Роха тоже встал.
– И кого из них убивать?
Волков не ответил, он присматривался к подъезжающим всадникам, пока не сказал:
– Фитили запалите и спускайтесь чуть попозже за мной. Стреляйте, только когда крикну или подниму руку.
– Да в кого же, в какого из них? – вслед ему кричал Роха. – Или всех бить? Что? Всех бьем?
Тем и хорош был Роха, тем и хорош, тем и отличался он от молодых благородных господ, что были в выезде Волкова, что плевать ему было, кто там, коли сказал бы господин бить всех, так и бил бы он всех без всякого разбора и всякой жалости. За то и ценил его кавалер.
Но сейчас Волков не мог ему сказать, кого бить. Он и самого фон Шауберга помнил плохо, а тут их трое. Надо было спуститься с холма, увидеть их, различить, надо было решить, кого из них бить и бить ли вообще кого-нибудь. И, кроме него, никто бы этого не сделал.
Волков по скользкой глине двинулся вниз, к своему коню. Он не знал, что теперь делать, как быть дальше. Кажется, дела пошли самым худшим образом, а сердце принялось биться намного чаще, чем нужно.
Волков начинал волноваться от одной мысли о том, что сейчас увидит лицо недруга. Сейчас будет говорить с тем, кто за глаза оскорблял его, кто насмехался над ним, кто поносил его в письмах, которые писал его жене. С тем, кто раздевал его жену, укладывал ее на постель, кто раздвигал ей ноги.
Нет, он ничего не мог с собой поделать. От этих картин и этих мыслей вопреки собственной воле кавалер наливался лютой холодной злобой. Такой сильной, которая и рассудок помутить могла.
И не было у него ни сил, ни способов бороться с этим всеобъемлющим чувством. У Волкова руки дрожали, когда он садился в седло. Дал шпоры слишком резко, конь так вперед рванул, что кавалер едва не выпал из седла – вот смеху бы вышло.
«Возьми себя в руки, дурак, – прошептал он, выезжая из-за холма на дорогу, и тут вспомнил то, что успокаивало его хоть немного даже пред самыми тяжкими сражениями. – Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…»
Это всегда срабатывало. Не сказать, что совсем успокаивало, но кое-что давало. Не зря он выучил эту молитву на непонятном тогда ему языке еще в молодости. Теперь же, дочитав ее до конца, кавалер не успокоился, нет, но взял себя в руки как перед делом, перед боем.
Волков остановился на дороге и похлопал коня по шее:
– Ну, тише ты, тебе-то точно ничего не грозит.
И трое господ, что ехали к нему, его уже увидали. Все трое смотрели пристально и, судя по их лицам, не рады были его тут видеть.
Молодые красавцы, щеголи в шубах, замше, парче, с белоснежными перьями на беретах. Дорогие лошади в дорогой сбруе. Слава богу, слава богу, что он не отдал приказа стрелять. Одного из этих господ Волков узнал первым, еще издалека, еще фон Шауберга не рассмотрел, а этого уже признал. Признал и еще раз поблагодарил Бога, что отвел руку с оружием. Это был младший сын самого Конрада Густава фон Малена, восьмого графа Фердинанда фон Мален, зятя и тестя кавалера Фолькофа. Да, это был он, юный Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург.
Избалованный графский сын тоже узнал родственника и еще издали помахал ему рукой. Подъехав и едва заметно поклонившись, сказал с мальчишеским вызовом:
– А, брат мой, вы? А мы как раз к вам, я решил проведать мою сестру. Примете нас?
Волков не сразу ответил, он смотрел на двух других господ. Одного он не знал, и бог с ним, а вот второго видел и слышал не раз – в общем, узнал его. Да, это и был мерзавец Леопольд фон Шауберг. Красавчик, что ни говори. Лицо открытое, черты правильные. Улыбается, все зубы целы. Тщательно подстриженная бородка, белоснежные кружева вокруг горла, в ухе серьга, как у бабы, с большой жемчужиной серьга. Куда там Волкову с его шрамами. У кавалера шрам на лбу, с правой стороны, под левой скулой темное пятно, на шее еще новая, едва зажившая рана. Нога хромая, левое больное плечо, если приглядеться, ниже правого. Нет, и рядом ему с этим красавчиком не встать. Да еще и лютня за спиной под плащом виднеется. Какая женщина устоит?
Тут кавалер словно проснулся и, вежливо улыбаясь юному своему родственнику, ответил:
– Вам, брат мой, я всегда рад. Прошу вас быть моим гостем. – И тут он уставился на фон Шауберга: – А вы, господин менестрель, тоже хотите быть моим гостем?
Ничего больше и говорить не пришлось, взгляд его все сказал вместо кавалера. Фон Шауберг, наглец, глаз не отвел, но не ответил, и тогда Волков продолжил:
– Или, быть может, вы желаете стать гостем моей жены?
– Что? – переспросил фон Шауберг, и в его вопросе так и сквозило презрение. Презрение и насмешка. – Что вы такое говорите? Или вы пьяны, господин фон Эшбахт?
Напряжение росло, сын графа и неизвестный господин видели это.
– О чем вы, брат мой? – тоном, которым он пытался смягчить ситуацию, вмешался Гюнтер Дирк фон Гебенбург. Хоть и был он самым младшим, но сейчас казался тут самым разумным. – Господа, кажется, у нас тут есть недопонимание.
Неизвестный господин молчал, разумно предпочитая не встревать в такие неприятные разговоры, но мерзавец фон Шауберг смотрел с надменной улыбкой, которая все больше раздражала кавалера. Он-то как раз все понимал.
– Недопонимание? – Волков скривился. Он начинал закипать. Недопонимание? – Кажется, у нас тут действительно есть недопонимание.
И тут лица господ путешественников изменились. Неизвестный господин и юный сын графа смотрели Волкову за спину. И взгляды их были столь серьезны, что кавалер невольно повернулся, чтобы взглянуть – что там?
А там, в десяти шагах за ним, в вязкую глину воткнул рогатину Вилли, а на развилку деловито положил мушкет. Лицо молодого сержанта было столь выразительно, что ни у кого не осталось сомнений в его решимости выстрелить, если потребуется. А за ним, чуть поодаль, также ставили на подпорки свое оружие другие люди Волкова. Становились они полукругом, так, чтобы приезжие господа были под прицелом, но кавалер не оказался на линии огня, а за ними на коне сидел мрачный человек при доспехе и железе, в старой шляпе, с деревянной ногой и черной бородой.
Молодец Роха, правильно сделал, что подошел и подвел людей, очень вовремя вышло.
Наконец, Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, оторвав взгляд от вооруженных людей, удивленно спросил у Волкова:
– Что все это значит, фон Эшбахт?
Тот пожал плечами и спокойно ответил:
– Вам не о чем волноваться, брат. Я просто ловлю воров. – Он снова поглядел на фон Шауберга и добавил холодно: – Вернее, одного вора.
– Вора? Какого вора? – удивленно спросил фон Гебенбург.
– Того вора, что шатается по моей земле и приходит в мой дом, когда хозяина нет, – холодно и твердо говорил кавалер, – и берет то, что ему не принадлежит.
– О чем вы, брат мой? – недоумевал сын графа.
– Вы не знаете, брат мой? – с притворным удивлением произнес Волков. – А вот, кажется, господин музыкант знает.
При этом он смотрел в упор на фон Шауберга. А тот все с той же омерзительно ухмылкой, полной презрения, глядел на хозяина Эшбахта.
– Фон Шауберг, вы понимаете, о чем говорит фон Эшбахт? – спросил Дирк фон Гебенбург.
– Я же говорил вам, господа, что он пьян, – с презрением бросил поэт и менестрель графа.
Мало того что форма этой фразы граничила с неучтивостью, так еще на его губах красовалась все та же отвратительная ухмылка.
Это и предрешило дело. Если Волков до сих пор про себя никак не мог решить, как ему поступить в этой ситуации, что ему делать, то теперь он понял, чего хочет. Да, он принял решение закончить все это дело тут и сейчас, немедля.
Он чувствовал, что мерзкая ухмылочка поганого шута выводит его из себя, да какое там, она просто начинает сводить с ума. Кавалер поймал себя на мысли, что хочет подъехать к сопернику и перчаткой, всей пятерней, схватить того за лицо, стереть эту ухмылку с его губ. И ему уже все равно стало, как он это сделает: при помощи мушкетов верных людей или при помощи своего собственного меча.
– Вы ехали к моей жене, надеясь, что меня нет дома, – произнес кавалер на удивление спокойно.
Фон Шауберг даже не соизволил ответить, он опять ухмылялся, почему-то этот человек не чувствовал опасности или был безрассудно храбр. И именно это буквально взорвало Волкова. Мерзавец даже не счел нужным оправдываться. Он просто ухмылялся.
– Вы любовник моей жены, – продолжал кавалер. – Вы бесчестный человек.
Но фон Шауберг молчал.
А еще кавалер вдруг понял по лицам спутников фон Шауберга, что они знали, что жена Волкова ему неверна. И незнакомый господин это знал, и Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург, брат Элеоноры Августы, тоже. Они все это знали и ехали в Эшбахт в надежде, что господина нет дома.
И тут ярость, клокотавшая в Волкове, полыхавшая, словно пламя большого костра, вдруг утихла, словно кто-то залил костер холодной водой. Он понял, что у него нет выхода, они все знали про порочность его жены, они все считали его посмешищем. Кавалер понял, что его позор никак не смыть иначе, чем кровью. Фон Шауберг не должен уехать отсюда живым, иначе на репутации господина Эшбахта навсегда будет поставлен крест.
– Шут, а как вы очаровываете женщин? Поете песенки? Наверное, много песен знаете? Вы, шуты, такие мастера попеть.
– Что? – Ухмылка сползла с лица фон Шауберга.
– Брат мой, это было неучтиво, – заметил Гюнтер Дирк Мален фон Гебенбург.
– Вы, кажется, при своем инструменте? А ну-ка, спойте мне, – продолжал Волков, не обращая внимания на слова фон Гебенбурга. – Ну, берите свою виолу, лютню, как там у вас, у шутов, называется эта ваша чертовщина.
– Надеетесь меня оскорбить? – наконец заговорил фон Шауберг, прищуриваясь.
– Пытаюсь, да, видно, оскорбить подобного господина будет непросто, – заявил кавалер, теперь пришло время усмехаться ему.
– Вы напрасно это затеваете, фон Эшбахт, – покачал головой неизвестный господин. – Леопольд – один из лучших мастеров графа.
Волков даже не взглянул на него. Ему уже сделалось все равно, ему некуда было отступать.