ге этого зверька. Последствий я никак не ожидала. К моему удивлению, Цзян Цин поняла, что это белка и с восторгом воскликнула: «Суншу! (белка). Я хочу посмотреть на неё, поедемте к шофёру домой!» Мы коротко обсудили с Петром, как быть, я спросила об условиях, в которых он живёт. Оказалось, что он здесь живёт один, у него две комнаты, в одной из них — белка, квартира его недалеко от дворца (было ясно, что он не местный и проживает в служебной квартире). Решили заехать к нему. Когда подошли к двери и шофёр открыл её в прихожую, Цзян Цин вошла первой и сразу открыла дверь в комнату, немедленно оказавшись во власти белки. Зверёк прыгнул на неё и стал стремительно бегать вокруг её фигуры, как вокруг ствола дерева. Меня, как молнией, пронзила мысль, что белка будет кружиться и вокруг головы Цзян Цин и расцарапает ей лицо. Можно было представить себе последствия. Я успела только крикнуть Петру: «Поймайте белку!» А Цзян Цин в это время весело заливалась смехом. Хозяин легко справился со зверёнышем. Цзян Цин протянула руки, взяла белку, гладила и разглядывала её с восхищением. Слава богу, худшее не произошло. Потом она заглянула во вторую комнату, где была кровать, тумбочка, телефон, небольшой столик и радиоприёмник, типичная обстановка для временного служебного проживания.
Позже я подумала, что, скорее всего она хотела посмотреть, как живёт семья шофёра, тем более что ещё в Москве она раза два намёком давала понять, что ей интересен быт, уклад жизни простых советских людей. Я об этом даже не докладывала руководству Отдела. С жильём в Москве в то время было трудно. После войны строилось много, но население столицы всё прибывало. «Коммуналки» пока что не могли рассосаться. Их немало даже в нынешнее время в Москве. Некоторые несведущие люди пишут о каких-то невероятных привилегиях работников аппарата ЦК КПСС, в том числе будто у всех работников аппарата ЦК уже в те годы были отдельные квартиры в элитных домах. Это не соответствует действительности. Помнится, в нашем Отделе было три референта, которые долгое время жили в гостинице, не имея возможности перевезти свои семьи в Москву из-за отсутствия квартиры. Руководство Отдела даже писало ходатайство в соответствующую инстанцию, чтобы решить, наконец, этот вопрос. Почти все младшие референты, уже имея семьи, жили в квартирах своих родителей, ожидая годы получения своего жилья, опять-таки в коммунальных квартирах. Многие референты также жили в «коммуналках» — по две семьи в квартире.
Так что Цзян Цин не удалось побывать в квартире советских людей, кроме казённой времянки шофёра в Кореизе. В 1957 г. она была в гостях у жён некоторых советских высокопоставленных лиц. Но это совсем другая ситуация.
Возвращалась Цзян Цин из Москвы на родину поздней осенью поездом. Ехала в том же салон-вагоне Сталина. Я сопровождала её до Читы. С ней вместе возвращалась на родину и Линь Ли. Однажды на одной из станций, не доезжая до озера Байкал, я вышла на платформу посмотреть, не продают ли омуль, рыбу, которая водится только в озере Байкал. Об этой рыбе и её особых вкусовых качествах я наслышана была от друзей. Мне повезло, я купила 3 рыбины омуля. Стоявшая у окна Цзян Цин видела, как я что-то купила, и когда я вошла в вагон, она подошла и поинтересовалась, что у меня в сумке. Скрывать не было смысла. Услышав об этой интересной рыбе, она изъявила желание тоже попробовать, какова она на вкус. Пришлось пойти к повару и попросить так приготовить к столу эту рыбу, чтобы, упаси бог, никаких неприятностей у нашей гостьи не возникло. На прощание Цзян Цин подарила мне фотографию, на которой она изображена вместе с Мао Цзэдуном на прогулке в парке. Просила обязательно дать ей знать, когда буду в Китае. Обещала многое показать в её стране. Разумеется, я не воспользовалась этим приглашением, хорошо понимая, что я была лишь официальным лицом, исполнявшим служебные обязанности. В декабре 1949 г., уже после победы революции в Китае, когда Мао Цзэдун прибыл в Москву на 70‑летие Сталина и для подписания Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи, заключённого 14 февраля 1950 г., Цзян Цин прислала мне письмо и небольшой подарок.
…Шёл третий год становления и строительства Китайской Народной Республики. Укреплялись узы дружбы и разностороннего сотрудничества между нашими странами. Теперь уже Цзян Цин была в Москве легальной гостьей, хотя пребывание её здесь не афишировалось. Режим жизни был тот же — подмосковный особняк, кремлёвская больница, санаторий «Барвиха», редкие выезды в театр и т. д. Деятели КПК и китайского правительства стали часто посещать столицу нашей страны с самыми разными миссиями. Кое-кто из них наносил визиты Цзян Цин, привозя ей из дома письма, посылки с фруктами из южных китайских провинций, новости с родины. Однажды, в июле 1952 г., Цзян Цин загадочно спросила, не хотела ли бы я повидать Чжоу Эньлая, который в то время находился во главе делегации КНР с государственным визитом в Москве. Но кто же мог отказаться от такой редчайшей возможности? На следующий день она ожидала его к обеду, пригласила и меня приехать к этому времени. Я приехала вовремя, но Чжоу уже уехал, у него изменился распорядок работы на тот день.
Цзян Цин в тот раз много и тепло говорила о нём (Чжоу Эньлае). А во время «культурной революции» не без её участия в китайской печати была развёрнута разнузданная, слабо завуалированная травля этого выдающегося государственного деятеля и дипломата ⅩⅩ в.
Чаще других я встречала у Цзян Цин первого посла КНР в Москве Ван Цзясяна, с которым она подолгу беседовала.
Цзян Цин была сдержанна, когда речь заходила о Лю Шаоци. Однажды (дело было в 1952 г.) она спросила меня, видела ли я его жену Ван Гуанмэй. Получив утвердительный ответ (не знаю, почему я сказала «да», в действительности я её не видела), Цзян Цин не сказала ни слова. Почти тот же вопрос: знакома ли я с женой Лю Шаоци, задала мне Цзян Цин в 1953 г. Я ответила, что не знакома. Мне стало понятно, что хороших чувств к жене Лю Шаоци она не испытывала.
Однажды Цзян Цин спросила меня, нельзя ли съездить в какой-нибудь большой московский универмаг. Как будто желание понятное. Я доложила руководству об этом намерении Цзян Цин. Тут же в моём присутствии было оговорено с соответствующим ведомством, как обеспечить безопасность такой поездки.
И вот мы в ГУМе. Не прошли и двадцати шагов, как Цзян Цин остановилась. Остановились и все сопровождавшие её. Что же привлекло её внимание? Со второго этажа на первый вытянулась длинная очередь. Цзян Цин спросила меня, что это. Я попросила офицера охраны узнать, за чем такая очередь. Когда он вернулся и рассказал, в чём дело, я повернулась к Цзян Цин: «Товарищ Цзян Цин, это шерстяные кофты вашей страны пользуются таким большим успехом у наших покупателей». Цзян Цин была явно шокирована. Помолчав немного, она резко повернулась и пошла к выходу. Села молча в машину. Я — вслед за ней.
От центра Москвы до загородного особняка, где она жила, 45 минут езды на машине. За всё это время гостья не проронила ни слова. Я не прерывала её молчания. Выйдя из машины у подъезда особняка, Цзян Цин, ни к кому не обращаясь, в сердцах сказала: «Это советский народ, который совершил Октябрьскую революцию и открыл новую эпоху в истории человечества, это советский народ, который неисчислимыми жертвами спас народы мира от фашистских варваров,— этот народ стоит в огромной очереди за нашими китайскими паршивыми кофтами! Да мы все, страны народной демократии,— продолжала она,— должны отрывать от себя последнее, чтобы советские люди ни в чём не нуждались». Мне этот пассаж не показался театральным, видимо, это было сказано от души.
Вернувшись сразу в Отдел, я доложила заведующему сектором о том, что произошло в ГУМе и по возвращении из него. Выслушав меня, он направился к заведующему Отделом. Возвратившись, сказал: «Садитесь и изложите этот эпизод в письменном виде. Будем докладывать Сталину». Помнится, дня два эта бумага читалась, правилась, вычитывалась по буквам, прежде чем пошла «на самый верх».
По возвращении Цзян Цин в Китай, как мы узнали, в то время она будто бы оказывала благотворное воздействие на Мао Цзэдуна по поводу его отношения к Советскому Союзу, давая благожелательную информацию о виденном в нашей стране.
Известно, что у Мао были свои представления о социализме. Он, например, был потрясён, когда узнал о том, что пасечник Ферапонт из патриотических чувств внёс 2 млн руб. на строительство боевого самолёта для фронта во время Великой Отечественной войны.
— Какой же это социализм,— рассуждал Мао,— если у колхозника два миллиона?!
Я упомянула здесь о добром отношении Цзян Цин к Советскому Союзу в 1949 и 1953 гг. вот в связи с чем. Во время «культурной революции» Цзян Цин была одной из наиболее яростных антисоветчиц. Зная немного её, я не раз задавалась вопросом: чем это можно объяснить? И пришла к выводу, что антисоветизм Цзян Цин не имел ничего общего с идейными убеждениями. Может быть, таковых у неё и вообще не было. По крайней мере, могу утверждать, что о марксизме у неё были весьма смутные представления. Скорее всего, она знакома была с какими-то элементами этого учения по лекциям Мао Цзэдуна в Яньани, которые она ревностно посещала. Здесь произошло их знакомство, приведшее в 1939 г. к женитьбе Мао на Цзян Цин. Обстоятельства их бракосочетания,— имею в виду несогласие многих членов Политбюро ЦК КПК на женитьбу Мао на Цзян Цин,— широко известны из литературы, и я не буду их повторять. Толковала она марксизм односторонне и примитивно, как учение только о классовой борьбе и диктатуре пролетариата. С её антисоветизмом всё было понятно: Цзян Цин была непомерно тщеславна и амбициозна. Когда началась «культурная революция», Цзян Цин, видимо, сочла, что пришёл её звёздный час. Пользуясь именем Мао Цзэдуна, она сумела войти в состав высшего китайского руководства, с 1969 г. стала членом Политбюро ЦК КПК. И хотя в сферу её деятельности официально входили вопросы культуры, вскоре она стала участвовать в решении вопросов как внутренней, так и внешней политики. Я где-то читала, что из-за её вмешательства в сферу внешней политики у Чжоу Эньлая просто опускались руки. Мао Цзэдун был уже стар и болен, а Цзян Цин, не имея никаких заслуг перед своей страной, пыталась «играть роль» чуть ли не ведущей политической фигуры, что страшно раздражало членов Политбюро. Как известно было в среде советских китаеведов, ей не раз «давали по рукам» на заседаниях Политбюро, в частности Чжу Дэ, когда Цзян Цин пыталась командовать от имени председателя Мао Цзэдуна. Чем это кончилось для Цзян Цин, известно. На суде по делу «банды четырёх» в 1977 г. Цзян Цин была приговорена к смертной казни с отсрочкой приведения приговора в исполнение на год. Позже смертная казнь была заменена пожизненным заключением. И в начале июля 1991 г. Цзян Цин покончила жизнь самоубийством.