Она сидит у окна и разговаривает с ним, ее голос накладывается на мурлыканье кондиционера, но смотрит она в другую сторону, поверх пролива Ист-Ривер, словно муж находится снаружи, по ту сторону оконной рамы. Он стоит посреди комнаты у нее за спиной и слушает.
— Я выходила за покупками, — говорит она. — Зашла в обувной купить туфли. Ты не поверишь, что было дальше.
— Что же? — спрашивает он.
— Ты мне не поверишь, в этом все дело. Ты и сам думаешь, что не поверишь.
— Откуда мне знать, если ты не говоришь, в чем дело?
— Нет, мне ты поверишь, но только не поверишь, что это и вправду случилось. Что толку рассказывать? Ты сомневаешься во всем, что я говорю.
— Да рассказывай, чего уж там, — говорит он так, словно не испытывает к ее рассказу никакого интереса.
— Поль, — говорит она, — я узнала продавца обувного магазина, куда сегодня зашла. В Англии он был военнопленный.
— Какой военнопленный?
— Киль.
— Какой Киль?
— Гельмут Киль. А ты про кого подумал?
— Был еще Клаус, тоже Киль.
— А, убогий кривобокий коротышка, он еще любил читать про балет. Этот?
— Да, Клаус Киль.
— Ну, я не про него говорю, а про Гельмута Киля. Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду, говоря «Киль». Почему ты вдруг вспомнил про Клауса Киля?
Она не оборачивается, она не отводит глаз от Ист-Ривер, думает Поль.
Как-то раз ему показалось, что он ее застукал, подойдя сбоку: она улыбалась островку Уэлфер-Айленд, как старому знакомому. Из окна островок представлялся сплошным массивом листвы. Не могла же она разглядеть человека далеко внизу на таком расстоянии.
Может, думает он, она и сейчас улыбается? Улыбается про себя своим тайным забавным мыслям? В конце-то концов, вдруг она вовсе не сумасшедшая, а только извращенная и хитрая? Но это невозможно, думает он, она, как ребенок: болтает в этот вечерний час все, что приходит в голову.
Она рассказывает ему все, что приходит ей в голову в этот вечерний час, а уж его дело — дознаваться, правда это или плод ее воображения. Но сознательно ли она выбирает такой образ действий или не может иначе? Где ложь, где правда?
Правда, что прошлой зимой он, похоже, застукал ее: она подавила улыбку при взгляде на алую рекламу пепси-колы на том берегу пролива. Сейчас ему вспоминается выражение «показать язык», разница между переносным и прямым значениями фразы путает его мысли: что будет, если Эльза, обратившись лицом к проливу, и впрямь высунет язык, чего она, понятно, не сделает?
И Поль, все еще стоящий на ковре, переводит взгляд на ее тень. Он видит, что тень ложится на тюлевую занавеску, а не на пол в сторону Вестсайда, где ей следовало лежать в согласии с положением заходящего солнца в окне «фонаря» за спиной у Эльзы. В который раз он видит, как ее тень противоестественно ложится в обратную сторону. Он этого ожидал, но все равно от зрелища отворачивается.
— Поль, — говорит она, по-прежнему глядя на пролив, — принеси нам выпить.
Их сын Пьер навестил их вечером накануне. И он сказал Полю, когда они привычно задержались в прихожей обсудить проблему матери: — Она не такая дура.
— Значит, я дурак, что трачу деньги на Гарвена.
— Без Гарвена ей не обойтись, — возразил он с угрозой, повысив голос, чтобы пресечь поднимающее голову сопротивление.
Гарвен Бей — ее врач-психоаналитик. Пьер стремится не допустить, чтобы мать вернули в больницу: это нарушит его душевный покой. Больше того, Пьер знает о том, что не отцовские деньги столь щедро идут на Гарвена, а всего лишь поверхностные отложения, тонкая пыльца с огромного состояния матери.
Накануне вечером Поль спросил сына, когда тот уходил:
— Как, по-твоему, она нынче выглядит?
— Хорошо. Есть, конечно, какая-то неуловимая странность…
Поль быстро распрощался, едва ли не радуясь тому, что сын все еще не заметил конкретной причины этой странности.
Поль не может признать эту странность. Эту ее тень. Мираж, видимость.
Она смотрит в окно.
— Поль, принеси что-нибудь выпить.
Но Поль продолжает стоять. Она сидит у окна. Он спрашивает:
— Ты действительно видела этого человека в обувном магазине?
— Да.
— Значит, Эльза, я бы сказал, что ты вообразила себе Гельмута Киля. Все это почти наверняка игра воображения. Не могла ты с ним встретиться в обувном магазине. Он умер в тюрьме, и это целиком и полностью его собственная вина. Тебе следует рассказать Гарвену об этом случае.
— Хорошо.
— В каком магазине это было?
— В «Мелинде» на Мэдисон-авеню. Мне, по крайней мере, так кажется.
— Ты что, улыбаешься?
— Нет. Почему ты нам не нальешь?
— Он умер в тюрьме через шесть-семь лет после войны.
Она смеется. Затем говорит:
— Понимаю, что ты хочешь сказать.
— Что?
— Ты, ясное дело, говоришь не в буквальном смысле.
— Я, пожалуй, чего-нибудь выпью. — Но он не уходит. Он думает: она не была насмешницей, а теперь вот стала. Я сделал ее такой.
Она сидит неподвижно и в эту минуту, думает он, являет собой недвижимое имущество — вроде основы ее капиталов. Сидит разодетая, с красивой прической и тщательно накрашенная, но сидит основательно, как на ценной земельной собственности, изображенной в виде ветхого здания, которое ждет сноса, чтобы освободить площадь для высоких конструкций из стали — ее дочери и сына. И вот мысли Поля скользят по поверхности.
И он думает, тщательно выбирая и произнося про себя слова: нужно взять себя в руки. Она безумна.
Световая надпись «Пан Ам» на том берегу реки гаснет и загорается, гаснет и загорается. Эльзу, видимо, пугает внезапно выхваченное из мрака здание ООН, все время стоявшее на своем месте, и она вздрагивает.
— Тебе не холодно? — спрашивает он. — Кондиционеры тут слишком старые, плохо работают.
— Да, на них нельзя полагаться, — говорит она.
— Эльза, — говорит он, — тебе не зябко? Почему мы не заменим их на современные?
Она смеется в окно.
Он опять говорит, рассчитывая завладеть ее вниманием, рассчитывая вложить в ее голову мысль, способную вернуть ей здравый рассудок, если признать, что она снова его теряет.
— В полдень температура поднялась до ста одного градуса[3]. На автострадах сплошные пробки.
Она отворачивается и смотрит на темный массив Уэлфер-Айленда.
Он чувствует, что, попытавшись сказать ей: «На тебя давит жара, твое воображение…» — он, скорее всего, ничего из себя не выдавил. Чувствует, что, возможно, ошибается и пока еще не уверен в том, не происходит ли возвращение к старому. Такое уже бывало, думает он, здесь, в этой комнате, я стоял, а она сидела, сколько же раз так было?
— Как называется обувной магазин? — спрашивает он.
— «Мелинда», на Мэдисон-авеню, где-то в районе Пятьдесят пятой или Пятьдесят шестой, а может, и Пятьдесят седьмой улицы.
— Северные пятидесятые и Мэдисон, — говорит он. — Все равно номер не может быть меньше, чем девяносто восемь.
— Он имеет в виду температуру — девяносто восемь градусов, — сообщает она Ист-Ривер. Потом, все так же глядя в окно, говорит: — Поль, налей мне. Водки со льдом, пожалуйста.
Что-то она там высматривает. Солнце зашло. Да, опять высматривает. «Это не там, — говорит Поль про себя. И опять: — Там ничего нет».
— Уличная жара плохо на тебя действует, — говорит она, все так же глядя на темно-синюю воду, в которой подрагивает — красное на черном — реклама пепси-колы на том берегу. — Плохо действует, Поль, — говорит она безмятежно. — Ты как вошел, так и стоишь как приклеенный. — Она чуть поворачивает голову вправо и теперь смотрит на здание Объединенных Наций в заплатках освещенных окон. — Ты как вошел, Поль, так и стоишь, наблюдая за мной. От жары ты становишься подозрительным. Сегодня самый жаркий день за последние двенадцать лет. Завтра будет еще хуже. Люди на улицах сходят с ума. Народ возвращается домой со службы, мужчины возвращаются домой, беспорядок в сердцах и мозгах, не говоря уже об уличных беспорядках.
Он хочет пойти налить им выпить, его сверлит мысль «Такое уже бывало», но он не двинется, чтоб она не подумала, будто спровоцировала его своими насмешками. Он спрашивает:
— Зачем тебя понесло покупать туфли по такой жаре?
— У меня отекли ноги, мне нужен размер побольше.
Хитрые ответы сумасшедшей… Теперь он поворачивается и идет на кухню за льдом. Обернется она к нему или нет, когда он вернется?
Он толчет лед на кухне, тянет время. Наконец возвращается, от напряжения у него саднит лицо и глаза.
Нью-Йорк, родной дом вивисекторов разума и тех, кто подвергся вивисекции и теперь дожидается переборки, а также тех, кто еще не подвергался вмешательству и время от времени задается вопросом о собственной нормальности; а также дом тех, чей разум умер весь в рубцах исцеления. Нью-Йорк вздымается за стенами кабинета психоаналитика, приводя в движение образы, накручивая звуки в ушах.
Из своего кресла он смотрит на нее, сидящую в другом кресле (в кушетку психоаналитика он не верит, отказ от кушетки — его первое отличие от коллег), и спрашивает:
— А потом?
— Я прибыла в Карфаген.
— В Карфаген?
— Я бы могла написать книгу, — говорит она.
— Что вы разумеете под Карфагеном? — спрашивает он. — Вы говорите — вы прибыли. Прибыли — говорите. Вы хотите сказать, что Карфаген — это здесь?
— Здесь?
— Ну, вроде того.
— Нет, это всего лишь фигура речи. — Она улыбается про себя, будто хочет его позлить. Он сбит с толку, он смутно помнит, что Карфаген — это древний город из древних времен, но не может с ходу собрать воедино множество разрозненных сведений, какие, вероятно, слышал о Карфагене.
Не дождавшись его ответа, она: — По-моему, Гарвен, со мной все в порядке. — Его зовут Гарвен. Он утверждает: «С моими пациентами я сразу перехожу на имена». Это вторая в списке его отличительных особенностей.
— Гарвен, со мной все в порядке, — повторяет она, пока он все еще бредет к Карфагену.