ридумки.
Он долго сидеть не стал, вскоре закончил ужин, предложив господам разойтись. Но и в эту ночь не остался у госпожи Ланге спать, а ушел в спальню к жене.
Только увидев этого человека, Волков понял, что произошло что-то плохое. Кавалер его сразу признал, это был один из людей сержанта Жанзуана. Был он мокр от дождя, накрыт таким же мокрым плащом, сидел на мокром коне.
– Ну, чего? – спросил у него кавалер, не спускаясь с крыльца.
– Сержант велел вам вот этого доставить, ночью переплыл с того берега, – сказал солдат, кивая себе за спину.
И из-за лошади, торопясь, кланяясь и стягивая с головы шапку, к нему вышел человек, накрытый промокшей рогожей. И его кавалер признал сразу. Это был один из тех двух ловких людей, что Сыч ему представлял перед тем, как отправить за реку. Имени, убей бог, кавалер его не помнил, но лысую ушастую голову припоминал отлично.
Как только Волков увидал лопоухого, еще больше стал думать о плохом. Если горцы переправляются, ничего хуже и быть не может.
– Ну, они собрались, а вы не узнали? – с угрозой в голосе спросил кавалер.
– Кто? Еретики? А, нет, господин, слава богу, нет, – затараторил приехавший с того брега, – но дела тоже плохи.
Он покосился на солдата и на мужиков дворовых, что тоже тут стояли и смотрели на них.
– Пошли в дом, – пригласил Волков.
Когда пришли, предложил человеку, указывая на стул подле себя:
– Садись.
– Сюда? – не верил лысый. – С вами?
– Садись, говорю, – сурово продолжал кавалер.
– Спасибо, господин, – говорил лысый, с опаской садясь на дорогой стул грязными штанами, – судья никогда не предлагал сесть с ним.
– Госпожа Ланге, распорядитесь дать ему еду.
Бригитт даже приказывать не пришлось, Мария сама принесла лысому миску отличной фасоли с мучной подливой на крепком говяжьем бульоне. Он сразу взялся есть, будто не ел три дня кряду.
– Говори, что случилось, – не давал ему забываться Волков.
– Да, господин, конечно, – отрывался от еды лопоухий. – Господина Сыча и товарища моего Малька взяли. Ну, про Малька-то я точно не знаю, думаю так, а вот господина Сыча точно взяли. Сам видал.
– Взяли? Кто взял?
– Известно кто. Стража, господин, стража.
– Рассказывай.
– Ну, приехал господин Сыч, так и так, мол, письма нужно важным господам от господина нашего передать. Поехали мы в Рюммикон, отыскали тех господ, кому письма отдать нужно, и господин Сыч говорит, что дело непростое, опасное, пойдет Малек с письмом к одному, а Еж, это я, понесет письмо другому. А я, мол, вас тут покараулю. И остался в кабаке одном нас ждать. Я сразу своего купчишку нашел, письмецо ему сунул да ушел, господин Сыч ответа ждать не велел. Пришел в тот кабак, сел за стол один, господина Сыча вижу, но мы как бы не знаемся с ним. Я сам по себе вроде. Полкружки выпить не успел, как приходят стражники, да не одни, а с офицером, зашли, сразу к господину Сычу, как знали его. Офицер так и сказал: «Вот он, берите его, ребята». И пальцем на него показал.
Волков молча продолжал слушать.
– Господин Сыч ушел бы, он этих дуроломов так покидал на пол всех вместе с офицером, сам побежал из кабака, но стражники, паскуды, стали кричать, чтобы держали его, а тут в дверях как раз лесорубы оказались, ему никак через них не пройти было. Схватили его. Били, – продолжал лопоухий, не забывая про фасоль.
Вот так вот. Волков на сей раз даже не знал, что и делать. Признаться, растерялся даже. Фриц Ламме – эдакий похабник, хитрюга, подлец, такой грязнуля, что вонял невыносимо иной раз, еще и вшей носил, пьяница и бабник, игрок в кости, а может, и вор… А вот его нет, и кавалеру словно глаз выбили.
Лопоухий Еж уже и фасоль доел, тарелку отодвинул, а Волков все молчал в растерянности.
– Господин, так что делать будем? – спросил его наконец лопоухий.
– Еж, Сыч, Малек. У вас всех, у судейских, клички, как у собак или бандитов? – спросил вдруг Волков.
– Так уж повелось, – отвечал лопоухий Еж. – Всегда так было.
– Имя-то у тебя есть, господин Еж? – Он все еще словно пытался не думать о деле серьезном, словно хотел говорить о пустяках всяких ненужных.
– Есть, господин, кличут меня Гансом. Я Ганс Круле из Малена. Но привычнее мне, когда зовут меня Еж, господин. Так лучше, господин. Так мне привычнее.
– Ладно, Еж. – Кавалер стряхнул с себя оцепенение. Сыча, конечно, жалко, людей и соратников всегда терять жалко, даже если ты их не знал, но дело не было кончено. – Ты скажи-ка, Еж, мне вот что. Кантон собирается со мной воевать?
– С вами? – удивился лопоухий, как будто в первый раз это слышал. – С вами – да, конечно, их ландтаг, земельный парламент, выделил сорок флоринов на райслауферов.
– Что ты несешь? – не поверил Волков. – Они что, против меня собираются еще и наемников использовать? У них и своих людей много, без труда и тысячу смогут набрать.
– Да, господин, было так, да на той неделе король еще призыв объявил, прислал денег, многие из местных подались на юг воевать за короля.
Волков даже перекрестился, хоть какая-то хорошая новость:
– Славен будь, Господь милосердный.
Еж тоже перекрестился и продолжил:
– Аминь. Так они уже начали наемников собирать.
– Начали? – задумчиво переспросил кавалер.
– Да-да, начали уже, – говорил лопоухий.
– Сорок флоринов, говоришь?
– Да, господин. Сорок золотых.
– Из других кантонов людишек набирают?
– А откуда же еще?
– А горцы – солдаты дорогие, больше двух сотен на месяц им за такие деньги не нанять, – вслух размышлял Волков. – Или сотню на два месяца.
Он посмотрел на Ежа. Только кавалер глаза на шпиона поднял, как тот, кажется, сразу понял его взгляд. Лицо лопоухого стало сначала испуганным, а потом и жалостливым сразу. Чуть-чуть – и заплачет.
И Волков знал, отчего так. Он полез в кошель, достал оттуда гульден. Повертел его перед носом Ежа:
– Вот что я тебе скажу, Ганс Круле по прозвищу Еж. Ты сам понимаешь, что не могу я сейчас без глаз остаться, война идет ко мне, и мне очень нужно знать, сколько людей хотят нанять, сколько их будет всего. Понимаешь, Еж? Ты мой последний глаз на том берегу.
– Господин, уж больно опасно там стало, – морщился шпион, поглядывая на столь близкое к нему золото. – Господина Сыча и Малька палачи начнут кромсать, так они и про меня вспомнят. Искать станут. Схватят меня, господин.
– Нет у меня сейчас больше никого, понимаешь? – говорил кавалер, кладя золотой на стол перед лопоухим. – Нет никого, некого мне туда послать. На тебя вся надежда.
– Эх, – Еж сгреб деньгу, – ладно, попробую. Ей-богу, господин, схватят меня, золото свое все равно что в реку бросаете.
– Ты осторожней будь.
– Да уж придется.
Еж встал.
– И, если представится возможность, узнай, куда они Сыча дели.
– А тут и узнавать нет нужды, в столицу кантона их повезли, в Шаффхаузен.
– Точно?
– Точно-точно, конечно, я слыхал, что там лучшие палачи кантона, – заверил кавалера Еж.
Думай о Сыче или не думай, плачь, злись, грусти, а дни, как Богу угодно, дальше идут. Жалко Сыча, без него как без глаз остался, но дела-то нужно делать. За него, за господина, их никто не сделает. Хотелось бросить все и забыться, но Волков позвал к себе монахов, те брали бумаги, чернила, перья, шли к сундукам, садились с ним рядом, начинали считать, что в них осталось.
Словно мало было потери Сыча, так еще одна печаль выявилась. Дело с деньгами обстояло еще хуже, чем кавалер думал. От гор серебра только пустые мешки остались, на дне валялись. Золото, то золото, что он занял у банкиров, купцов и других нобилей Малена, было все цело. А вот из того, что он вывез из Хоккенхайма, он уже потратил немало. Имелось у него больше четырех сотен золотых монет, а осталось всего триста шестьдесят. И дело шло к тому, что будут и дальше они тратиться и тратиться. Если другим офицерам Волков жалованья не платил, землей откупился, но Пруффу и всем людям Рохи надо хоть немного, но платить, а еще корм им надобен, едят они каждый день. А еще все господа из выезда его, что живут с монахами в старом доме, да еще их послуживцы. От них просом и жидким пивом не отделаешься, им мясо, колбасу подавай. А кони их? Все здоровенные, крепкие. Сеном такие не наедаются, от сена такие худеть начнут, это не меринки мужицкие, это кони боевые, овсом их корми. А еще дом. Содержание дома, пиво, вино, пряности, а теперь еще рис и кофе.
Стали с монахами считать. Монахи умные были, все посчитали, всех людей его, всех коней его, всё сосчитали, что не забыли. Пока считали, советовались. Посчитали – замолчали. Монахи молчали сидели, боялись слово сказать, брат Семион молча сунул Волкову листок, а он поглядел на цифры и ужаснулся. Траты его были огромны! Четыре с половиной серебряных талера в день! Четыре дня – нет золотого гульдена! Четыре дня – еще одного гульдена нет! Золото течет сквозь пальцы, война выпивает из него все деньги. И ни перерывов, ни праздников в этом течении не предвидится. Четыре дня – нет золотого гульдена! Четыре дня – еще одного гульдена нет! А монахи еще не посчитали проценты, что шли от взятого в долг золота.
Сидел кавалер и думал. Брат Семион сказал, что нужно поискать, на чем бы сэкономить, но Волков ему не ответил. Это и так ясно, да только на чем? Наконец, он спросил:
– Архитектор твой, кажется, церковь начал уже строить?
– Котлован для фундамента вырыл, но я просил его часовню для убиенного монаха сначала созидать, – ответил брат Семион.
– Пересчитайте смету на церковь, уменьшите ее на сто восемьдесят талеров, пусть бросит часовню и бараки строить начнет, людям под дождем да на ветру спать несладко. И пусть дешево строит. Рохе и капитану Пруффу скажи, чтобы людей своих на строительство дали.
– Как прикажете, господин, – отвечал брат Семион.
– Ступайте, – кивнул кавалер.