– Что ему? – Волков поморщился, его потряхивало. Сейчас он не хотел видеть этого чересчур правильного рыцаря.
– Он хочет уехать в Мален.
В этот момент брат Ипполит поднес Волкову чашу с зельем, так кавалер от удивления, хоть и болен был, пить не смог:
– В Мален? Он хочет уехать?
– Говорит, что… Говорит, что в Малене у него есть дружки, которые готовы будут помочь нам. Говорит, что они добрые молодые люди, среди которых есть и рыцари, – рассказал Увалень.
– Ах вот как, – кивнул кавалер, забирая лекарство у монаха. – Зови.
Фон Клаузевиц поклонился, встал у двери. Он глядел на кавалера и, кажется, был удивлен его состоянием.
– У вас есть друзья, что готовы помочь нам? – сразу спросил Волков.
– Да, – кивнул фон Клаузевиц. – То мои друзья, люди лучших семей города и графства. Они ищут турниров и дуэлей, предложу им войну. Уверен, что кое-кто согласится.
– Отлично, хорошее дело, может, кого и уговорите. А вот на обратной дороге, будьте добры, заскочите в замок Баль, к барону фон Деницу. Он хвалился, что готов сражаться, если горцы придут. Скажите, что горцы уже грузятся на баржи.
– Они уже грузятся? – удивился молодой рыцарь.
Волков кивнул, отпивая противное зелье, и продолжил:
– А потом к барону фон Фезенклеверу. Сам он, конечно, не поедет, но один из его рыцарей, не помню, как его зовут, тоже обещал приехать. Вдруг не забыл о своем обещании.
– Я все сделаю, кавалер. – Фон Клаузевиц поклонился и открыл дверь.
– Фон Клаузевиц! – окликнул его кавалер.
– Да.
– Никому о моей болезни ни слова, – велел Волков. – Никто об этом знать не должен.
– Разумеется, кавалер, – ответил рыцарь, снова поклонился и вышел.
– Увалень.
– Да, кавалер.
– Никто не должен знать, что я болен.
– Ага, я понял, кавалер. Понял.
От зелья монаха вроде становилось легче, вот только от заметной дрожи, которая иной раз пробегала по спине волной, зелье не избавляло, а глаза продолжали слезиться. Но это все ерунда. На совет Волков пришел, и никто не замечал, что он болен. Ну, или все делали вид, будто не замечают хвори.
Господа собрались в старом доме, в новом для стольких людей удобного места не было. Пришли офицеры, старшины, знаменосцы. Офицеры расселись за столом, все остальные стояли у стен.
Совет не затянулся. Кавалер рассказал собравшимся о создавшемся положении. Говорил коротко и по делу. Так и так, враг уже поставил лагерь невдалеке от реки, скорее всего, это не люди кантона, а райслауферы. У Милликона на баржи и лодки грузят солонину и овес. Овес! Никому не требовалось объяснять, зачем грузится овес в мешках. Затем Волков представил ротмистра Джентиле, чем откровенно порадовал офицеров. Господа офицеры и старшины знали, что шесть десятков арбалетчиков, тем более ламбрийских, в бою точно лишними не окажутся. Всем все было ясно, и никто, ну кроме нудного капитана Пруффа, лишних вопросов не задавал. Все понимали, что происходит, и знали, что делать. Решение приняли быстро. Они, как и в прошлый раз, попытаются поймать горцев на переправе, первыми оказаться на берегу реки и выяснить, где враг думает высадиться. Нужно было действовать быстро. Конечно, никто этого вслух не сказал, но над столом, за которым сидели офицеры, так и витало: ну наконец-то. Видно, что ожидание нападения тяготило не только кавалера.
Совет завершился, все разошлись собирать солдат, готовить провиант, телеги, лошадей. А Волков пошел домой собираться. Он решил не ждать никого со своим выездом и без обоза выехать к реке. Ему нужно было выяснить, где собрались высадиться горцы.
В доме царила суматоха. Господин опять уезжал на войну. Мария и кухонные бабы под руководством госпожи Ланге готовили еду в дорогу. Господ молодых ехало с кавалером много, и еды требовалось много. Пекли вовсю хлебы, резали кур, толкли сало с чесноком и солью, резали кусками отличные сыры, что делала жена Брюнхвальда, из погреба выносили пиво.
Молодые господа из выезда кавалера ходили по дому уже в доспехе, звеня латами и мечами, они приносили с собой большие кавалерийские фляги, в них наливали пиво. Юноши были взволнованы и веселы. Начиналась их первая война.
Ёган и дворовые мужики выдавали сержантам лошадей из конюшен господина, телеги для обоза, тут же быстро и умело подправляли колеса, мазали ступицы дегтем и салом. Путь неблизкий, дорога нелегкая. Да ее, впрочем, как таковой и не было.
Волков опустился на табурет и сидел, пока Максимилиан и Увалень надевали на господина стеганку и кольчугу под кирасу.
– Монах, мне потребуется много твоего зелья.
– Я приготовил, господин, – со вздохом отвечал брат Ипполит. – Только еще раз говорю вам, все время бодрить оно вас не будет.
– Ничего, если горцы уже грузятся, значит, заявятся со дня на день, – отвечал кавалер. – Мне бы три дня на нем продержаться. Как думаешь, продержусь?
– Человек вы на удивление крепкий, – отвечал монах, – может, и продержитесь… Если…
– Если? – переспросил Волков, пытаясь поворачивать шею, затянутую горжетом.
– Ну, если ваша горячка не свалит вас и вы не впадете в лихорадку и беспамятство. Господин, поймите, зелье мое не лечит вашу болезнь, а лишь бодрит вас, – отвечал брат Ипполит.
Волков покосился на говорящего, взгляд рыцаря был весьма хмур:
– Монах, сейчас нужно мне в силах и в памяти быть. Понимаешь?
– Понимаю, – ответил брат Ипполит. – Так пейте тогда мое лекарство. И не отказывайтесь, ешьте как следует, вы же есть перестали.
– Хорошо, буду есть, ну, и пить твою бурду, – пообещал ему кавалер, хотя это было для него непростым делом. Он всегда любил поесть, а в последние дни из-за жара едва что-то мог проглотить. А если это и получалось, проглоченное тут же просилось обратно.
– Я намешаю вам жирного молока с медом, – сказала появившаяся в покоях Бригитт.
– Да, это будет хорошо, – согласился монах.
Волкову даже думать о таком пойле сейчас не хотелось, он поморщился, но ей не ответил, а повернулся к Максимилиану:
– Максимилиан, отстегните горжет, не поеду я в нем, мне в нем голову не повернуть.
Ничего не бывает просто, когда дело доходит до настоящей войны. Люди не всегда делают то, что обязаны. Приехал Рене и доложил:
– У нас почти тридцать человек на войну идти отказываются.
– Как так? – искренне удивился кавалер. – Я же дал им наделы, коров и свиней покупал им, я помогал им кормом, одного гороха за осень девятнадцать возов купил, сала три бочки. Как же они теперь отказываются? Я же им дома дозволил строить на моей земле.
– Некоторые говорят, что больны, другие – что женаты. Мол, жены у них брюхаты, им помирать и калечиться никак нельзя, – рассказывал Рене.
– Ладно, разберусь с ними после, – пообещал Волков и добавил негромко: – Перевешаю псов. Не до них сейчас.
То услыхал брат Семион, что был тут же при разговоре.
– Господин, людей понять можно, боятся они.
– Солдаты они! – заорал кавалер. – Им бояться по ремеслу не положено. – Он схватил монаха за рукав, притянул к себе и заговорил зло: – Ты все говорил им, что я Длань Господня. Чего же им бояться, если я рука Господа?
– Обженились они, зажили мирной жизнью, домишками и имуществом обросли, не хотят больше хлеба солдатского, – пояснял умный монах.
– Больше не будет им мирной жизни, не для того я им наделы и скот раздавал, чтобы они теперь, когда враг идет к нам, по домам сидели, и в этом… – Волков погрозил пальцем брату Симону, – в этом я и твою вину вижу. В кабаке сидишь, серебро краденое пропиваешь с потаскухами, а должен по домам ходить, с солдатами и их бабами говорить.
– Может, и правы вы, – смиренно закатывал глазки к потолку брат Семион.
Вот только кавалер не верил этому смирению, как и показному раскаянью.
– Иди ободряй людей, – зло велел Волков.
То же самое случилось и в отряде Брюнхвальда, но вышло совсем по-другому. У этого офицера людей было много меньше, чем в отряде Рене и Бертье, отказников нашлось всего двое. Один солдат преуспевал в деле обжига кирпича и считал, что война ему больше не нужна. А у второго жена была беременна, не хотела, чтобы тот шел воевать. Брюнхвальд жаловаться к кавалеру не побежал, а поступил просто: предложил обоим занять место в строю и, когда эти двое опять отказались, принял решение. К тому, у которого была беременна жена, он оказался милосерден – просто выгнал его.
– Бери свою бабу и ступай куда хочешь, больше тут тебе ни дома, ни надела не будет.
А со вторым он уже не церемонился. Зажрался солдатик, в купцы выбиваться надумал, так не получится.
– Сержанты, скажите людям, что братского суда не будет, так как кавалер нас призвал и уже война идет. Поэтому судить стану сам. И сужу одно: повесить подлеца, так как дезертир он.
И ни один из его людей не возразил, никому не хотелось в грязь и холод идти воевать с горцами. Но все шли, а этот умный самый, видите ли, отказывался. Ну так пусть получит офицерский суд и петлю. Этим дело и закончилось. Кавалер узнал о том уже позже.
И это было не все. Пока не начнешь воевать, никогда не знаешь, что тебе требуется. Оказалось, что часть лошадей больна, а еще нужно оставить лошадей и подводы на случай поражения, чтобы Ёган и госпожа Ланге могли вывезти из Эшбахта ценности. А ценностей у Волкова оказалось не так уж и мало: одной серебряной посуды и шуб на целый воз, затем сундуки, одежды, другая посуда, скатерти и простыни – всего не перечесть, и все это вывозить нужно будет. Но не это волновало сейчас кавалера. Черт с ним, с добром, самое главное и самое ценное Бригитт увезет в карете. Он волновался лишь о капитане фон Финке: от него так и не было вестей.
«Придет или не придет? Придет или не придет?» – так крутилось в голове.
А еще пушки. Прибыл капитан Пруфф и с глупым вызовом и претензией стал говорить, скорее даже выговаривать, что четырех лошадей для огромной полукартáуны мало будет. И хоть раздражал он кавалера, Волков понял, что капитан прав. Один бронзовый ствол пушки поднимало не без труда восемь человек, а еще лафет. Он вспомнил дорогу, вместо которой одни глинистые лужи, тянущиеся меж кустов, и стало ясно, что четырех выделенных лошадей для такой большой пушки окажется мало, хотя для кулеврин хватило и по паре.