то я так одеваюсь, поняли уже, что собрался я вас судить.
— Вы не посмеете, — прошептала Элерона Августа, — я дочь графа, я из дома Маленов, весь мой дом на вас ополчится.
— Дом ваш? — Говорил он всё так же холодно. — Я кантонов горских, и тех не боюсь, хотя знаю, что они никого в плен не берут, вы и вправду думаете, что я семьи вашей испугаюсь?
— Все будут против вас, все, и церковь тоже, — шептала она в ужасе. — Не смеете вы меня судить.
— Все будут против меня? — Он, наконец, успокоился и снова опустился в кресло.
Элеонора Августа до сих пор держалась за край стола, чтобы не упасть, она была бледна и голова её кружилась. Как супруг её сел, так и она хотела сесть, ноги её не держали, но Волков ударил по столу ладонью:
— Не дозволяю вам сидеть, стойте!
— Я… Я Элеонора Августа фон Мален, — прошептала она, — я не буду стоять, когда вы сидите.
— Будете стоять, пока я вам велю, — рычал Волков, — вы, Элеонора Августа фон Мален, отравительница. И вы будете стоять в моём доме, пока я не дозволю вам сесть.
Она раскрыла рот, словно не хватала ей воздуха, словно вода кругом, и нечем ей дышать.
В доме висела гробовая тишина, госпожа Ланге тоже словно не дышала, дворовые люди не шевелились в кухне, даже кони за окном, и те не храпели и не звенели уздой.
— Это… Это неправда, — наконец произнесла Элеонора Августа. — Это неправда, я не отравительница. Вы на меня наговариваете. Пусть люди решат, так ли это… Пусть суд меня судит. Люди, а не вы…
— Люди? — Волков засмеялся. — Всё дураком меня считаете, думаете, суд графства Мален судить вас будет? Суд с вашими судьишками, что вашему батюшке руки целуют? Нет, я попрошу сюда Священный Суд Инквизиции, — он наклонился к ней и сообщил радостно. — Святые отцы судить вас будут. Такого суда вы хотите?
И, чтобы вы знали, по закону земле Ребенрее отравителя казнят через варение в кипятке.
Элеонора Августа покачнулась, схватилась за грудь, глаза её были раскрыты широко, смотрела она на мужа, и в глазах был ужас. Не подхвати её госпожа Ланге, так упала бы она мимо кресла. Бригитт усадила её, а Волков с удивлением заметил, что в красивом лице Госпожи Ланге и намёка на жалость нет. Презрение, злорадство, холодность — всё, что угодно, но только не жалость. И подхватила она её не из дружелюбия, а больше по привычке.
— Успокойтесь, госпожа Эшбахт, — наконец произнёс Волков. — Никакого суда не будет. Госпожа Ланге, принесите супруге моей пива.
Бригитт быстрым шагом ушла на кухню, а Элеонора смотрела и, кажется, не верила ему.
— Благодарите Бога, и помните, я прощу вас и больше в том не упрекну, вас я не виню, во всём виноват шут вашего батюшки, и коли вы свой супружеский долг обязуетесь выполнять, — продолжал кавалер, — то всё меж нами впредь будет хорошо.
И тут она негромко, но так, что отлично слышал он, сказала:
— Леопольд фон Шобуерг никакой вам не шут, а человек благородный, он благороднее вас вдесятеро.
Больше говорить было не о чем. Он взял письма, что так и лежали перед ним, расстегнул колет и спрятал бумаги на груди.
Бригитт тем временем принесла пива, дала его Элеоноре. Та отпила пару глотков и поставила стакан на стол. Она подняла глаза на Волкова, и увидел он, что никакого согласия, никакого раскаяния в них нет. Так и смотрела она на него с ненавистью, как на врага. И ничего не говорила ему больше. Но в её некрасивом лице и так он читал все мысли и чувства её. И не было там того, что ему было нужно. И близко не было.
Кавалер встал:
— Что ж, пусть будет, как будет. И каждому пусть воздастся то, что должно.
Он вышел из залы и пошёл во двор.
Глава 38
Он велел одного коня расседлать, а вместо него запрячь телегу, так и поехали они по дороге на север, на Мален. Роха ничего у него не спрашивал. Бородатый и одноногий старый солдат и сам был неболтлив. Молчит кавалер, значит, так надо, приедем — узнаем, зачем ехали. Но, как ни крути, а поговорить в дороге придётся, ехать-то долго.
— Так что мне с лишними людьми в роте делать? — Спрашивал Роха.
— А что с ними делать, почему они лишние? — Рассеяно спрашивал в ответ Волков.
— Ну, как же, — удивлялся Скарафаджо, — ты же видел у меня в роте людей без оружия, может, их в роту Брюнхвальда перевести?
— А, ты про это? — Вспомнил кавалер. — Нет, поедешь в Мален, купишь аркебуз, сколько нужно будет.
Он тут остановил коня. Стал оглядываться. Роха, а за ним и все остальные тоже остановись.
Два холма, макушки лысые у подножия чуть барбарисом поросли, и дорога рядом с ними извивается. Разъезженные лужи в колеях. Кустов мало, только на восточной стороне дороги. Отличное место для убийства.
— Отличное место, — повторил Волков уже вслух.
— Для чего? — Спросил у него Роха, он просто так это спросил, он и так всё понимал. Место было пустынное, тихое и мрачное.
— Для убийства. — Ответил кавалер и достал из седельной сумки пистолет и зарядный мешок, что подарил ему епископ. Протянул всё это сержанту Вилли. — Знаешь, как заряжать?
— Разберусь, господин, — ответил тот, беря оружие.
Пока он заряжал пистолет, кавалер произнёс, всё ещё оглядывая местность:
— Здесь поедет один господин… Один мерзавец, мы его просто застрелим. Стрелять будете с холмов, но я выйду к нему навстречу.
Он указал на дорогу:
— Вот сюда, вот здесь я его встречу.
Вилли поднял глаза на холм, потом посмотрел на место, что указывал кавалер:
— Двадцать шагов, стрелять сверху, отличная позиция, любой из нас попадёт этому господину в голову.
— Вы только мне в голову не попадите. — Мрачно сказал Волков.
Солдаты приняли это за шутку и засмеялись.
— Телегу и коней за этот холм, — указал рукой Волков. — Хилли, бери двух людей, сядьте на том холме, мушкеты зарядите, но фитили пока не запаливайте.
— Да, господин. — Ответил сержант и с двумя солдатами пошёл на дальний холм.
— Хилли, — окликнул его Волков. — Это хорошие стрелки?
— Лучшие в роте, господин, — отвечал молодой сержант, обернувшись.
— Хорошо, — Волков повысил голос, чтобы его слышали все, — знайте, коли дело закончится так, как нужно, каждый получит по монете.
— А мне на тот холм, господин? — Спросил сержант Вилли.
— Да, попадёшь в верхового с того холма, если он будет стоять тут?
— Думаю, что попаду, господин, — отвечал Вилли. — Только вы его не загораживайте.
— В конце концов, убьём ему лошадь, так никуда он отсюда не денется, — сказал Роха, — не волнуйтесь, кавалер. — Он тоже огляделся. — Это отличное место для кладбища.
— Стрелять только как я подниму руку, не раньше, — крикнул Волков уходящим на холмы солдатам.
— Да, кавалер, — кричал ему Вилли.
— Да, господин, — кричал ему Хилли.
Холмы из размокшей глины скользкие, попробуй ещё влезть на такой, если ты хром да ещё в дорогущей шубе, которую не хочешь пачкать.
Пока залез — вспотел, хорошо, что надел грубые кавалерийские сапоги с большими каблуками. Подошва у них к тому же подбита гвоздями. Будь на нём сапоги дорогие, изящные сапоги с гладкой подошвой, что носят знатные люди, так, наверное, не смог бы влезть на холм.
Один солдат расседлал лошадь, внёс на холм седло, накрыл седло сложенным потником. Получилось кресло какое-никакое. Волков сел, удобно вытянув ногу. Такое же кресло соорудили и Рохе.
Только они уселись, как Роха сказал:
— Эй, Хилли, пошли кого-нибудь к моему коню, там у меня фляга, забыл её сразу взять.
Так и сидели они с флягой. Ничего, сидеть можно, грязно только было и сыро, но шубу не снять, ветерок ноябрьский весьма прохладен был.
Проехал мужик, вёз бочку с чем-то. Он удивлённо и с опаской поглядывал на господ, что сидели на холме. Но, узнав в них господина, успокоился, поклонился и поехал дальше в Эшбахт.
Во фляге у Рохи был портвейн, он всегда его пил. Дрянь, не столько для веселья и удовольствия, сколько для пьянства вино. Винцо забористое было, а он пьянеть не хотел, кавалер сделал всего пять или шесть глотков. Смотрел на север, туда, где кончаются его владения и начинаются владения графа. От этого места до поместья Мелендорф верхом, если не спешить, то за два часа доедешь. Учитывая, что это придворный шут, который ночи напролёт таскается по кутежам и пьянкам, то встаёт он не с рассветом. И если он встал даже после утреней молитвы, то вот-вот должен появиться на дороге. Волков сидел и вычитывал часы.
Должен, должен он уже появиться. Но проехали два купчишки. Может, это один был с помощником, просто на двух телегах товары вёз.
— Слушай, — заговорил Роха негромко, так чтобы солдаты и сержант не слышали, — а кого мы убиваем? Что за господин?
Волков мог бы не говорить, зачем Рохе знать про его семейные дела. Он бы не сказал ему из-за позора, как ни хотелось бы ему поделиться своей бедой. Выглядеть обманутым мужем, ничтожным человеком и посмешищем ему очень не хотелось. Но Роха, всё-таки, был его доверенным лицом и чтобы показать, как он ему доверяет, как ценит его, кавалер произнёс:
— Это придворный графа. Любитель залезть под подол моей жены.
Рот Скарафаджо раскрылся, но ни единого звука оттуда не донеслось. Глаза были круглы от удивления.
— Я сказал жене, что уезжаю на несколько дней, так она ему писала, и он решил её навестить.
— Ах, он ублюдок! — Сказал Роха с такой яростью, будто это к его жене ехал любовник. — И ты всего-навсего решил его застрелить?
— Да, — сказал кавалер и вздохнул. — Решил застрелить.
— Ты слишком добрый, Фолькоф! — Говорил Роха с жаром. — Слишком добрый.
Волков посмотрел на него, и в его глазах Скарафаджо увидал вопрос:
— Давай возьмём его живым, слышишь, лучше не стрелять в него. Возьмём живым, разденем ублюдка и посадим на кол.
— На кол? — Волков даже удивлялся тому, как Игнасио Роха принял близко к сердцу его беду.
— На кол, на кол ублюдка, — повторил Роха скалясь в предвкушении, — я сам загоню кол ему в зад, сам срублю, сам заточу и сам обожгу кол на огне, я знаю, как это делать, я знаю, как загонять кол в зад, чтобы он сразу не подох, чтобы покорячился на палке живым пару дней.