Бригитт словно почувствовала настроение господина, положила свою руку на его, стала заглядывать ему в глаза. Волкову совсем не нужно было ни ее участия, ни ее жалости. Ему сейчас хотелось взять в руки топор и чтобы этот ничтожный человек оказался здесь. Ярость и обида клокотали в нем.
Но Бригитт, умная и красивая Бригитт, заслуживала его внимания как никто другой, она заслуживала того, чтобы он задавил в себе ярость и повернулся к ней. Волков кинул письмо на перины, что там еще читать, обнял ее за плечи и поцеловал в висок и в щеку.
И повалил на перины. А она вдруг стала вырываться из его рук:
– Стойте, стойте мой господин, да подождите вы…
– Что? Что не так? – Волков еще больше помрачнел, у него и так было дурное настроение.
– Платье! – сказала госпожа Ланге, вставая с кровати и быстро снимая платье. – Испачкаете платье мое или, не дай бог, порвете, вы же яростный как медведь.
Ноябрь зарядил холодными дождями. Дороги размокли, через глину вода не уходила. Лужи стояли повсюду. Как это ни удивительно, но холодные ветра в этих местах дули не с севера, а с юга, с гор.
Кавалер не мог спокойно сидеть дома, хотя там было тепло и не гуляли сквозняки. Но даже в теплом доме попробуй посидеть за одним столом с женою, которая вместе с любовником затевает тебя убить. И не просто убить, а отравить. Кавалер не очень хотел ее видеть. И не потому, что немил ей, сердцу не прикажешь, конечно. А потому, что предпочла ему какого-то мерзавца. Иной раз, забываясь, он так зло смотрел на жену за обедом, что госпоже Ланге приходилось делать ему знаки, чтобы он успокоился и не пугал всех своей злостью, так как домашние и ближние люди его мрачность замечали.
Бригитт, конечно, в последние дни стала потихоньку брать в руки управление домом, командовать, осмеливалась и Волкову что-то выговаривать. Она даже стала проявлять характер. Каждый вечер упрямо просила его остаться у нее в покоях спать, а когда кавалер не соглашался, обиженно замолкала. Отчего-то ей все больше хотелось показать всем, что господин к ней благосклонен. Делала многое, то, что он скрыть хотел, делала напоказ. Вечером как-то, оставшись с кавалером за столом наедине, стала его волосы трогать и по рассеченной правой брови пальцем водить. Будь то в спальне, пусть бы трогала хоть сколько, но тут, в обеденной зале… При том что Мария собирала посуду со стола прямо в трех шагах от них.
Служанка, скорее всего, все видела, да виду не показала, умная она. А Волков обозлился на Бригитт. Высказал ей за глупость ее и пошел не к ней в спальню, а сразу к жене. Но утром уже опять был ей рад, снова любовался ею украдкой. А она каждый день спрашивала его, решил он, что делать с женой и любовником, или нет. И он не мог никак решиться. Все думал об этом и думал. Как ни злился Волков на жену, ее он виноватой все равно не считал. Что с нее взять, Бог ее такой создал, ничего тут не поделаешь.
А убить шута этого… Как кавалер его вспоминал, так кулаки сжимались. Вот его бы, его Волков с удовольствием убил бы, но не топором, не мечом, не арбалетным болтом, нет. Стилетом. Чтобы кровь на руку лилась. Вонзал бы свой любимый стилет негодяю в кишки до самой рукояти раз за разом, а потом радовался бы его крови на своих руках. Но и на это решиться было непросто. Как ни крути, а речь идет о придворном графа, человеке его дома, настолько близком, что ему позволялось ежевечерне принимать пищу вместе с графом.
Не осерчает ли граф, если просто убить его человека? Осерчает, конечно. А Волкову как раз графа во враги недоставало.
Значит, только на поединок шута звать. А поединок – дело серьезное. Только Бог знает, чем может он закончиться. Тем более что Бригитт сама говорила, что шут чертов в залах фехтовальных пропадает часто с другими придворными, а сам Волков сто лет уже не упражнялся. Да, поединок – вещь серьезная. Надо все было обдумать. А Бригитт каждый день спрашивала и спрашивала, словно подгоняла его, словно понукала.
И из всех ее вопросов стало казаться кавалеру, что не столько она не любит фон Шауберга, сколько немила ей Элеонора Августа. Что именно графскую дочь Бригитт считает главной виновницей измены, хотя и выглядит ее лучшей подругой, когда та рядом.
В общем, сидеть с двумя этими бабами даже в теплом доме Волкову не хотелось, он взял с собой Максимилиана и рыцаря фон Клаузевица и поехал по дождю на юг своей земли, к сержанту Жанзуану, забрать у того деньги, что он собирал с проплывающих плотов.
Деньги были, конечно, но оказалось их мало, едва двенадцать монет набралось. А еще на пригорке, за рыбацкой деревней, Жанзуан и его люди поставили форт. Да нет, не форт, конечно, заставу. И застава была плохонькая, так как дерева вокруг почти не найти. Но стояла она высоко, и окопали ее неплохо, так что с наскока заставу взять было нельзя. Хочешь не хочешь, а лестницы делай.
Но попробуй их сделай, если вокруг одни кусты. В общем, лагерь на удобном этом берегу просто не поставишь, пока заставу не возьмешь, а на заставу время потратишь точно.
Волков подумал. Хоть и жалко ему было, но все деньги, что собрал сержант, он ему вернул:
– Подели с людьми, я пришлю вам провианта и полдюжины арбалетчиков. Следите за тем берегом. Не может быть, что они снова не соберутся.
– Премного благодарны вам, господин, – говорили солдаты, радуясь нежданной прибыли. – Вы не волнуйтесь, господин, мы за ними все время следим, как за этими псами не следить, нам и самим наши жизни дороги.
– Воистину, – сказал Волков. – Храни вас Бог.
Когда, промокший и усталый, он приехал домой, увидал в Эшбахте, у трактира, толпы народа, на улицах телеги в ряд, а люди были все новые, не местные. Кавалер узнал не без радости, что это вернулся Роха из Ланна, привез пушки и новые мушкеты от кузнеца. Немало их привез, двадцать две штуки. Еще с ним прибыло много народа, более полусотни, то были бродяги, каких в огромном Ланне множество. Солдат среди них почти не найти, зато всех взял за корм, кров и талер в месяц, пока войны нет. Очень дешево. А еще привел капитана Пруффа с его людьми. Тех было еще три десятка.
Сторговался Роха с Пруффом вроде и недорого. Тот за последнее время, что кавалер его не видел, почти не изменился. Усы его были так же жестки, лицо такое же красное, вот только платье его ощутимо пообтрепалось, заметно, что не жировал капитан артиллерии, поэтому и недорого Роха его сторговал. Волков пригласил капитана и Роху к себе на ужин. Угощал от души, но Пруфф сидел насупившись. Только с женщинами был приветлив, насколько умел, Элеоноре Августе и Бригитт отвечал, как подобает человеку вежливому. А Рохе и Волкову не очень. Кавалеру казалось, что капитан так и не простил его за дележ добычи, что досталась им в Ференбурге. Видно, злопамятный был, пошел снова в наем к Волкову только из большой нужды.
Тем не менее Волков был ему рад, как рад и людям его, и пушкам, и мушкетам.
Как женщины ушли, так за стол были приглашены молодые господа из города и господин Гренер, кавалер фон Клаузевиц, все офицеры, Максимилиан и Увалень. А еще позвали сержантов Хельмута и Вильгельма, они должны были обучать новоприбывших солдат.
Когда все собрались, места за столом едва хватило, садились все по рангу: Брюнхвальд, Рене, Роха, Пруфф и Бертье первые от Волкова, дальше шли все остальные, Хилли и Вилли мостились на углу стола, но все равно были горды, что их позвали на совещание.
Мария и дворовые девки-помощницы расставляли стаканы и тарелки, носили еду, пиво, вино. А за ними стояла старшей сама госпожа Бригитт. Красивая, в роскошном новом платье, она не стеснялась указывать прислуге, так и хотела показать всем присутствующим, что это она домом управляет. Она, а не кто-то другой.
А вопросов и дел у господ офицеров было много. Первый – куда прибывших людей деть. В лагере на улице оставить под дождем да на ветру с гор – так это погубить немалую часть из них еще до Рождества. Решили бараки строить. Снова деньги… Кирпич свой есть, так еще же и лес нужен, брус, доска – все привозное. Немалые деньги. Провиант на восемьдесят человек купить. Деньги. Башмаков и одежды доброй у них нет, оборванцы. Деньги. Доспех хоть какой-то, шлемы, стеганки. Большие деньги. Порох нужен, много пороха, чтобы учить стрелять прибывших. Пули для мушкетов, для аркебуз, арбалетные болты, ядра, картечь, картечь мелкая. Посчитали, так пороха одного требовалось двенадцать бочонков. И это только для упражнений, а еще и на войну держать запас надобно. Деньги. Деньги. Деньги. Волков слушал, прикидывал, сколько серебра нужно, потом плюнул, монахов звал, те примостились на лавке рядом за его спиной, стали считать, записывать все. Как все посчитали, монахи положили перед ним бумагу, кавалер глянул в нее, и чуть в глазах у него не потемнело.
Как говорится, вынь да положь четыреста тридцать шесть талеров.
Офицеры еще что-то говорили, а он и не слушал их больше. Смотрел на расчеты. И знал, что серебра у него уже нет и что ему придется тратить свое золото. А он даже не представлял, сколько у него этого золота осталось. На одни бараки пойдет сто восемьдесят талеров, это считал брат Семион, может, и прикрутил лишнего, чтобы украсть, но не слишком много, это точно. Тут не сэкономишь. На башмаках, одежде, стеганках тоже, ну, можно мяса новобранцам не давать, на бобах и просе проживут, так тоже экономия невелика. Порох? Не сэкономишь. Пули, болты, картечь, ядра? Тоже ничего.
А офицеры все еще что-то говорили, делали предложения, обсуждали что-то. А он тер лицо руками. Отрывал руки, открывал глаза – и хоть снова закрывай. Тяжко было, тяжко. Только один взгляд Волков находил сочувственный. Жалели его только одни глаза. Глаза зеленые. Госпожа Ланге стояла у стены, в разговоры мужчин не лезла, только и делала, что на него смотрела. И, кажется, жалела его всей душой.
Пока он с рыжей красавицей в гляделки играл, так офицеры и монахи ему еще десяток талеров насчитали. И приплюсовали их к этой немалой сумме. Нужно было заканчивать это все. Во-первых, кавалер устал, а во-вторых… Очень ему хотелось к госпоже Ланге. Обнять ее, зарыться в длинные пружины ее медных волос, вдыхать их запах и забыть про всех этих суровых и нудных мужчин. И про их правильные, быть может, п