Голос и поведение молодого человека были так явны, так серьёзны, что фон Финк не решился больше рассыпать оскорбления. Он посмотрел на собравшихся офицеров, на Клаузевица, на Увальня, поклонился едва заметно и пошёл прочь, даже не глянув на Волкова.
Солдаты, что наблюдали перепалку, стали тоже расходиться переговариваясь. А вот Волков ещё стоял и стоял, глядя в спину удаляющегося капитана. Слишком было сильным оскорбление, чтобы он его позабыл так сразу. Конечно, об этом и речи быть не могло.
— Бросьте, кавалер, этот напыщенный дурак даже не понимает, что едва не лишился жизни, — начал было успокаивать его Бертье.
— Оставьте это, Бертье, — ответил Волков таким тоном, что ротмистр поклонился и быстро ушёл.
Впрочем, сам он не понял, почему, но он очень быстро успокоился. Нет, не забыл. Как такое оскорбление, нанесённое при его людях, можно вообще было забыть. Но вот уже через пару минут кровь больше не вскипала, приливая к лицу, красными пятнами, а злоба уже не захлёстывала его волнами вместе с приходящими неприятными воспоминаниями. И он, кажется, даже был благодарен, что в распрю вмешался это молодой наглец Клаузевиц, который набрался смелости касаться его руки и останавливать его меч в такой серьёзный момент.
Нужно было бы, конечно, поблагодарить молодого рыцаря, но то, что он осмелился остановить руку сеньора… это перечёркивало всю его заслугу. Волков просто ничего ему не сказал. Ни упрека, ни благодарности. А Увальню и Максимилиану сказал:
— Господа, мне пора снять доспех.
Когда лагерь, наконец, снялся, капитан фон Финк со своими солдатами полчаса как ушёл, а люди Волкова становились в походные колонны, чтобы идти домой, Волков уже почти забыл про инцидент. Уже и ругань та казалась ему вздорной, а оскорбления не казались столь обидными. Если не воспоминать про деньги и обман, так можно было и забыть всё.
Да разве можно забыть про деньги, когда они нужны всё время. Волков глядел на солдат, что встают в колонны за обозом и понимал, что каждый из них ждёт от него хоть немного серебра. Не зря же они бросали свои хлипкие лачуги, тяжёлую работу на обжиге кирпича, бросали своих женщин и тащились в эту даль по мокрой глине, ночевали в сырости. И стояли в неприятном ожидании, глядя на противника и думая, решится ли он на атаку или нет. Да, каждому нужно будет дать хоть по четверти талера. А их тут двести сорок человек, не считая сержантов. Иначе в следующий раз, когда будет нужно, очень-очень нужно, они просто не пойдут.
Волков вздохнул. Нет, про деньги он никогда не забывал. Ему такая возможность просто не представлялась.
Тем не менее, садился на коня кавалер, разоблачившись от доспехов, с радостью предвкушал, как вскоре будет у себя и примет такую долгожданную и горячую ванну. Неделя в хлопотах и долгих скачках, ночи в грязных трактирах с клопами и сон в доспехах, признаться, утомили его. Но опять Волкова радовало то, что хоть и старше он всех молодых людей из его выезда, но на коня он садится легче, чем они. Хоть и нога его изводила, но сил и прыти у него больше, чем у них. Что там ни говори, а если человек смог прожить двадцать лет в солдатах и гвардейцах, если не помер от тяжкой жизни, от чумы, чахотки, оспы или кровавого поноса, если не скрючил его жар от гнилых ран, если не доконали его другие болезни или увечья, то любому молодому он не уступит ни в выносливости, ни в неприхотливости. Это уж точно.
Волков ждать солдат не стал, их офицеры повели, а он поехал домой со своим выездом.
Ехал, не чувствовал боли в ноге, а о распре с капитаном и о том, что горцы придут, о том, что герцог разозлится ещё больше, даже вспоминать не хотел. Был в самом хорошем расположении духа, хоть и вымок весь, пока доехал из-за непрекращающегося дождя.
Как приехал, так сразу в дом. А там жена и госпожа Ланге за столом с рукоделием. Он берет кинул на комод, скинул плащ, а сам к женщинам:
— Здравствуйте, добрые госпожи.
Госпожа Ланге сразу вскочила, начала книксены делать, кланяться, румяна стала, рада его видеть:
— Ах, господин, вы! Распоряжусь обед подавать немедля.
— Воду греть велите, — говорит ей Волков.
— Распоряжусь, — снова сделала книксен Бригитт.
А жена смотрит на него как на мужика какого-то дворового, не муж приехал, а не пойми кто, сама от шитья не отрывается, только лишь сказала:
— Здравы будьте, господин.
Хорошо, что хоть помнит, кто он тут есть. Кавалер подходит к ней сзади, кладёт руки на плечи ей, спрашивает у жены:
— Ну, как вы тут?
А она глаза от рукоделия отрывает, голову к нему чуть поворачивает, носик морщит и отвечает:
— Вы никак убить меня решили?
— Что? — Не понимает Волков. — Убить?
— Отступитесь от меня, не то задохнусь от вони вашей, — говорит госпожа Эшбахт и всё морщит носик. — Несёт от вас конюшней, словно конюх какой, и живёте там среди коней.
— Конюх? — Удивляется Волков. — Живу, говорите, там?
— Конечно, конюх, не иначе. Отступитесь от меня, а то от духа вашего глаза режет. — Высокомерно говорила жена.
Он вдруг берёт её рукоделие и вырывает его из женских рук. Бросает его на стол. И при этом снова спрашивает:
— Значит, конюх?
— Чего вам? — Зло восклицает жена.
— Ничего, — говорит господин Эшбахт, крепко беря госпожу Эшбахт за локоть и вытаскивая её из-за стола. — Просто весь день меня оскорбляют, то купчишкой зовут, то конюхом.
— Да что вам надо? — Пищала Элеонора Августа.
Госпожа Ланге смотрит удивлённо, как господин Эшбахт неучтиво тащит супругу свою вверх по лестнице. Тащит её без сожаления всякого, едва ли не за волосы. А та причитает:
— Не хочу я, зачем вы так грубы? Да что вам нужно от меня?
— Ничего такого, что противно было бы законам Божьим и людским. — Едко посмеиваясь, отвечал ей Волков.
Он затолкал жену в опочивальню, она вырваться пыталась, да куда там. Кинул он её на кровать, лицом вниз, чтобы едкий запах конюшни, не так терзал нежные ноздри графской дочери.
— Зачем вы это? — Хныкала она и пыталась сопротивляться, когда он задирал ей подол. — Почему вы так злы со мной?
— Затем, что мне, фамилии вашей, моим офицерам и рыцарям… — Говорил он, кладя могучую руку ей на голову и вдавливая её щёку в перины. — Всем требуется наследник на поместье моём. А ещё чтобы знали вы, как оскорблять мужа. Хватит с меня на сегодня оскорблений, то купчишка я, то конюх. Смиритесь.
— Я вас ненавижу, — пищала из перин госпожа Эшбахт.
— Я тоже не сгораю от страсти к вам, мне просто нужен наследник. — Отвечал ей господин Эшбахт. — Потерпите, сударыня.
Когда дело было кончено, он, улыбаясь, вышел из покоев и, спускаясь по лестнице, крикнул:
— Госпожа Ланге, готов ли обед?
Глава 26
— Эй, глухие что ли? — Кричала Агнес, приоткрыв дверь своей мастерской, где она занималась зельями. — Не слышите что ли, в ворота ломятся?
— Слышим, госпожа, слышим, — отзывается снизу Зельда Кухман, её кухарка, — Игнатий уже пошёл смотреть, кого там чёрт принёс.
Девушка немного зла, она хочет продолжить дело своё, у неё не всё получается, да видно, пришёл кто-то к ней. Кто это может быть? Приказчик хозяина дома был недавно, денег получил. Может, посыльный от книготорговца?
Так он бы так в ворота тарабанить не осмелился. Кто же там?
И тут она узнаёт грубый, чуть хриплый голос одного человека, что любит выпить:
— Ну, хозяйка где? — Гремит этот голос уже на кухне.
Слышен стук палки об пол. Да, так и есть, этот чёртов болван с нечесаной чёрной бородой и деревянной ногой. Приятель её господина, Роха, по прозвищу Скарафаджо.
— А к чему вам госпожа наша? — Интересуется Зельда.
— Не твоё собачье дело, — грубит мерзавец её прислуге, — иди и доложи, что я приехал от господина по делу.
Агнес вздохнула, она понимает, что важное варево нужно снять с огня, не то переварится, а там драгоценная мандрагора. А ещё девушке надо одеться. Она ведь стала свой вид менять, очень ей нравилось на себя новую смотреть, поэтому ещё себе зеркало купила и поставила в комнате, в которой над зельями корпела. И теперь на ней ничего, кроме чулок да туфель, не было.
— Ута, — позвала она негромко. — Одежду неси.
— Несу, госпожа, — отвечала служанка.
Пока Ута собирала одежду её, она подошла к зеркалу, глубоко вздохнула, тут же выдохнула воздух. И на глазах стала меняться, превращаясь в себя настоящую. Из красавицы темноволосой и с формами великолепными, становилась девицей худощавой, бледной, серой. Становиться нормальной было несложно. Просто так же, как тяжкий груз на землю сбросить. Это чтобы красавицей стать, нужно силы приложить, держать себя в красоте сложно, а вернуться к себе настоящей дело плёвое.
Пока Ута несла ей одежду, так она свой вид уже приняла. Нижнюю рубаху и подъюбник надевать не стала, причёсываться не стала, чепец на волосы накинула небрежно. Авось, этот Роха — не велика птица, так и пошла вниз.
Вниз пришла, встала в дверях. Дождалась, пока этот дьявол колченогий вылезет из-за стола со своей деревяшкой, встанет и поклонится ей. Только после того пошла в комнату, сказав ему:
— Здрав будь, господин Роха. Зачем пожаловал?
— Здравствуйте, госпожа. Приехал я от вашего господина, во-первых, справиться о вас.
— Со мною всё хорошо, не хвораю, деньги есть, слуги мои меня чтят. — Отвечала девушка, думая, что Роха опять будет денег клянчить, как было уже не раз. — Какое же второе дело у тебя ко мне?
— Второе? — Роха как будто забыл, да тут же вспомнил. — Так кавалер просил меня забрать пушки со двора.
«Пушки? Хорошо это. Пусть, конечно, он забирает эти уродливые штуки, что едва не половину двора занимают, запылённые, грязные, иной раз так они мешают карете с лошадьми развернуться во дворе. Конечно, пусть берёт их».
— Господин что, опять войну затевает? — Спросила девушка, садясь в своё кресло и жестом прося у горбуньи вино на стол.