– Прекрасная госпожа, возьмите кренделек!
Нет, она не обратила на это внимания, шла себе торопливо, чтобы добежать побыстрее до портного.
– Госпожа, госпожа! – донесся настойчивый голос. – Да погодите вы! Остановитесь!
Только тут Агнес поняла, что кричат это ей, подняла голову, обернулась на крик. За ней спешил молодой человек.
– Погодите, госпожа, я хочу вас угостить новыми кренделями, они не такие, как обычно. Они сверху не солены.
Агнес только потрясла головой, мол, нет нужды, спасибо.
Но человек не отставал, шел рядом и говорил:
– Добрая госпожа, это бесплатно, испекли новые кренделя, хозяин желает знать, будут они людям по вкусу или нет, попробуйте, они сладкие.
Он протягивал ей крендель, и что ей понравилось, так это что рука его была чиста, а ногти коротко стрижены.
Агнес остановилась, подняла голову и впервые взглянула ему в лицо. То был совсем молодой человек лет семнадцати, он держал крендель и улыбался. Лицо его было на удивление чистым, ни единого прыща, и главное – зубы, зубы его были почти белы и хороши. И сам крепкий и ладно сбитый. Плечи его были широки, а руки сильны. Невольно Агнес сравнила его… Нет, конечно, не с господином, куда булочнику до него, но вот с Максимилианом – да, наверное. У того тоже на лице прыщей почти не было и зубы хороши. Но вот Максимилиан повыше, а еще он носил военную одежду, пояс и меч. Конечно, Максимилиан был получше, но от него всегда пахло лошадьми, а от этого, кажется… маслом топленым. Девушка чуть подумала и взяла угощение. Сказала ему:
– Благодарю вас, добрый господин.
– Ах, как вы добры! – воскликнул юноша, – никто меня не звал еще добрым господином. Как же зовут вас, прекраснейшая из дев, что появлялись на нашей улице?
– Меня? – Агнес даже, кажется, удивилась. И поначалу не придумала, что ответить, молчала.
– Ну, назовите же имя, прекрасная молодая госпожа, – настаивал булочник, – вот меня зовут Петер Майер, я работаю у Ганса Вальдера, лучшего пирожника Ланна.
Конечно, Петер Майер: не Августом и не Карлом, не Иеронимом и не Максимилианом ему же быть. Глупо было бы ждать чего-то другого от юного мужчины, перепачканного мукой. Тем не менее он был мил и улыбался своими белыми прекрасными зубами.
– Сивилла, – негромко произнесла Агнес, спроси ее кто, зачем выдумала такое имя, так и не ответила бы она.
Наверное, стеснялась того, что платье сейчас было ей коротко и в подоле, и в рукавах, она же себя высокой делала. А может, вовсе и не от этого. Еще и узко, так узко, что груди наверх лезли нагло.
– Ах, какое удивительное у вас имя, прямо под стать вашей необыкновенной красоте, – продолжал юноша, не отрывая от ее лица взгляда, – Сивилла. Звучит как колокол на колокольне, что в монастыре на соседней улице.
Агнес подумала вдруг такую глупость, что покраснела от нее невольно. Девушка подумала о том, что, если пригласит этого пекаря, или кто он там, к себе в дом, будет ли это достойно. Она еще сильнее покраснела.
А если она… Ляжет с ним? С булочником? С булочником?! Да хоть и ляжет, вон, Брунхильда с кем только не ложилась, а теперь с графом ложится. Просто в тайне все это нужно будет держать. От мыслей этих и краснела девица, уже прикидывая, как ляжет в постель с булочником, какие условия ему скажет и что будут они перед постелью делать. Столько мыслей сразу в голове.
– Госпожа, любите ли вы пирожные? – продолжал Петер Майер, не догадываясь, что пирожные уже особо и не нужны.
– Люблю, – ответила Агнес, отрываясь от своих постыдных помыслов. – И как будет время, так зайду сюда и найду вас.
– А не смеетесь ли вы надо мной, прекрасная госпожа, – не верил пирожник, даже руки сложил как в молитве, всем видом говоря, что уже ждет ее прихода. – Когда же вы зайдете? Скажите же, до воскресенья зайдете?
– Не знаю, – улыбалась Агнес. – Но обязательно зайду к вам, Петер Майер, думаю попробовать ваши пирожные.
Она повернулась и пошла, кусая на ходу крендель.
– Я буду ждать вас каждый день, прекрасная госпожа! – кричал ей вслед пирожник.
А она шла и улыбалась, вот как, значит, работает красота. И зелий удивительных не надо, и платьев по росту, и золотых колец с сережками.
Госпожа Ланге, не в пример жене, кавалеру рада была, нежна, неугомонна. Улыбалась и ластилась, наготы своей не стеснялась, а наоборот, при всяком случае себя показывала.
Уже давно ночь, а она все не унималась. То погладит по щеке, то поцелует. В новом доме все удобно было: жена в опочивальне, а Волков у Бригитт. Глаза у кавалера уже закрывались, спать хотелось после стольких дней в дорогах и делах, за одну ночь не отоспался. Он на кровати сел, стал сапоги искать. Лампа тусклая, шарил в темноте, едва нашел один.
– Куда? – сразу спросила госпожа Ланге.
– К себе пойду, – ответил кавалер. – Иначе тут засну.
– Не уходите, господин! – Бригитт обняла его сзади, крепко обняла, вцепилась, хоть ручки у нее и тонкие, а обнимает сильно. – Спите. Оставайтесь тут спать.
– С ума сошли вы, что ли? – Он даже сапог выронил на пол. – Как мне тут спать, что жена подумает? Что слуги подумают?
– Холопское дело – молчать, а то, что думает холоп, никому не интересно, – сразу заговорила госпожа Ланге, она перелезла с его спины и умостилась ему на колени, голая, гибкая, изящная, зашептала жарко прямо в лицо ему: – А жена… Так благоприятные дни для обременения прошли уже, теперь стараться вам ни к чему, чего вам у нее спать, а что она говорить будет, так разве не все вам равно.
При этом поглаживала его по щеке, как горячего коня успокаивала.
– А вам? – Он удивился и посмотрел на нее. – Неужто вам все равно, что ваша подруга о вас скажет?
– Подруга? – Она засмеялась, но совсем не весело. – Какая я ей подруга. Я ей… даже не знаю, кто. Я при ней и при ее сестрах, а их еще две было, сызмальства состояла, я старшей у них была и за всех отвечала. Вместо няньки. И мамаша их, графиня покойная, не раз мне лицо перстнями в кровь разбивала. То одна упадет с качелей, то другая дорогое платье кровью месячной испоганит, то третьей молодой дворянин в саду под подол залезет. И каждый раз за них мне или волосы дерут, или лицо бьют. Как холопке.
– Вот как, а я думал, вы ей родственница какая-то, – чуть удивленно произнес Волков.
– Родственница-родственница, – продолжала Бригитт, – я ей сестра двоюродная. Только неправильная сестра, укладочная. Мамаша моя, родная сестра старого графа, опростоволосилась. Слюбилась с низкородным, с совсем низкородным, с ним сбежать хотела, да поймали их. С папаши моего, говорят, кожу спустили на конюшне, а мамашу в монастырь сослали. Меня потом граф из великой милости в дом взял, не то родственницей, не то холопкой.
– Вот как, значит, – повторил опаять кавалер.
Ну а что тут еще можно было сказать? А вот Бригитт было что добавить.
– Так и росла у них. И от Элеоноры я обид стерпела больше, чем от других ее сестер, так как те подобрее были, чем эта змея спесивая, – говорила она, беря его правую руку и кладя себе на грудь. – Так что все равно мне, что Элеонора обо мне подумает, лишь бы вы, господин, мною довольны оставались.
Грудь у нее небольшая, но формы идеальной, как раз ему под ладонь. Но нет, он легко, как дитя, поднял госпожу Ланге и рядом на кровать посадил:
– Нет, пойду я. Просыпаться я должен в постели с госпожой Эшбахта, чтобы не было кривотолков ни у холопов, ни у людей.
– С госпожой Эшбахта, значит? – вдруг со злой издевкой спросила Бригитт и улыбнулась. – Может, вы и храбрец, как о вас сказывают, может, и воин искусный, да только не видите того, что под носом у вас. Слепец вы.
– И что же под носом у меня? Чего я не вижу? – недовольно спросил кавалер.
– А то, что со змеей вы в постели просыпаться хотите.
Волков только пренебрежительно рукой махнул, этот бабий вздор слушать ему не очень-то хотелось, он снова стал сапог искать возле кровати во тьме.
Тут она вскочила, хоть и темно в покоях, а видно: волосы ее пружинами, спиралями вьются вокруг стройного стана, даже в тусклом свете пламенеют дорогой медью. Движения ее быстрые, ловкие, стала в одежде своей копаться и достала оттуда клочок бумаги.
– Вот, хотела вам отдать, еще когда приехала, да вы заняты были со своими офицерами, не подступиться. Да и Элеонора меня от себя не отпускала. – Бригитт протянула ему бумагу.
– И что это? – Волков взял, но не разворачивал. Смотрел на красавицу, прикрытую лишь рыжими вьющимися волосами.
Бригитт схватила лампу и поднесла ее к нему, сама примостилась рядом, подбородок положив ему на плечо:
– А вы прочитайте.
Он развернул лист, исписанный самым мелким почерком почти полностью, в письме было много помарок и ошибок.
«Голубка моя сизокрылая, дня не проходит, чтобы не помнил я вас, арфа мне грустна и лютня мне немила. Не беру их в руки, а коли беру, так только печальные мелодии родятся у меня. Граф просит веселить его за обедом новыми стихами, а у меня только грустные выходят. И все из-за того, что вас, госпожа сердца моего, рядом нет. Плачу я ночами и не сплю, вспоминая те ночи, что были вы со мною рядом. Как подумаю я, что волею судеб отданы вы на чужбину, человеку свирепому и злому, который рыцарство свое вымучил лишь грубостью и жестокостью, как страдаете вы там, среди злых, грубых и низкородных людей его, так сна лишаюсь я сразу. А как вспомню я, что берет он вас в постели без любви и ласки, а только лишь грубостью и правом мужа, так я вскакиваю и от ярости и стоять не могу, хожу по покоям из угла в угол, хочу пронзить ему сердце тут же».
Волков оторвался от письма, посмотрел в темноту взглядом тяжелым и мрачным и сказал:
– Ишь какой! Прямо сердце пронзить хочет.
И продолжил чтение:
«И нет у меня мысли иной, как освободить вас от грубого человека. И освободить ценою любою. Как счастливо тогда мы зажили бы! Каждый день мог бы я ваши руки в своих руках держать, каждый день мог бы глядеть в глаза прекрасные ваши, и не было бы счастья для меня большего. Если вы так же страдаете, если вы жить не можете без меня, как я без вас, так напишите, готовы ли вы. И буду я думать, как освободить