вас три сотни людей, не считая арбалетчиков, – врал Волков. – А вы уверяете, будто и двух сотен нет.
– Да когда же такое было? Не было такого никогда, – искренне удивлялся капитан. – Слыханное ли дело, триста человек! Да еще арбалетчики. Нет у меня столько людей, а те, что есть, все по гарнизонам стоят, по всему Фринланду, их собирать – так неделя понадобится.
– Так собирайте тех, что рядом, хоть пару сотен людей.
– Да и то у меня не получится: ни телег сейчас для обоза нет, ни лошадей.
– Я напишу архиепископу, что помощи от вас в нужный момент не дождался.
– Да уже пишите, что же делать, видно, пора мне на покой, – смиренно отвечал старый капитан.
Оставался последний способ убедить капитана. Волков еле сдержался, чтобы не дать ему в морду, но выдохнул и сказал:
– Двадцать талеров вам, по десять вашим офицерам, по пять сержантам, и всем людям, что пойдут, по талеру. И все только за то, чтобы постоять да покрасоваться. Вам и меча обнажать не придется.
По пять монет сержантам – это было очень щедро, но по-другому тут, видно, никак не получалось. Мало того, кавалер говорил это громко, так как в приемной капитана сидели два сержанта, они должны были слышать то, что предлагал Волков. И офицер, сидевший тут же, тоже не пропустил мимо ушей речи про десять талеров.
Двести пятьдесят монет могли сыграть свою роль. Да, столько серебра у него не имелось, и кавалеру пришлось бы уже залезать в свое золото, чтобы расплатиться, но по-другому с этим капитаном никак не получалось и своего сеньора архиепископа он, кажется, не очень боялся. Денег было очень жалко, но люди требовались позарез.
Тут офицер, сидевший у стены и молчавший до сих пор, встал, подошел к капитану и сказал тому что-то на ухо. Капитан сначала поморщился, потом махнул на офицера рукой и поинтересовался:
– Так с кем вы затеяли кутерьму, не с горцами ли?
– Нет, придет человек от герцога меня брать, вы просто постоите рядом под моими флагами, и все.
– И все? – переспросил фон Финк.
– И все! – ответил ему Волков.
И тут вместо капитана сказал его офицер:
– Триста пятьдесят монет, и двести солдат и тридцать арбалетчиков будут у вас под вашими знаменами. И мы готовы будем даже подраться за вас немного, если речь идет не о горцах, конечно.
– Триста пятьдесят? – переспросил кавалер задумчиво. Эти мерзавцы его просто грабили. Но делать было нечего. – Ладно, но я хочу, чтобы уже завтра утром ваши люди вышли из Эвельрата.
– Нет, – сказал офицер, – выйдем в полдень, быстрее не собраться. Но уже к утру будем в Лейденице, а к обеду окажемся на вашей стороне реки, у ваших амбаров.
– Хорошо, – согласился кавалер.
– Да, но мы хотели бы половину получить вперед, – продолжал офицер, и капитан, слыша его требование, согласно кивал.
– Хорошо. – Кавалер полез в кошель.
Удачно вышло, что помимо серебра, что он забрал у брата Семиона, Волков прихватил еще и своего золота, иначе ему бы не хватило.
Соврал этот офицер, немного, но соврал: к обеду не вышли солдаты из Эвельрата, а только стали собираться у западных его ворот. И то не в полном составе, всего лишь сто семьдесят семь человек. Волков ждать не мог больше, офицера оставил дожидаться остальных, а сам с капитаном фон Финком и с теми, что собрались, двинулся на запад, к Лейденицу, к переправе. Солдаты были не очень, даже похуже, чем у Бертье и Рене, и уж совсем не чета людям Брюнхвальда, но приходилось с этим мириться. Доспех у них был так себе, оружие так себе, к тому же ленивые: как ни понукал их капитан, плелись они шагом неторопливым, словно не боялись совсем своего командира. И, конечно же, до ночи к Лейденицу не попали. А дошли туда только к обеду следующего дня. Волкову опять пришлось платить: он уже оплатил всем солдатам обед и ужин, так еще за переправу людей лодочники взяли с него шесть талеров! Чертова война, никаких денег на нее не хватит. К вечеру этого же дня они пришли в Эшбахт, где уже ждали Брюнхвальд, Рене, Бертье и сержант стрелков, Вильгельм из Ланна. Все были при людях. Лагерь, который пришлось разбить на холмах, что лежали восточнее Эшбахта, получился весьма внушительным. В этот же вечер Волков позвал к себе Карла Гренера и Увальня, у этих двоих еще были силы, сказал им:
– Господа, вы оказались выносливее иных, еще и места вокруг хорошо знаете, поэтому вас пошлю. Поедете на север, в сторону Малена, туда, где кончается моя земля и начинаются холмы. Надобно мне знать, что из Малена ко мне вышел отряд. Как увидите его у моих границ, так скачите ко мне. Лошадей возьмите новых, ваши уже ноги едва переставляют, припасов соберите на два дня, более не потребуется, думаю. Езжайте немедля.
Хоть и устали оба молодых человека, но от задания никто не отказывался, даже и не попросили ничего, сказали:
– Выполним.
И ушли. Только после этого кавалер поехал домой, в новый дом. С коня едва слезть смог, Максимилиан помогал, как всегда. На ногу не ступить было. Приходилось останавливаться, от боли зубы стискивал и сопел носом, чтобы дух перевести. Так и шел к дому, поддерживаемый Максимилианом. Было уже поздно, дворня вся спала уже, жена не вышла его встречать, лишь Мария хлопотала у очага, стряпая ему ужин, да госпожа Ланге помогала девушке покормить господина. Волков с трудом, опираясь на Максимилиана и госпожу Ланге, дошел до кресла, что во главе стола стояло. И ничего, он помощью женщины не брезговал, не до того ему было. Украдкой, когда Мария не видела, она обняла Волкова и, как уже делала, поцеловала его в висок и в небритую щеку. Провела рукой по волосам его. И, кажется, все равно ей было, что на нем слой дорожной грязи толщиной в ноготь и что дурной запах от него, резкий запах нестираной одежды, запах его пота и коня. Все равно целовала она его. И не по просьбе, не по велению, а по желанию своему.